Жюль Ренар - Дневник (1887-1910)
Как ни затруднен вход в Академию, войти в нее легче, чем перестать о ней думать.
26 января. Самое правдивое, самое точное слово, слово, наиболее полное смысла, - это слово "ничего".
* Я готов верить во все, что угодно, но справедливость, существующая в этом мире, не слишком обнадеживает насчет той, загробной. Боюсь, что господь бог возьмет и опять наделает глупостей: соберет злых в раю, а добрых загонит в ад.
Кошка, которая спит двадцать часов в сутки, является, возможно, наиболее совершенным творением бога.
Да, бог существует, но сам он в этом вопросе смыслит не больше нас.
Вот у кого настоящая божественная улыбка!
Нам приходится исправлять его несправедливости. Мы сами больше, чем боги.
Не знаю, существует ли он, но для него самого, для его собственной чести было бы лучше, если бы он не существовал.
* Порывы дыма. Думаешь, вот сейчас он наберется сил, подымется к тучам, но он остается здесь, тяжелый, рваный, а потом ложится на землю.
28 января. Сделать доклад о боге с туманными картинами.
30 января. Народный театр. Научите сначала народ смеяться и плакать: он то и дело ошибается.
* Только сегодня я по-настоящему смотрю на Париж. Целых двадцать лет я его не видел. Был слишком честолюбив. Читал, но только книги.
А сейчас останавливаюсь перед Лувром, перед церковью где-нибудь на углу улицы и говорю: "Как это чудесно!"
О чем я думал, прежде чем глаза мои открылись?
Все мне в тебе нравится: твои памятники, розовые облака твоих закатов, и петухи, и курочки на набережных.
Я был студентом. Я тогда что-то записывал, а этим вечером я впервые с удовольствием брожу по Латинскому кварталу.
Какой-то господинчик, очень шикарный, очень богатый, представитель светского общества глупцов, в цилиндре, держит за поводок диковинную собачонку, а та налегает на ошейник, тянет за собой хозяина, словно он слепой и параличный.
31 января. Кончик ветви устремляется вслед за вспорхнувшей с него птицей.
* Гений в отношении таланта, возможно, то же самое, что инстинкт в отношении разума.
* Баррес входит в книжный магазин Флури. Только что вышло его "Путешествие в Спарту".
Пожимаем друг другу руки. Его улыбка тут же гаснет, в сущности, это только милая приманка, за которой скрывается его высокомерный нрав: дескать, я улыбаюсь, но это вовсе не значит, что я вам ровня и что вы можете класть ноги на стол.
Его сопровождает какой-то господинчик с бритой вульгарной физиономией, не то его слуга, не то секретарь, не то лучший друг.
Все так же смущенно (смущен и я) он разглядывает свою книгу. А я ищу слова. Нет! Не могу я поздравлять его с его Академией.
Протягиваю ему экземпляр его книги.
- Вы должны, - говорю я, - надписать ее мне.
- Я вам ее пришлю.
- Зачем же! Я уже ее купил.
И верно, я только что заплатил за один экземпляр.
- В таком случае, - говорит Баррес, - я вам пришлю какую-нибудь из прежних своих книжек. Вы по-прежнему живете в деревне?
- Нет. Живу все там же, улица Роше, сорок четыре.
- Ах да. Вечный адрес.
Он присаживается, пишет что-то на книге, а я не смотрю в его сторону.
Потом, после восклицания: "Ну вот!" - машинального подергивания плечами, молодой бог, избалованный и равнодушный, протягивает мне руку и уходит.
На книге написано: "Жюлю Ренару от друга". Нет уж! Я им восхищаюсь, дивлюсь ему, возможно, и он не отказывает мне в таланте, но мы с ним не друзья.
1 февраля. В тени всякого знаменитого человека всегда есть женщина, которая страдает.
9 февраля. Театр. У Гитри. Все эти лица, когда на них смотришь со сцены! Похоже, что люди по шею сидят в бассейне и от тесноты не могут даже плавать.
* Для того чтобы писать пьесы, нужно быть энтузиастом лжи.
9 февраля. В Шомо.
Филипп чистит бобы и считает их, чтобы в конце концов сказать, что всем хватит. Отсчитав сотню, откладывает один боб в сторону.
Он все время гладит кошку.
Встает он в шесть часов, в восемь ложится.
Его уши: две половинки абрикоса, изъеденного осами.
На дороге никого - один лишь дорожный рабочий.
Я осматриваюсь кругом и говорю Маринетте:
- Какая тут кровавая тоска.
- Почему "кровавая"?
Плуг - огромная раненая птица, которую лошади волокут боком по земле.
10 февраля. Зеленые воды памяти, поглощающие все. Необходимо взбаламутить воду. И что-то непременно всплывет.
