Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…
Ядвига! Мы не виделись семь лет. Девочка, которая умеет летать… Воздушная гимнастка. Падучая звезда… В последний раз я её видела, когда она лежала на больничной койке после неудачного падения, вся переломанная… загипсованная… Это был семьдесят третий год. А потом я уехала надолго из Москвы. Потом она уехала, и мы потеряли друг друга.
Я уложила Антошу после обеда спать, оставила на столе полдник: кисель, яблоко и печенье.
– Когда проснёшься, пожуй что-нибудь, ладно? И поиграй. Музыку себе включи. А мне одного человека навестить надо. Не скучай тут без меня, солнышко.
– Да я никогда не скучаю, мамася! У меня столько дел!
Он улёгся и быстро уснул.
* * *
…И вот она открывает мне двери – красивая и синеглазая, как и прежде…
Мы обнялись, как сёстры. Она познакомила меня со своим мужем. Симпатичный. Но что-то в его лице меня насторожило: оно было мягким и каким-то безвольным. Он мне напомнил Безухова! Но я уже знала, что за мягкостью порой скрывается жёсткость и даже жестокость. Почему-то сразу стало боязно за Ядвигу… Неужели она попала в ту же ловушку, что и я в своё время?… Но я постаралась отогнать от себя эти мысли.
– Маша, представляешь, а ведь я в Театральный институт благодаря твоим стихам поступила! Я на вступительных экзаменах читала твоё стихотворение про Марьину Рощу, моё любимое:
«Одинокая лошадь,
попривыкнув немножко,
будет рада калоше одной…»
Комиссия чуть не плакала… И меня приняли!
– Я рада… Не тому, что плакали, а тому, что приняли.
Мы смеёмся.
– Странно… хотя твои стихи грустные, но когда я их перечитываю, я чувствую, что у меня прибывают силы… Удивительно! И те, которые ты подарила мне когда-то, и новые.
– А где ты новые читала?
– Как где? В журнале «Эстрада и цирк»!
– Ах, да!
– Я сохранила все номера.
Мы стояли на балконе, она меня утащила сюда, чтобы пообщаться наедине. Я поняла, что ей не очень хочется, чтобы муж присутствовал при нашем разговоре. Она сказала:
– Мой муж очень хороший. Очень любит меня. Кстати, он преподаёт в ГИТИСе, мы там и познакомились. Но он слишком ревнив. Ревнует меня к прошлому, к Лёне… Ну, расскажи, где ты? как ты?
– Литинститут закончила. Работаю, пишу рецензии на рукописи. Жду книгу, через несколько лет, надеюсь, выйдет. Там много стихов и цирке и о Лёне.
– Подаришь потом?
– Конечно!
– Твоя мама сказала, что у тебя сын?…
– Да. Четыре с половиной года уже. Четыре с половиной года сплошного счастья. Такое солнышко!
– Какая ты молодец, что родила сына! А как назвала?
– Антоном.
– А почему не Лёней?
– Понимаешь, Яся… Да, я хотела когда-то… Но потом поняла, что у каждого человека должно быть своё имя. Лёня – это Лёня. Антон – это Антон. Я не очень понимаю, когда человека называют в честь кого-то другого. Тогда, произнося имя «Лёня», было бы непонятно, к кому, собственно, я обращаюсь: к сыну, или к Лёне? Какая-то путаница бы была…
– Наверное, ты права…
– А ты как? Ещё летаешь?
– Летаю! Когда институт закончу (я – на отделении режиссёров цирка), тогда можно будет подыскать работу поспокойнее – режиссёром, в цирке, или в училище. Но пока молодая, пока есть силы – не могу не летать! Это как наркотик.
– Потрясающе! Ты – фантастический человек.
– Сейчас у меня отпуск. А потом – гастроли во Франции.
Мы смотрели на летнюю пустынную улицу… было так тихо… и так странно… Казалось, где-то совсем рядом – невидимая дверь в прошлое – в Семидесятые Годы… И эта дверь распахнута… И оттуда веет на нас теплом и музыкой Тех Лет…
– Какое всё-таки счастье, что этот человек был, – тихо сказала Ядвига. – И что он прошёл сквозь нашу жизнь…
– Он не прошёл, Яся, он остался…
– Да. Ты права. Это так.
* * *
Навестили с Антошей в Староконюшенном переулке Валконду, у которой я когда-то жила. Её котёнок Степашка вырос в здоровущего Степана. Валконда по-прежнему не пьёт, работает в маленькой картинной галерее смотрительницей зала.
* * *
Антон меня извёл вопросами, которые задавал по нескольку раз в день:
– Тебе когда уже будет тридцать лет?
– Через полгода, Антоша!
(Через месяц… через неделю…)
Мой мальчик так ждал этого дня, что я решила его отметить.
