Джуд Морган - Тень скорби
Мисс Хартли — налитые кровью глаза, страдальческие губы, лет под тридцать — приветствует Эмили беглым взглядом и подобно пловцу ныряет в кровать. Лежа на спине, стаскивает чулки, непринужденно при этом потягивается и произносит:
— Ля Пачетт говорила, что вы приедете. Вы родственницы?
— Нет.
— В таком случае она стерва. — Мисс Хартли расстегивается и развязывается; панцирь платья соскальзывает вниз и ложится у ног мелкой лужицей. Эмили не знает, что делать, куда смотреть. Мисс Хартли так много. — Знаете, вы возненавидите это место. Дай бог разглядеть. — Она берет часы с тумбочки у кровати и всматривается в них. Большие серебряные карманные часы. — Отцовские. Должны были отойти брату, но тот умер. Чахотка. Отец сказал мне: «Можешь взять себе, теперь это не имеет значения». Итак, следующие три четверти часа я смогу бодрствовать. Это то, что у меня есть. Примерно столько времени остается на себя, если повезет. — Она снова валится на кровать. — Небольшой благословенный интервал пребывания во сне, а потом, только открываешь глаза, долг начинается и не прекращается, пока опять не добредешь до кровати. Я уже говорила, что вы возненавидите это место?
— Это мисс Бронте, — объявляет мисс Пачетт. — Нет нужды говорить, что все вы, живущие и не живущие здесь, будете оказывать ей уважение, соответствующее ее статусу в Ло-Хилле.
Класс оживлен вниманием: в муравейник бросили кусочек еды. Эмили скользит взглядом по чуждым лицам: сорок с лишним, явное удвоение.
— Было лучше, когда здесь была мисс Мария. Сестра Ля Пачетт. Младшая. Более мягкие манеры и… короче говоря, она вышла замуж, а Ля Пачетт с ума сошла от ревности. О, словами не описать. С тех самых пор она какая-то странная. На самом деле, невзирая на все эти кудряшки и новую одежду, она, в сущности, самая настоящая старая дева.
Эмили, устало шагая рядом с мисс Хартли по дороге из церкви, с любопытством спрашивает:
— А что вы подразумеваете под старой девой?
— Что я подразумеваю под… — Мисс Хартли ошарашенно выкатывает глаза. — Помилуйте! Часами молчит, а как заговорит, ничего не поймешь. Я подразумеваю то, что и все, конечно. Женщину, которая не может выйти замуж.
— Ах… — Зимний вечер, свет почти иссяк. Очертания пустых улиц нельзя назвать ни черными, ни серыми. Цвет стерли, все отдав форме. — Ах, вот что. Я думала, вы имеете в виду нечто важное.
Мисс Хартли начинает что-то лопотать, но Эмили уже не слушает, она сосредоточивает внимание на доме и вершине холма. На душе посветлело. Да, вот он, ждет их у ворот. Ханно, школьный пес — якобы сторожевая собака, а на самом деле всеобщий любимец. Пусть хлопочут и гладят. У нее в кармане припрятаны лакомые кусочки, и рано или поздно его удастся заполучить. Тогда она сможет долгие минуты чувствовать себя хотя бы наполовину живой. Ханно любит вилять хвостом и скакать вокруг, но потом, быстро успокоившись, кладет жестко-мягкую челюсть ей на ногу или на колени, и они вот так сидят. Долгие минуты, такие не похожие на долгие часы.
А потом этот гнетущий день, когда Ханно потерялся. Эмили беспокойно меряет шагами классную комнату, а юные создания в классе — кто бы они ни были, — видя рассеянность учительницы, опускают грифельные доски и карандаши на пол и начинают перешептываться. И вдруг — о чудо! — Эмили замечает из окна Ханно, которого великодушно тащит домой единственный школьный слуга, и не может сдержаться, чтобы не поделиться своей радостью.
— Хорошая новость! Есть хорошая новость. Ханно нашли. Похоже, он решил немного расправить крылья и разведать новые края и… в общем, не важно, он вернулся, я только что его видела.
Поднимается гул, отчасти это гул облегчения, и она может его различить, но есть в нем что-то еще: уксусный привкус. Слышится чей-то отчетливый голос:
— Господи, мисс, судя по вашей реакции, можно подумать, будто потерялся кто-то из нас.
— О нет, нет, — весело отзывается Эмили, представляя, как позже стиснет мордаху Ханно и даст ему прибереженные кости из супа. — Ханно значит для меня гораздо больше любой из вас. Как вы, вероятно, знаете.
Это просто информация; в конце концов, она здесь, чтобы раздавать именно ее.
Туман и темнота, и ботинки Брэнуэлла едут по скользким булыжникам, пока он пытается достигнуть вершины Дарли-стрит, не свалившись еще раз на землю. Хотя падать весело, а его друг и коллега-художник Томпсон (портреты, точные и немного безжизненные) рядом и поможет подняться.
