Жюль Ренар - Дневник (1887-1910)
23 октября. В час перед самым закатом солнца ко мне приходят лишь самые тонкие мысли, такие тонкие, что мой мозг становится похож на дерево, с которого облетела вся листва.
* Любовь к природе - самая настоящая любовь, и деревня мешает мне работать, как любовница.
* Бессмертие моего имени мне так же безразлично, как бессмертие души.
Если бы я мог договориться с богом, я бы попросил его превратить меня в дерево, дерево, которое с вершины Круазетт глядит на нашу деревню. Да, я предпочел бы это, а не статую.
* Эгоистичен, как святой.
25 октября. Листья разбегаются, словно ворон крикнул им с верхушки дерева: "Зима идет!"
26 октября. Приходится метлой расчищать дорожки в опавшей листве, как в снегу.
* Священник: он социалист, бунтарь, а главное - вольнодумец.
- Вас хочет видеть священник, - сказали мне.
Он приходит, не застает меня дома, беседует со служанкой, называет ее "милочка", греется в кухне у очага и обещает заглянуть завтра.
- О нем всякие слухи ходят, - говорит служанка. - Он за девушками бегает. Его у нас любят.
Итак, он приезжает на следующий день на велосипеде. Он пожимает мне руку, которую я ему протягиваю, и начинает вести беседу в тоне превосходства.
К чему было уходить, все равно от него не скроешься!
Роста скорее невысокого, коренастый, лысоватый. Бедный, но грязный. Шнурки на башмаках висят. Слезящиеся глаза, ногти черные, нагрудник слез на сторону, после каждой фразы облизывает губы, причем язык белый, а зубы зеленые. Похож на священника с театральных подмостков, словно играет роль священника, а мог бы и сменить шкуру. Под красными веками - он их то и дело трет - поблескивают глазки, причем он умеет тушить их блеск. Говорит легко, тонким голоском, который доносится как будто сквозь сукно. Улыбки, слишком много улыбок, и внезапная важность, вид фатовской и недобрый, пытается произвести впечатление, очаровать. Это смешно. Видно, хочет выложить все, но сдерживается.
Предвидит, что при отделении церкви от государства его лишат места. Ему этого не говорят: он сам знает. Что он тогда будет делать? Бунтовать? Может быть, останется, вопреки увольнению, в своем приходе, - благо здесь все его любят, - или будет жить сочинительством. Он оставляет мне несколько засаленных образчиков своего творчества, которые я должен прочесть не как друг, а как "критик".
Он социалист, если социалисты хотят быть справедливыми и возместить церкви ее потери.
Он написал несколько страниц о разделе земельной собственности: усадьбы делить поровну, деление производить под наблюдением хотя бы священника.
- Это немного напоминает проекты Жореса, - говорю я.
- Я их не знал. Мне это пришло в голову раньше, года три тому назад.
Он еще медлит обращаться к политическим деятелям.
- А ко мне? - спрашиваю я. - Вы себя уже скомпрометировали.
- Вы не политик. Я пришел к вам, как к литератору.
О священнике из Шитри он говорит:
- Это болван.
О священнике из Пази:
- Это хороший священник. - И добавляет: - Говорили о вас, что вы, как мэр, сторонник антицерковного блока. Я возразил: "Да, но он хорошо пишет. Никто из нас не сумел бы так писать". - "Верно, - согласился священник из Пази. - Я его читаю, и с удовольствием, но никогда ему об этом не скажу".
- Почему? - спрашиваю я.
- Боится, - отвечает он.
30 октября. Слышу голоса. Откуда? Кругом ни души. Это говорят деревья.
1 ноября. Сегодня, в день всех святых, Филиппу скучно. Работать он не решается, а идти на кладбище поминать покойников - неохота. Он лущит горошек, но горошек мерзлый. Скоро он управился с делом и заскучал снова.
* Слышен перезвон колоколов в Шитри и Пази. Звонить будут до девяти часов. А завтра снова начнут звонить к утрене.
Когда-то они звонили всю ночь, особенно в Пази. Филипп мне рассказал, что господин Жарде, будучи мэром Корбиньи, дал распоряжение прекращать звон к девяти часам вечера...
* Я наблюдаю лишь то, что само силком входит в глаз.
2 ноября. Ее свекровь говорила о ней: "Ее все мужчины будут хотеть, и всем она готова угодить". Так оно и вышло. У них что-то вроде борделя. Утром она танцует со своей прислугой и с подручным пекаря; вечерами напивается, и ее муж рад, когда ему удается попасть в число тех, кому она "готова угодить".
* Священник, с которым я встретился вновь, столь же беден, сколь и неопрятен. Нюхает табак. Ногти черные, весь черный. После трех часов беседы с ним приходится открывать настежь все окна. Чисто священнические повадки. Рука то и дело касается лба, спускается к глазам, потом к губам, где конец фразы замирает, как молитва. Когда начинает витийствовать, слова звучат вульгарно.