Позвала друзей: Каптеревых, Пресманов, ну и конечно, Олю Тишлер, Наташу Дюшен, которая ненадолго приехала из Риги. Бориса Глебовича и других моих друзей из Литконсультации. Наготовили мы с Антошей салатиков, испекли пирог с яблоками, устроили большое чаепитие.
Каптерев поднял бокал и сказал слова, которые ввергли меня в страшное смущение, но в сердце своём я была бесконечно счастлива и несказанно благодарна ему за эти слова, которые помню всю жизнь. Он сказал: «Хочу поднять тост за прекрасную женщину, прекрасного поэта и прекрасную мать!»
Было очень много цветов. И так тепло и хорошо в тот день…
* * *
А мама моя на мой день рождения не пришла. Сказала, что у неё болела голова. Может, и болела… А может, в знак протеста не пришла. Она почему-то не хотела, чтобы я отмечала день рождения.
– Что за бездумная трата денег? – возмущалась она.
– Да я же не пиршество какое закатываю, а просто чаепитие с друзьями, что тут плохого?
– Не вижу смысла. Если ты решила ехать на Украину, то при чём тут день рождения?
– А какая тут связь, мама? И я же не прошу у тебя денег. Ни на то, ни на другое.
Она почему-то сильно обиделась. И не пришла.
Я никогда не могла понять свою маму. Она – самый непостижимый для меня человек.
* * *
Ночью, накануне отъезда на Украину, писала наш дневничок… Пытаясь разобраться в наших трудностях последнего времени. Ты стал обидчивым и раздражительным. Серёжа Романов и Гавр меня утешали: говорили, что четыре года – это первый переломный возраст, и у всех так, все через это проходят… А моя мама говорила, что это из-за того, что мы четыре с половиной года прожили, фактически, вдвоём.
– По-моему, ваш эксперимент явно затянулся, – сказала мама. – Вы с Антоном – как два космонавта в космосе, в замкнутом пространстве.
– Ничего себе замкнутое пространство! Мы же по восемь часов гуляем!
– Я имею в виду психологическое пространство. Вы практически всё время вдвоём. Антону непременно нужно идти в детский сад, он ведь очень общительный мальчик. Ему нужно общество детей, а не только мамы.
– Он ведь не детсадовский…
– Да когда это было сказано?
– У него иммунитет слабый…
– Посмотри на своего ребёнка: прекрасный, здоровый мальчик! О каком слабом иммунитете ты говоришь?
И ты, как будто в подтверждение маминых слов, стал устраивать мне настоящие истерики, с криками:
– Мне скучно одному! Роди мне ребёночка!
– Как же я тебе его рожу, сынок?
– Как меня родила, так и его роди! Мальчика, или девочку. Почему у нас никого нет?! Я хочу, чтобы был!
Ты стал колючим и отчуждённым, и мне от этого было больно. И – непонятно: что же делать?… Неужели детский сад – единственный выход из создавшегося тупика?… И я робко сказала тебе как-то:
– Олежка в детский садик ходит, и ему там нравится. А ты пошёл бы?
– Пошёл бы… – сказал ты не очень уверенно.
По вечерам мы теперь гуляли во дворе детского садика, обживали его пространство.
– Ну, как, сынок? Нравится тебе тут?
– Нравится. Только почему детишек нигде нет? Хочу с детками общаться.
Видимо, ты и в самом деле созрел для перемен в нашей жизни. (Только вот я не созрела!)
Поехала в управление детскими садами и взяла путёвку в ближайший сад на сентябрь. Стало быть, после Украины ты идёшь в детский сад…
Глава 9. ПЕРВОЕ БОЛЬШОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Итак, мы отправляемся в наше первое большое путешествие. Едем к бабушке на Украину. В город Новомосковск на реке Самара.
…Был холодный вечер, моросил дождь… Серо, скучно, никакой праздничной приподнятости перед дорогой. Ехать почему-то не хотелось. Меня скребли какие-то нехорошие предчувствия. Но я не хотела им верить, я думала, что моё тревожное настроение из-за того, что я давно никуда не ездила, а с тобой еду так далеко первый раз.
Но вот уже мокрый перрон поплыл за пыльным окном, застучали колёса, замелькали огни полустанков – и зелёный поезд «Москва – Днепропетровск» понёс нас к югу… Что-то нас ждало там?
Ночь была мучительная. В купе духота, сильно качало, ты не мог уснуть – тебя раздражал и ежеминутно будил стук колёс. Который так сладко баюкал меня в детстве, когда мы ехали с бабусей из Днепропетровска в Оренбург. Любимая музыка детства – стук колёс… Но тебе она не пришлась по душе. Ты её воспринимал, как муку. «Слишком грохочет!» – ворчал ты. Хотя ты ведь привык к стуку моей «Олимпии» по ночам, разве это не похоже?
