Н Ляшко - Пятая камера
Кривой старается не глядеть на пьющих тай арестантов.
— Эй! Кому на суд?
Кривой вскакивает на сомлевшие ноги, крестится и суеверно бормочет:
— Дай бог не оправдаться.
— Кривой, что получишь от судьев, привяжи к хвосту коня, а то сам не донесешь!
Кривой на ходу горбится, за воротами тюрьмы видит свои сани, лошаденку и неловко, как чужой, кланяется жене.
— Не отставай, не отставай!
Под ногами скрипит облитый светом мглистого солнца снег. В глазу мигает.
XIII
В суде Кривой ерзает по полу ногами и отвешивает столам поклон. Руки и нижняя челюсть его дрожат, над пустой глазницей бьется жилка. Он боится потерять нить мыслей, не сводит с судей мигающего глаза и бормочет:
— Не брал я, вот истинный бог… куда я в такое дело годен? Старый, вы поглядите только…
Сердце его то скачет, то останавливается и нудно ноет.
Он не узнает свидетелей, водит из стороны в сторону головой, садится и, понуждаемый шопотом конвойного, встает.
Судьи как будто поддакивают ему, но он не верит им, до боли дёргает себя за бороду и ждет самого страшного:
кто-то из судей вот-вот встанет, заговорит о нем, а потом крикнет:
«Четыре года арестантских рот!»
Судьи шевелятся и встают. «Ой, сейчас». Кривой еще раз захлебывается Кузькиной молитвой, тянется к упавшей на пол шапчонке и видит пустые столы. Зеленое сукно сливается с красными и голубыми пятнами большого царского портрета. У пустой глазницы жилка уже не бьется, а скачет и больно дергает что-то в голове. «Ой, что это?» Далеко, кажется за стеной, дребезжит звонок.
— Суд идет!
Стена шарахается от Кривого и шипит:
Ш-ш-ш…
В глазу все сливается-на зеленое сукно ползет белое, черное, мутное.
— Встань, старик.
Кривой вскакивает, кланяется и отчетливо видит: из-за столов все глядят на него.
Судья о цепью на шее читает что-то и садится. Шашки конвойных падают в ножны:
— Жж-ик! — и наступает страшная тишина.
— Выходи сюда.
— Что? Не виноват я! не виноват! — кричит Кривой.
— Да оправдали тебя…
Кривой растерянно глядит на конвойных, настороженно идет между ними и отдается радости только в тюрьме, после слов старшего надзирателя:
— Ну, марш за вещами!
В камере Кривой с разбегу валится Кузьке в ноги:
— Спасибо, век не забуду, заместо сына поминать стану.
— Пошел к ляду! — ногой отталкивает его Кузька. — Ну, чего таращишь глаз? Рад, что оправдали? Начнешь теперь писание читать, молиться? У-у, гад!
— Да что ты, я… я… Господи, я медку тебе привезу…
— И так сладко… отойди, а то последние зубы выбью!
Злоба Кузьки озадачивает Кривого. Он встает с колен, хватает с нар свою сумку и кланяется во все стороны:
— Прощайте, братцы. Дай бог счастья. К святкам гостинца привезу.
— Заблудишься-метелица будет. Лети!
В цейхгаузе Кривой лихорадочно переодевается, благодарит за что-то начальника и надзирателей, на последнем обыске сам выворачивает свои карманы, за воротами бестолково целует жену, а та сквозь слезы шепчет:
— Отпустили таки, слава тебе боже…
— Пустили… едем, пропади они…
— Едем, а то еще вздумают чего, опять посадят…
— Не-эт уж, неэ-ет! — храбрится Кривой. — Конец, больше я не ответчик им, не вор…
— Бросишь? Ну, слава тебе, Господи…
— Чего крестишься? Рада, что кидаю? Дождалась своего?
— Да уж спокой бы. Садись, умаялся.
— Сама садись. А что на суде плакал я, так ты на это не гляди. Их без слез не прошибешь. Сдавили, коршуны.
Кривой снимает с морды лошади сумку с резаной соломой и гладит ее:
— Соскучилась? Шевелись, вывози…
Голос его дрожит. Он дергает вожжи, впрыгивает в сани и машет кнутом:
— Ну, ну, но-о!
Студеный воздух пропитывается запахом потревоженного в санях сена. Кривой пьянеет в нем, хочет сказать жене шутку, но в глаз ему наискось бросается удаляющаяся тюрьма, и он грозит ей кнутовищем:
— Ишь, дьяволица какая, провались ты! Но-о!
Ему и весело, и больно, и горько: теперь ему осталось только вспоминать о молодости, о дерзости и до гроба покорно нести свое битое, ноющее, старое тело.
1915–1925 гг.
