Хуан Гойтисоло - Цирк
Однако, когда подошло время исполнить задуманное, возникло новое, непредвиденное обстоятельство. Приставляя к ограде лестницу, Эредиа увидел, как в сад, пьяно волоча ноги, вошел Ута. Цыган застыл на месте, не зная, что делать. Обнаружив преступление, художник сорвет все его планы. На мгновение Эредиа пожалел, что не решился выйти ему навстречу: отсутствие сторожа на месте, пожалуй, покажется следователю подозрительным. Но, если хорошенько подумать, убийство можно великолепнейшим образом свалить на Уту, стоит лишь с толком взяться за дело. Достаточно подстеречь художника, когда он выскочит из сада и побежит за жандармами. А следователю, надо объяснить, что Ута вошел в дом в тот момент, когда сам он совершал обход.
Эредиа, попыхивая сигареткой, оглядел улицу. Он медленно пересек площадь и, чтобы его слышали, громко постучал колотушкой. К несчастью, вокруг не было ни души. Без свидетелей трудно доказать свое алиби. Несколько минут он ходил по ступенькам то вверх, то вниз, гремя своей колотушкой, и наконец с облегчением обнаружил, что окно одной из вилл, выходящих на площадь, освещено.
Эредиа взглянул на часы: скоро Ута выйдет. Одна сигарета догорела, он зажег другую. Прикуривая, цыган заметил, что его рука дрожит. Надо успокоиться. Нельзя терять голову, сказал Атила. То, что случилось с доном Хулио, было неотвратимо. Эредиа это сразу понял. Старик относился к нему с подозрением. Зная его дружбу с Атилой, он сразу связал бы одно с другим. Иного выхода у них не было. Эредиа завидовал своим товарищам: Атила с приятелем спокойно отправились домой, а он должен оставаться здесь, один, ждать допросов и быть готовым ко всему.
Ута не появлялся. Прошло уже больше двадцати минут с того времени, как он вошел в дом. Цыган скрестил на груди руки. Что ж, он может сидеть там сколько пожелает. Тем труднее ему будет оправдаться. Если рассуждать хладнокровно, его послала сама судьба. Подозрения, которые в противном случае пали бы на сторожа, переходили на Уту.
В его голове роилось бесчисленное множество разнообразных проектов – на этот раз он не нуждался в изобретательности Ати-лы. Эредиа мог, например, войти в дом и захватить Уту в комнате дона Хулио. Цыган спокойно обдумал этот план. Поступив так, он окажется вне подозрений. Но прежде надо сходить в сад и убрать лестницу.
Внезапное появление в калитке художника не дало ему исполнить задуманное. Ута вел себя совсем не так, как предполагал Эредиа. Увидев сторожа, он явно испугался. Правда, он тут же овладел собой и с улыбкой приветствовал цыгана.
– Как поживаете, любезный друг? – Художник подошел к нему и похлопал его по спине. – А я, как видите, гуляю…
От него разило коньяком. Цыган заметил на его пальто пятна крови. Ута, видимо, понял это и ловко прикрыл их рукой.
– Но не смею вас задерживать. Заходите как-нибудь ко мне домой, поболтаем на досуге.
И шутливо кланяясь, он поспешно удалился. Эредиа отпустил его, не сказав ни слова. Время от времени Ута оборачивался и, как актер публике, посылал ему воздушные поцелуи. Опершись на выступ стены у калитки, цыган подождал, пока он не скрылся из виду.
После этого он пошел в сад, убрал лестницу в гараж, поднялся на второй этаж дома и снял телефонную трубку.
– Центральная, дайте мне один девять пять.
Сообщив жандармскому капралу о происшествии, Эредиа вышел на улицу. Хотя он не чувствовал страха, сердце его бешено колотилось. Жандармы уже бросились разыскивать Уту. Когда они явятся, Эредиа должен представить им стройную версию случившегося и постараться, чтобы подозрения пали на художника.
