Элизабет Хауэр - Фарфоровое лето
— Нет, — сказала я, — не хочу.
Он заявил, что, несмотря на жизнь в одиночестве, я не повзрослела.
— Иди домой, — сказала я, — туда, где я больше не живу.
Его серьезное лицо потеряло последние остатки оптимизма. Я сразу же пожалела его и проводила вниз по лестнице.
«Ну что ж, попробуем поискать работу в магазине», — сказала я себе и принялась соответствующим образом изменять свою внешность. После часа напряженной работы с soft apricot, blossom pink и rouge diable[30] я стала казаться себе похожей на ту эксцентричную американскую леди, которая всю жизнь посвятила поискам совершенного красного цвета. Я сама больше не узнавала себя. И это было хорошо. Потому что это не я, а чужая женщина в черных брюках и ядовито-зеленом, пока еще модном пуловере шла через вестибюль гостиницы, оснащенный всеми атрибутами современной техники и архитектуры, к фешенебельному входу в первый магазин. У владелицы был зоркий взгляд. Она сразу поняла, что я не клиентка. Когда я изложила свою просьбу и ответила на ее скучающе-снисходительные вопросы, она захотела узнать, есть ли у меня гардероб. Я показала на брюки и пуловер.
— О компромиссах с промышленным производством речь не идет, — заявила она и даже не стала делать вид, что подумает.
Хозяйка следующего салона договорилась до утверждения, что продает лишь подписные художественные произведения, к которым не подходит мой облик. В третьем магазине обитал темноволосый карлик в фиолетовой сатиновой рубашке.
— Смелая комбинация, — сказал он, окинув меня взглядом. — Вообще-то мы продаем эротику с understatement.
Я сдалась. Таким претензиям я не могла соответствовать. В вестибюле гостиницы я выпила маленькую чашку кофе с молоком. У официантки была узкая юбка с разрезом до самого бедра. Ноги у нее были некрасивые, да и ходить ей было трудно.
Этот единственный в своем роде выход в мир инсайдеров странным образом успокоил меня. Я попыталась убежать и убедилась, что это бесполезно. Тогда я пришла к ложному, фантастическому заключению, что и все дальнейшие попытки бегства закончатся так же, и снова оказалась в плену тесных стен из прочного бетона.
Вечерами я начала уходить из дома. Перед звонками Бенедикта. Не знаю, чего я хотела этим добиться, очевидно того, чтобы он появился сам. Но он не приходил. Когда Руди в начале мая предложил сходить втроем в Маленький Пратер, я с радостью согласилась.
Маленький Пратер раскинулся на склоне плоского холма, расположенного в ничем не примечательном районе на окраине города. Почти сто лет назад там селились каменщики с Востока, для них и их семей был разбит маленький увеселительный парк, как жалкое подражание Большому шутовскому Пратеру. После падения монархии каменщики разъехались, а парк пришел в запустение. В тридцатые годы Маленький Пратер отстроили заново, но последующая война разрушила его. Долгое время он лежал в руинах, представляя собой унылое зрелище, но волна ностальгии способствовала его восстановлению со всеми несовременными, уже кажущимися комичными аттракционами. Он нравился венцам, в хорошие дни они стекались сюда целыми толпами. Я слышала о Маленьком Пратере, читала о нем и с удовольствием отправилась бы туда, но с Конрадом такое даже невозможно было представить. И вот теперь мне это наконец удастся.
Мы встретились на остановке трамвая. Бенедикт вышел первым, я давно его не видела, голубая футболка оживляла цвет его лица, он, казалось, радовался этому дню, нашей встрече. Руди был одет во все белое и новое, это придавало ему фешенебельный вид; он чуть не кинулся мне на шею, поднял, расцеловал в обе щеки, снова поставил на землю, показав таким образом Бенедикту, какие хорошие у него со мной отношения. Мы пошли — я посередине — по узкой, окаймленной маленькими садиками улице к входу в парк. С Руди не было никакого сладу, он сразу же купил мне воздушный шар в виде заячьей головы, хотя я и объясняла, что шар будет мешать нам развлекаться.
— Я в него выстрелю, — заявил Бенедикт и сделал такое движение, как будто снимает с плеча винтовку и прицеливается.
— Тогда я выстрелю в тебя, — сказал Руди, побежал вперед и вернулся с тремя лангошами[31]. Их чесночный запах вызвал у меня приступ чихания, к сожалению, я не могла попробовать ни кусочка. Таким образом, Руди пришлось съесть два. Вокруг него образовалась заметная пустота.
Под восьмигранной, покрытой рубероидом шатровой крышей карусели деревянные ржущие лошади, вытянув ноги, прыгали в никуда. «Кто же захочет сесть на них? — подумала я. — Никто, даже дети. Кто качается еще на этих страшилищах с пестрыми седлами?» Через три минуты я тоже качалась, хохоча сначала раздраженно, потом уже без раздражения в незнакомом, сперва тяжеловесном, а потом становившемся все более легким и естественным ритме.