— Ну его ко всем чертям, Бронте, сдается мне, хватит приглашать тебя на пьяные вечеринки.
— Симпозиумы, — поправляет его Брэнуэлл. — Да, буквальное значение то же, но знаешь ли, разница все-таки есть. Они образовательные. Какая собралась компания! Лейланд, к примеру, ты видел его скульптуры? Конечно, ты же нас познакомил. Хорошие ребята. Кроме того, который… ну, ты понял, который возомнил, будто он из Лондона…
— Тот, с которым ты затеял ссору? Да уж.
Брэнуэлл посмеивается, потом закрывает рот рукой.
— Ш-ш, тихо. — Его квартира. — Мой лендлорди[36]. Леди и лорд. Их нельзя будить. Господи, кто понаставил здесь все эти ступеньки?
Томпсон, из которого уже выветрилось веселье, зевая, подталкивает Брэнуэлла вверх по лестнице и помогает не промахнуться мимо кровати.
— Что ж, Бронте, тебе повезло, — говорит он перед уходом. — Ты кое-что о себе узнал, а именно: пить ты абсолютно не умеешь.
Лежа на кровати, Брэнуэлл хохочет долго и громко, без причины; потом горизонтальное положение вызывает у него тревогу, и он кое-как поднимается. С огромным трудом находит он трут и кремень, зажигает свечу и идет в свою комнату для рисования. Благодаря виски он столь многое увидел по-новому и ясно: интересно будет узнать, какой покажется ему его работа под просветляющим воздействием этого напитка.
На мольберте почти законченный портрет жены богатого торговца углем. Брэнуэлл поднимает свечу. Плоские рыбьи глаза смотрят мимо него. Боже мой, пропорции никуда не годятся — и где багет? Он опускает свечу, которая начинает дрожать. Но послушайте, а чего они ждали? Его условия очень скромны, должны быть такими, если он хочет иметь хоть какую-то работу и… что вообще можно сделать из такой безобразной старой коровы?
— Из дерьма пулю не слепишь, — произносит он вслух голосом Тэбби, и его снова начинает трясти от смеха. Он роется в своих банках с красками. — Безобразная старая корова, безобразная старая какашка. — Взмывает кисть, напитанная умброй[37]. Он мажет и развозит, напевая: — Из нас рождается кака-ашка. — Он пританцовывает на цыпочках, а рука порхает и кружит над холстом. — Какашка нам… ха-ха-ха… дается… Имя теперь ему будет Дерьмородящий… Поцелуй-меня-в-зад…
Ну вот, так гораздо лучше. Отступая назад, чтобы насладиться зрелищем, он опрокидывает свечу — не полностью, не совсем — и успевает подхватить ее шарящими пальцами под аккомпанемент затихающего, сдерживаемого смеха. Представь, если бы краски загорелись, представь, какое пламя. Господи. Он благоговейно возвращает свечу в спальню. Когда Брэнуэлл ее задувает, темнота непроглядна и длится двенадцать часов.
— Жаль, что ты так несчастна в Дьюсбери-Мур, Шарлотта, — говорит Элен, вдруг отвлекаясь от рассказа о новых лондонских модах.
Шарлотта смотрит на подругу.
— Я… надеюсь, что не жаловалась на это.
— Нет, наоборот. Ты всячески обходишь эту тему стороной. Говоришь о чем угодно, только не об этом, даже о новом стиле отделки шляп, до чего, как я прекрасно знаю, тебе нет абсолютно никакого дела. Как бы я хотела тебе помочь.
— Ты помогаешь. О, ты помогаешь, — говорит Шарлотта, сжимая руку подруги. — Благодаря тебе здравая и пристойная часть моей души жива, еле-еле. — До тех пор, пока есть эта нежная кожа, покрытая золотистыми волосками, эти прогулки по обнесенному стеной саду, эти уверения, что хороший, откровенный человек находит ее достойной симпатии, она удерживает буйство на привязи. Еле-еле.
— Надеюсь, мисс Вулер не перекладывает опять на твои плечи слишком многого.
— Ах, она никогда и не делала этого. Дело во мне. Честно говоря, Элен, я не возражаю, то есть я могу выдержать работу учительницы. В конце концов, это единственно возможное для меня будущее. Однако няня из меня весьма посредственная. А теперь мисс Вулер должна заботиться о пожилой матери и маленькой племяннице в Дьюсбери-Мур. Подозреваю, таковыми будут и мои дополнительные обязанности. Следует ли мне возражать против этого? Нет, потому что это было бы некрасиво по отношению к мисс Вулер, которой я столь многим обязана. Так что на самом деле лучше уйти сейчас, пока мы в дружеских отношениях… Ах, Элен, ты не встречала в Бате леди, которым могла бы понадобиться оплачиваемая компаньонка — эгоистичная, несговорчивая, нелюдимая компаньонка? Я бы хорошо подошла на такую должность.