- В вашем приходе есть замок? - спрашиваю я.
- Нет, - отвечает он. - Мне не повезло, впрочем, владельцы замка люди неплохие. Они с нами.
Рассчитывает, что правительство будет благосклонно к "непокорным" священникам.
- Есть же у них секретные фонды, - говорит он.
И добавляет:
- В социализме надо отвергать лишь то, что несправедливо. Но если социалисты возместят нам убытки, тогда другое дело.
- А по-вашему, возмещение было бы справедливо?
- Благоразумие этого требует. Своего рода тактика.
И еще:
- Папа римский мне не помеха. Пускай где-то там вдалеке сидит наш глава, лишь бы нас оставили в покое, но этого-то как раз и нет. Епископ может меня лишить сана хоть завтра, и никому он отчетом не обязан.
И еще:
- Как-то в проповеди я говорил об идеале. В тот же вечер двое моих прихожан повздорили в харчевне. Один обозвал другого "идеалом". Тот обозлился: "Зови меня как угодно, но я запрещаю тебе обзывать меня "идеалом"!"
* Иметь право сказать: "Я написал в новом стиле!"
5 ноября. Мороз. У звезд на глазах выступили от холода слезы.
* Жизнь плохо устроена. Бедные невежественные люди должны бы быть богатыми, а образованный человек бедным.
* Луна за облаками, разодранными как будто по ее вине. Луна скрытная и злобная.
6 ноября. Возвращение в Париж. Я приехал искать работу, устроиться на работу.
- А вы раньше работали?
Я даже не подготовил ответа.
* Приезжаем в Париж. Печаль. Если бы я не любил Маринетту, я бы обязательно удрал обратно десятичасовым поездом.
Слабости Маринетты:
- Там мы живем, как короли, - говорит она. - А здесь мы живем, как привратники.
Столовая кажется нам маленькой. Да и дом несолидный. Пол трещит под ногами. Это мрачно, это глупо: иметь там удобное жилье, воздух, счастливую жизнь и поселиться на полгода в меблированных комнатах!
* Жорес. Его газета тонет. Никому не платят. И один из его акционеров, который дал две или три тысячи франков, пишет ему: "Вы знаете, ведь я один из ваших пайщиков: я хотел бы получить пальмы". Бедный Жорес!
* Любовная сцена. Заголовок: "Вызов", Сначала идет в робких тонах:
- О, вы меня не полюбите.
- Да, но и вы тоже.
- А если я вас поцелую, ну вот так.
- Как так?
- Вот так, и сейчас же.
- Не посмеете.
- Увы, не посмею.
- А, вот видите!
- Хитрая какая! Вы же дадите мне пощечину. - Я? И не собираюсь.
- Значит, если я вас поцелую, вы не дадите мне пощечины?
- Нет.
- Притворщица!
- Попытайтесь.
- Это же нехорошо! Попытайтесь! Попытайтесь! Вы-то чем рискуете? Ничем: просто вас поцелует мужчина ничуть не хуже других. А я, я рискую получить пощечину.
- Боитесь, что будет больно?
- Это же бесчестье, позор!
- О! женская рука... маленькая женская ручка... Ну как, по-вашему, я могу вас обесчестить вот такой рукой? И потом, я вам ее не дам.
- Кого? руку?
- Нет, пощечину.
- Правда?
- Да вы, я вижу, упрямец.
Он ее целует.
- Видите, пощечины не получили!
- А ведь верно! Значит, я могу повторить.
- И продолжать.
- Пощечины я не получу, но вы до конца ваших дней будете надо мной потешаться.
Целует ее.
- С вами все не так, как с другими. Впервые я ошибся до такой степени. Впервые показал себя столь скверным физиономистом. Я думал: "Вот женщина, которая будет надо мной потешаться!" Думал до того упорно, что даже помыслить не мог ни о чем.
- О, как я рада!
- Я тоже.
- Я так взволнована. Мы не можем оставаться здесь.
- Мы не можем остановиться на этом.
- Нас увидят.
- Нам нужно найти маленькое гнездышко на две подушки, потом хватит и одной.
Отворяется дверь. Входит супруга; дама сидит с таким естественным видом, будто ничего и не произошло.
* Когда они уже собираются идти, он останавливается:
- Нет, я за вами не пойду! Не выйду из дома. И, пожалуйста, не говорите ничего, все равно не поможет. Я не боюсь показаться смешным. Идите, я не боюсь честно объясниться с вами. Речь идет не о морали, не о доброте, не о верности. Если бы моя жена ничего не узнала, тогда - будь что будет. Но она обязательно узнает. Она просто не может не узнать, потому что ей скажут...
- Кто же?
- Да я! Я! Сразу же скажу ей. Напишу, как только выйду из ваших объятий. Пошлю ей телеграмму и сообщу, что я ей изменил... Возможно, я не скажу, что изменил с вами. Вот единственное, что я скрою. Она ужасно огорчится; возможно, она даже умрет с горя. До свидания, мадам!