— И-го-го, — кричал Руди рядом со мной, а я ему в ответ: — Всадники не говорят и-го-го. — А он: — А я говорю.
Бенедикту тоже не составило труда вдеть больную ногу в стремя, он даже поднял руку, чтобы мимоходом прикоснуться к моему плечу.
— Еще раз, — сказала я.
— Да, еще раз, — сказал Руди, а Бенедикт ничего не сказал, он просто поехал еще раз вместе с нами.
— Мне хочется чего-нибудь сладкого, — заявила я потом, и Руди купил розовую сахарную вату. Я поднесла гигантскую паутину к лицу и объявила себя невидимой.
— Ищите меня, — потребовала я и протянула Бенедикту шар-зайца, — ищите меня среди других.
— Тебя я найду везде, — сказал Руди.
— А ты? — спросила я у Бенедикта.
— Не везде, — сказал он. Я побежала, лавируя между людьми, остановилась за деревом, держа сахарную вату над головой.
— Я вас вижу, — сказала я, когда Руди и Бенедикт проходили мимо.
— Я не вижу тебя, — ответил Бенедикт и пошел дальше.
— Привет, — сказал Руди, ухватил меня за талию и потащил назад на дорожку.
«Гусеница» была значительно лучше остальных аттракционов. В «гусенице» я могла бы кататься часами. Она поднималась, опускалась, кружилась, ее тело из множества звеньев с дурацкой круглоглазой головой медленно перекатывало по кругу маленькие вагончики.
— Сколько у вас денег? — спросила я у Руди и Бенедикта, которые сидели напротив меня. — У меня ничего нет.
Руди вытащил свой кошелек, озабоченно взглянул, сказал:
— Пусто.
И внезапно между пальцами у него оказалась зажатой бумажка в пятьсот шиллингов.
— Идиот, — проворчал Бенедикт и резко вырвал бумажку из рук Руди.
— Дай сюда, это не твоя, — возмутился Руди.
— Знаю, — ответил Бенедикт. — Я заплачу за следующую поездку.
Я ни о чем особо не думала, когда выбрала самолет на цепях. Он всегда был недостижим для меня, ребенком мне никогда не разрешали влезать в один из круглых горшков, которые взлетали, казалось, до самого неба. Сейчас же мне разрешалось сделать это, никто не мог мне запретить. Лишь когда я уже сидела внутри, мне стало ясно, что Бенедикт не сможет прокатиться на этом аттракционе.
— Мы скоро вернемся, — сказал Руди. Сначала я смотрела вниз, на Бенедикта, он сидел на скамейке и снова держал шар-зайца, с каждым кругом, который мы пролетали, он становился немного меньше. Но вот мы достигли наибольшей высоты, и цепи под нами составили одну плоскость с землей, я уже не понимала, кружится ли у меня голова или я счастлива, а может быть, я растворилась в облаке, парящем над Малым Пратером, в тот момент я забыла о Бенедикте. Когда мы медленно приблизились к земле, Руди ухватился за одну из моих цепей, и мы приземлились, скованные друг с другом.
— Хотите прокатиться еще? — спросил Бенедикт, но Руди ответил «нет», еще прежде, чем я.
Потом мы заглянули в один из ресторанчиков, все уже устроились на свежем воздухе: семьи с детьми, пенсионеры, молодежь. Руди и Бенедикт припали губами к пене в огромных пивных кружках, из пены они вынырнули с белыми усами. Я одним глотком осушила бокал сельтерской воды с вином, мне хотелось пить и вообще делать то, что доставляет мне удовольствие.
— Мы еще не уходим, — сказала я, мои кавалеры застучали кулаками по столу, громко подтверждая это.
— Еще одну сельтерскую с вином для Кристины, — сказал Руди. Когда официант принес полный бокал, Руди кивнул в сторону Бенедикта. — Он изменился, — объявил он, — точнее говоря, он стал совершеннолетним.
— Что? — переспросила я растерянно. — Когда?
— Сегодня, — сказал Руди и вскочил, — у Бенедикта сегодня день рождения.
— Оставь это, — зло сказал Бенедикт, — я же тебе говорил…
— Нет, — закричал Руди, — такое нельзя скрывать.
Он начал громко петь «Happy birthday to you»[32], я стала ему подпевать, а поскольку «dear[33] Benedikt» не сочетался с ритмом, я запела «dear Benny». Руди понравилась моя идея, он считал, что Бенни — это роскошно, теперь он будет говорить только Бенни, а не Бенедикт. Я видела, что Бенедикт страдает.
