Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
Молоденький надзиратель привел свою группу посетителей в скудно освещенное помещение, частая решетка делила его на две половины. Во рту у Лозе вдруг появился привкус меди, как будто он лизнул ее, с некоторым удивлением он отметил, что пульс у него учащается.
Казалось, причиной тому было не столько предстоящее свидание с Херригелем, сколько нечеловеческая обстановка помещения, которому, кроме двух плевательниц и выстроенных в ряд неопрятных табуретов, похвастаться было нечем. Нечеловеческим был в нем и запах. Самым же нечеловеческим, по мнению Лозе, была решетка от пола до самого потолка. При мысли о том, что решетка, которой обычно огораживают земельные участки, предназначена здесь для того, чтобы отделить так называемых честных людей от так называемых нечестных, его охватил жгучий стыд, вызвавший нестерпимый зуд в голове. Лозе понял, что должен попытаться уйти от этих мыслей, иначе ему грозит опасность сбиться с тона.
Другие посетители производили впечатление людей менее восприимчивых. Несколько человек, напевая или тихонько насвистывая, расхаживали по помещению, другие, собравшись группками, что-то обсуждали, а один, поставив табурет под лампочку, читал газету. Но вот снаружи забренчали ключи, распахнулась дверь, и один за другим вошли заключенные. У Лозе вспотели ладони, он плотно сжал губы и, набычившись, словно капризный ребенок, уставился на ржавый гвоздь, торчащий за решеткой из противоположной стены.
Помещение сразу наполнилось шумом и смехом, посетители и заключенные обступили решетку, и, тогда как первые вели себя с наигранной непринужденностью, что в самое сердце поразило Лозе, вторые пытались скрыть свое смущение под напускной веселостью.
Еще до того Лозе уличил себя в мысли, что ему хотелось бы, чтобы Херригель был болен или на худой конец не захотел выйти на свидание с ним, и, по всей видимости, его желанию суждено было сбыться: заперев дверь, надзиратель направился к нему. Он сказал, что Херригель лежит в тюремной больнице, пусть Лозе немного обождет, его туда отведут.
Презрительный тон, которым надзиратель говорил о Херригеле, привел Лозе в бешенство. Усилием воли он заставил себя удержаться от резкости, и, когда другой надзиратель в светло-серой тиковой форме громко выкрикнул фамилию Лозе, он даже забыл рассердиться из-за очередного раскрытия своего инкогнито: все его душевные силы были направлены на то, чтобы показать первому надзирателю всю глубину своего возмущения. Но тот уже не обращал на Лозе ни малейшего внимания, и Лозе ничего не оставалось, как последовать за своим новым провожатым.
Пройдя по сумеречным переходам, спустившись вниз по лестнице и наконец вновь оказавшись во дворе, они подошли к стоящему поодаль зданию тюремной больницы, и Лозе спросил, вызвав тем самым гримасу недовольства на безучастном лице надзирателя, что же, собственно, с Херригелем. Да что с ним будет, отозвался тот. У Лозе зачесались руки, он сжал губы и ухватился за галстук.
Но его гнев мгновенно испарился и перешел в замешательство, едва только они миновали пропахший хлоркой коридор, и надзиратель отпер одну из дверей: на единственной занятой кровати Лозе увидел Херригеля; если бы у него спросили, как будет выглядеть пятидесятилетний Херригель в семьдесят лет, такого он не смог бы вообразить. Щеки у него ввалились, костлявый подбородок оброс грязно-серой бородой, бледный лоб казался хрупким как японский фарфор, и, если бы у него слегка не подергивались веки, Лозе не усомнился бы в том, что стоит перед смертным одром Херригеля.
Он повесил свою трость в изножье кровати, зацепив ее за железный цветок на спинке, и склонился над больным.
- Херригель, дружище!
Херригель едва заметно улыбнулся и слабым движением - исхудалой руки, приоткрыв при этом бинты на запястье, что механически отметил Лозе, пригласил его сесть.
- Во имя всего святого, что произошло? - охрипшим голосом спросил Лозе и присел на самый краешек кровати.
Херригель с трудом поднял руку. Другое запястье тоже было забинтовано.
- Они пришли на две минуты раньше, - произнес Херригель, и оттого, что при этом у него на лице появилось подобие улыбки, Лозе понял его далеко не сразу.
Он откашлялся.
- Кто пришел на две минуты раньше?
Тут надзиратель обернулся и объявил, что им пора закругляться, остальных посетителей уже провожают к выходу.
- Но я и пяти минут здесь не сижу, - воскликнул Лозе, потеряв наконец самообладание.
Ему-то что за дело, отвечал надзиратель; он подошел к двери и отпер ее - как видно, своего распоряжения он отменять не собирался.
