Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)
Но как же реагировал он сам? Неужто у его головы не соткался из воздуха яркий нимб? Будучи настолько возвышенным духовно, обожествляемый столь многочисленной паствой, неужто, шагая в процессии, он действительно касался ногами земли?
Ряды военных и гражданских отцов города шагали вперед, и все взгляды стремились туда, где среди прочих шагал священник. Крик превращался в шепот по мере того, как одна часть толпы за другой могла его рассмотреть. Каким хрупким и бледным он был на фоне окружающего триумфа! Силы – или, точнее, вдохновение, которое поддерживало его, пока он сообщал им благую весть, подпитывая священника силой, идущей с неба, – покинули его после того, как он столь беззаветно выполнил свою задачу. Румянец, так недавно горевший на его щеках, угас, как гаснет пламя, безнадежно прячась в последних дотлевающих углях. Подобное лицо едва ли могло принадлежать живому, настолько мертвенным был его цвет и столь мало жизни осталось в том, кто нервно спотыкался на каждом шагу, но все же шел, и все же не падал!
Один из его церковных собратьев – почтенный Джон Уилсон, – заметив состояние, в котором мистера Диммсдэйла оставила схлынувшая волна вдохновения и проницательности, поспешно шагнул вперед, предлагая ему поддержку. Священник дрожал, но решительно отклонил руку почтенного старика. Он все еще шагал вперед, если можно было назвать шагом движение, больше похожее на неустойчивые попытки малыша, увидевшего протянутые руки матери, удержаться на ногах и сделать свои первые шаги. И теперь, почти незаметно, как незаметны были последние его движения, он очутился напротив памятного эшафота, потемневшего от непогоды. Помоста, где много лет назад Эстер Принн суждено было выдержать уничижительный взгляд мира. Там стояла Эстер, держа за руку маленькую Перл! Там на ее груди все так же сияла алая буква! Священник замер, а музыка продолжала играть вдохновенный и торжественный марш, под который шагала процессия. Музыка звала его вперед – дальше, к празднику! – но здесь он замер.
Беллингем уже несколько минут с тревогой наблюдал за священником. Теперь он покинул свое место в шествии и приблизился, рассудив по виду мистера Диммсдэйла, что тот неминуемо упадет. Но что-то в выражении лица последнего заставило мирового судью отступить, хоть этот человек не слишком хорошо воспринимал те смутные сигналы, что порой передаются от одной души к другой. Толпа же наблюдала с завороженным восхищением. В глазах людей земная слабость священника являлась лишь продолжением его небесной силы; никакое чудо не казалось чрезмерным для человека подобной святости, пусть даже он вознесся бы прямо у них на глазах, истаял, как воск, мерцая то ярче, то тише и наконец угаснув в свете небесных врат!
Священник повернулся к эшафоту и протянул к нему руки.
– Эстер! – позвал он. – Иди сюда! Иди, моя маленькая Перл!
Взгляд его был страшен, и все же в нем светилось нечто полное нежности и одновременно странного торжества. Девочка, со свойственной ей птичьей легкостью, подлетела к нему и обняла его колени. Эстер Принн – медленно, словно подчиняясь неизбежному року и против собственной сильной воли, – тоже приблизилась, но остановилась чуть дальше. И в этот миг Роджер Чиллингворс пробился сквозь толпу – или, возможно, поднялся из иных глубин, настолько беспокойным и злобным было его лицо, чтобы отвлечь свою жертву от того, что та решилась сделать! Откуда бы он ни взялся, старик поспешил вперед и поймал священника за руку.
– Безумец, остановись! Чего ты хочешь добиться? – прошептал он. – Отмахнись от этой женщины! Отгони ребенка! Все будет хорошо! Не очерняй свою славу, не навлекай на себя позор! Я еще могу спасти тебя! Неужели ты решил осквернить собственный сан?
– Ха, искуситель! Думаю, ты опоздал! – ответил священник, встретившись с ним взглядом, полным страха и решительности. – Твои силы уже не те! И с Божьей помощью я избавлюсь теперь от тебя!
Он снова протянул руку женщине с алой буквой.
– Эстер Принн, – воскликнул он с пронзительной искренностью, – во имя Его, столь грозного и милосердного, кто дал мне силы в этот последний миг сделать то, от чего – и в том мой тяжкий грех и бесконечное страдание – я удержался семь лет назад! Подойди же сюда и удвой мою силу твоей! Твоей силой, Эстер, но пусть направит ее та воля, которой Господь меня наделил! Этот несчастный и злобный старик мешает мне изо всех сил! Своих сил, и тех, что дает ему Враг! Приди же, Эстер, приди! И помоги мне подняться на эшафот!