* У него не осталось ни гроша. Из снобизма он продал отцовскую аптеку и ухлопал все деньги на свою усадьбу. Жена выписывала из Парижа парикмахера. Сейчас он ищет места за двести франков в месяц; но по-прежнему продолжает завтракать в самых шикарных ресторанах и курит самые дорогие сигары. Одно только изменилось: теперь за него платят друзья.
* Вообразите восхищение человека, который в наши дни увидел бы впервые розу! Он старался бы найти для нее самое необыкновенное имя.
* Онорина. Смерть словно говорит: "Никогда она ничем не болела. Не так-то легко будет ее заполучить. Не знаю, с какого конца за нее взяться".
* - А вы не можете сказать, какого цвета у меня было платье при нашей первой встрече?
- О, мадам, я могу даже сказать, какого цвета на вас были штанишки.
* Женщине следовало бы жить всего один сезон из четырех существующих, как цветку. Она вновь появлялась бы каждый год.
* Лист, этот бедный родственник цветка.
11 февраля. У Гитри. Скука, скука, не хочется говорить. Франс заработал вчера двести франков своей пьесой "Наудачу". А я - десять своим "Приглашением". Нельзя сказать, что я требователен.
12 февраля. Религия высших умов: потребность в дисциплине. У них нет веры, они верят потому, что желают верить. Так иногда людей тянет к тюрьме, я по себе это знаю.
15 февраля. - Какая прелестная пьеса, не правда ли? - спрашивает Эллен Андре. - Она вас захватывает. Вы согласны?
- Нет, - отвечает Маринетта.
- Смотрите-ка! Вы единственная разделяете мое мнение о пьесе.
* Белые быки лежат на лугу, как половинки яйца на блюде шпината.
17 февраля. Мечты. Пораженный недугом мозг еле влачится и может так влачиться всю жизнь.
21 февраля. Морис Кан является интервьюировать меня о драматургии Мюссе. Я, кажется, понимаю, почему знаменитости так не любят подобные посещения. Посетитель не дает тебе слова сказать. Он говорит непрерывно сам. Через час я уже знал все вкусы господина Мориса Кана, редактора "Свободных страниц", и вкусы молодежи, которую он представляет. А он ушел с мыслью о том, что я скромный человек.
22 февраля. Сорок два года. Что я сделал? Не очень много. И я уже не делаю почти ничего.
У меня стало меньше таланта, денег, здоровья, читателей, друзей, но я стал относиться к этому спокойнее.
Смерть представляется мне большим озером, к которому я приближаюсь; все яснее различаю его очертания.
Стал ли я мудрее? Если стал, то очень немного. Зато у меня меньше побуждений быть плохим.
Из сорока двух лет восемнадцать я провел вместе с Маринеттой. Я не способен причинить ей зло, но способен ли я на усилие ради ее блага?
Сожалею о том времени, когда Фантек и Баи были маленькими и забавными. Что с ними станется? Достаточно ли волнует меня этот вопрос?
Иногда вспоминаю об отце, реже о Морисе, которые умерли уже давно. А моя мать еще жива. Как сделать так, чтобы не прошел незамеченным для меня ее переход от жизни к смерти?
Вставать, работать, заниматься другими - все это меня утомляет.
То, что приятно, я делаю хорошо: сплю, ем, мечтаю без натуги.
Я по-прежнему завистлив и поношу других. Спорить я так и не научился; кричу изо всех сил, как и раньше, только не так часто, как раньше.
К женщинам, собственно говоря, стал равнодушен. Только изредка набегут любовные мечты. Я почти не читаю новых книг, люблю перечитывать.
Как обстоит дело со славой? Так как у меня ее никогда не будет, мне удается без особого труда говорить о ней с презрением. Это почти искренне, но я слишком много об этом говорю.
Ничего не желаю страстно: чтобы добиться успеха, пришлось бы слишком неистовствовать. Уж не неврастеник ли я? Нет. Неврастения болезнь серьезная: человек мучается, чувствует себя несчастным. А у меня болезнь приятная, полная очарования. По-моему, у меня было чересчур много энергии, и я ее потерял. Обхожусь без нее прекрасно.
Иногда меня мучают угрызения совести, но я искусно осуждаю себя за это, и они смягчаются.
Откровенно говоря, невыносимых угрызений у меня нет.
В свое время я боялся действовать, когда предвидел опасность. Сейчас я боюсь действия или, вернее, приобрел вкус к бездействию.
Я с удовольствием вижу напечатанным свое имя, но я не подарил бы и улыбки самому королю критиков ради того, чтобы он упомянул обо мне. Разве только он пришел бы ко мне сам. Да, да, в этом отношении я, кажется, молодец, и дается мне это легко.
25 февраля. Невидимые рычаги ветра.
* Маленькой Полетте Алле нянька, женщина набожная, сказала, что ее папаша наверняка находится в аду, и теперь девочка просыпается ночью с криком: "Папа горит! Папа горит!"