Лозе побледнел; с негнущейся спиной он поднялся и потянулся за тростью. Ее набалдашник зацепился за железный цветок на спинке, и чуть не полминуты Лозе пришлось потратить на то, чтобы высвободить его. Он не отважился дотронуться до хрупкой руки Херригеля; прижав локти к туловищу, он только неуклюже наклонился над ним и хрипло сказал, что в следующее воскресенье придет опять. Херригель, казалось, не понял его, он посмотрел куда-то мимо и невнятно поблагодарил Лозе за его приход.
Лозе хотел было ответить, но услышал нетерпеливое покашливание надзирателя, и слова застряли у него в горле. Он выпрямился и пошел к двери, голова у него раскалывалась от боли.
Он оказался не последним; прислонившись к стене в сторонке от толпы посетителей и утирая со лба пот, он увидел еще одну группу, пересекающую двор под конвоем надзирателей. Вероятно, они и были последними, потому что сторож уже нетерпеливо бренчал ключами. Посреди двора надзиратели остановились, подождали, пока их группа присоединится к остальным, и скрылись за главным зданием; сторож открыл ворота, и посетители устремились наружу.
Лозе хотелось пропустить всех вперед, воспаленными глазами он обводил двор. И вдруг увидел: за край усыпанной битым стеклом стены между отделением строгого режима и хозяйственным двором уцепились две руки, показалась наголо остриженная голова, туловище в тиковой куртке, нога, затем заключенный перевалился через стену и приземлился на щербатые плиты хозяйственного двора.
Словно стартующий спринтер, он на мгновение застыл на месте, потом подался вперед, два-три гребка руками - и он прорвался сквозь толпящихся на выходе. Вслед за тем раздался вой сирены, и Лозе увидел, что толпа посетителей за воротами пришла в движение казалось, невидимая волна подняла их и понесла вслед за беглецом; то было движение, перед магически притягательной силой которого не смог устоять и Лозе, и, прежде чем он дал себе отчет в том, что с ним происходит, глубинное течение затянуло его и вынесло за ворота, где очертя голову он кинулся в поток преследователей; влекомый учащенным дыханием массы, подстегиваемый ее ревом, подгоняемый топотом ног, чуть не до потери рассудка взвинченный воем сирены, он оставил позади множество преследователей, вырвался далеко вперед и, наконец, запыхавшийся, но с безумным победным кличем, оказался в ведущей группе.
Лозе и не подозревал, что в свои сорок четыре года он окажется таким отличным бегуном, он всегда считал себя человеком неспортивным; однако и в группе лидеров преимущество оказалось на его стороне. Вот он уже возглавил их, уже оставил позади, и к постепенно затихающему топоту за спиной вдруг примешивается новый, вызывающий волнение звук: прерывистое дыхание беглеца.
Вот-вот Лозе поравняется с ним, вот-вот настигнет его. Лицо у него пылает, он дышит с присвистом, галстук хлещет его по голове, из его груди вырывается хриплый, нечленораздельный крик, он взмахивает тростью, набалдашник трости попадает между ног беглеца, Лозе ощущает толчок в плечо, беглец спотыкается, Лозе тоже ударяется головой о камень, и на мгновение его поглощает мрак, потом слышатся шаги, рев мотора, голоса; Лозе чувствует, что его поднимают, он приоткрывает веки, осматривается.
Он стоял среди поля. Стая ворон у него перед глазами медленно поднималась в воздух. Все пространство вплоть до тюрьмы кишело людьми, они запрудили и всю дорогу: надзиратели, полицейские, посетители тюрьмы. По сторонам дороги Лозе увидел облетевшие вязы. Под ними, там, где беглец рухнул наземь, в крапиве лежал мотоцикл, переднее колесо у него еще крутилось. По всей вероятности, на нем приехали из тюрьмы врач и директор; из окружающих они были единственными, кто не запыхался. Тюремный врач взял стетоскоп, опустился на колени и, призывая к тишине, поднял руку.
Заключенный лежал ничком, руки у него были в крови, вероятно, он поранился, перелезая через стену. Рядом стоял директор. Во всяком случае, Лозе, в мозгу которого окружающее запечатлевалось сейчас с фотографической точностью, считал, что он директор тюрьмы. Это был невысокий седой мужчина с нервным ртом и подергивающимися бровями, он протирал очки и, помаргивая, смотрел на врача.
Только сейчас Лозе заметил, что его поддерживают два надзирателя; он высвободился из их рук, но почувствовал себя до того опустошенным, что даже зашатался. Надзиратели вновь подхватили его под руки. На этот раз Лозе не противился; затаив дыхание он неотрывно смотрел на спину врача. Спина у него была широкая, надежная; Лозе подумал, что на него, пожалуй, можно положиться. Но тут врач поднял голову.