Толпа пришла в смятение. Чиновники и священники, ближе всех стоявшие к пастору, были застигнуты врасплох и сбиты с толку смыслом увиденного – не в силах принять объяснение, что было им очевидно, и не в силах придумать другого – и застыли неподвижными и молчаливыми зрителями суда, который вершило само Провидение. Они смотрели, как священник, опираясь на плечо Эстер Принн, поддерживающей его за талию, приближается к помосту и восходит по ступеням, как ручка рожденного во грехе ребенка сжата в его руке. Старый Роджер Чиллингворс следовал за ними, словно неотрывно связанный с драмой вины и печали, актерами которой они являлись, а потому имеющий право участвовать в заключительной сцене.
– Даже обыщи ты всю землю, – говорил он, мрачно глядя на священника, – ты не нашел бы ни высот, ни глубин, в которых мог укрыться от меня, – помимо этого эшафота!
– И я благодарю Того, кто привел меня сюда! – ответил священник.
И все же он задрожал и повернулся к Эстер с выражением сомнения и тревоги в глазах, ничуть не скрытого попыткой дрожащей улыбки.
– Разве это не лучше, – пробормотал он, – того, о чем мы мечтали в лесу?
– Я не знаю! Не знаю! – поспешно ответила она. – Лучше? Возможно; мы можем погибнуть вместе, и с нами умрет маленькая Перл!
– Тебя и Перл будет судить Господь, – ответил пастор, – а Господь милосерден! Позволь же мне исполнить Его волю, которую Он ясно мне открыл. Я умираю, Эстер. Так помоги мне успеть и принять положенный мне позор!
Частично поддерживаемый Эстер Принн, сжимая ручку маленькой Перл, преподобный мистер Диммсдэйл повернулся к почтенным и благородным правителям, к святым отцам, своим собратьям по сану, к людям, чье великое сердце пребывало в ужасе и все же проливало слезы сострадания, словно осознавая, что некая глубокая жизненная суть – утопая во грехе, она была также полна страданий и искупления – будет сейчас открыта их взору. Солнце, едва миновавшее зенит, освещало пастора и придавало его фигуре исключительную черту, что словно отделяла его от всего земного, позволяя вознести мольбу на суде у Вечного Правосудия.
– Люди Новой Англии! – воскликнул он голосом, что разнесся над ними, высокий, торжественный, величественный и все же пронизанный дрожью, иногда криком, пробивающимся из непостижимых глубин вины и раскаяния. – Вы, любившие меня! Вы, считавшие меня святым! Узрите же грешника, согрешившего перед миром! Наконец – наконец я стою на месте, где должен был стоять семь лет назад, стою с этой женщиной, чья рука помогла мне взойти сюда и поддерживает меня в этот жуткий момент от падения! Смотрите, вот алая буква, которую носит Эстер! Вы все содрогаетесь от ее вида! Куда бы она ни шла, когда бы, под тяжким бременем этой метки, она ни надеялась отыскать покой, – буква озаряла ее путь мрачным огнем ужаса и отвращения. Но среди вас был тот, чье клеймо греха и позора не заставляло вас содрогаться!
В этот момент казалось, что священник не сумеет раскрыть свой секрет до конца. Но он поборол телесную слабость – и, более того, слабость сердца, – что сражалась с ним за бразды контроля. Отказавшись от поддержки, он в порыве страсти шагнул вперед, закрывая собой женщину и ребенка.
– Клеймо было на нем! – продолжил он с некой яростью, порожденной решимостью высказать все до конца. – Взгляд Господа прожигал его! Ангелы всегда указывали на него! (И Дьявол знал о клейме, постоянно растравляя его прикосновением раскаленного пальца!). Но он искусно скрывал свой позор от людей, он ходил среди вас с личиной одухотворенной, печальной, потому что она так чиста в этом грешном мире! – и грустной, потому что ему не хватало небесных собратьев! Но теперь, в свой смертный час, он открыт перед вами! Он просит вас взглянуть еще раз на алую букву Эстер! Он говорит вам, что, при всем своем таинственном ужасе, она лишь тень того клейма, которое носит на груди этот грешник, и что даже красное клеймо не сравнится с тем, что выжжено в его сердце! Те, кто здесь сомневается в Господнем суде над грешником! Узрите! Узрите же страшное свидетельство его!
Судорожным движением он сорвал пастырский воротник со своей груди. И знак был открыт! Но недостойно будет описывать это разоблачение. На миг глаза охваченной ужасом толпы оказались прикованы к жуткому чуду, пока священник стоял с румянцем триумфа на лице, как тот, кто посредством сильнейшей боли достиг победы. А затем он осел на помост.