Через десять минут послышалось гудение мотора, сливавшееся с далекой музыкой, которая доносилась с ярмарки. Оно все нарастало и нарастало, пока наконец слева на площадь не выехал темный автомобиль.
Обогнув скверик, разбитый посреди площади, машина затормозила у подножия лестницы, и тотчас же полдюжины людей бросились по ступенькам вверх. Эредиа различил треуголки трех жандармов – капрала и двух рядовых, увидел хозяина «Убежища» и еще двух человек, которых он никогда не встречал.
– Дон Хулио Альварес?
– Здесь.
В немногих словах цыган рассказал им, что произошло. Когда он кончил, капрал сказал:
– Все это вам придется повторить сеньору следователю, как только он явится составлять протокол.
Двое мужчин в штатском вместе с хозяином «Убежища» держались в стороне. Внезапно тот, что был потолще, надвинулся на Эредиа и схватил его за лацканы пиджака:
– Вы, говорите, видели, как он выходил отсюда?
– Да, сеньор, – ответил цыган.
– Давно?
– Нет, сеньор. Минут двадцать назад…
– И куда он направился?
– Он прошел по правой стороне площади и свернул на улицу, по которой вы приехали.
– Пойдем, – сказал этот человек, хватая за руку своего товарища. – Клянусь родной матерью, я его сейчас прикончу.
– Стой, – вмешался капрал. – Без позволения властей вы не сделаете ни шагу.
– Этот тип – бандит, мошенник, убийца, – сказал человек, захлебываясь словами.
– Потише, – порекомендовал ему капрал. – Мы являемся здесь представителями власти и не потерпим никакого вмешательства. Так что успокойтесь и ждите.
Затем, повернувшись к Эредиа, он спросил:
– Все, что вы сказали этому сеньору, верно?
– Да, сеньор капрал.
– Хорошо, в таком случае… – Чтобы легче было думать, капрал стянул с головы треуголку. – Пока не явится для исполнения своих обязанностей сеньор следователь, ты, – кивнул он одному из рядовых, – останешься со сторожем на месте происшествия и, когда сеньор следователь приедет, объяснишь ему, что случилось. А мы, – заключил он, обращаясь к другому рядовому и двум незнакомцам, – отправимся в ту сторону, куда указывает свидетель. Если поспешим, мы еще сможем его настигнуть.
* * *Остановившись перед подъездом, дети громко вызывали Уту: «Пусть вый-дет У-та… Пусть вый-дет У-та…» Наконец, под восторженный вопль ребятишек на балконе появился улыбающийся Ута в своем старом шелковом кимоно. «Возлюбленные дети мои…» Ему мешал янтарный мундштук, и он передал его Лус-Дивине. «Возлюбленные дети моей души и тела». Голову Уты украшала хлопчатобумажная феска с серебряным полумесяцем, на котором восседала сирена. Жестом, театрально повторенным тенью на залитой ослепительным светом стене, он потребовал тишины. «Тела, да, тела, ибо живот мой подобен оранжерее, и среди цветов ее мой пуп – этот тянущийся к солнцу нежный бутон – всего лишь образец, выставленный для всеобщего обозрения… (Крики: «Покажи его, Ута, покажи!») Бутон неяркий, но благоухающий, как букет… Бутон, который, сколь ни скромно его происхождение, дарит вам любовь, нежность, ласку и привязанность. (Крики: «Покажи его, Ута, покажи!») Но, – и, прижав к сердцу левую руку, он вдохновенно поднял правую, – должен ли я пожертвовать этим идеалом в угоду ненасытной алчности меньшинства? Должен ли я позволить, чтобы этот идеал поколебали те, кто под защитой изживших себя привилегий пытается высосать из народа все соки? (Крики: «Нет, Ута, нет!») Хорошо. Ваше слово – решающее. Символ моего правосудия – не обветшавшие весы, но трудолюбивая стрела компаса. (Крики: «Правильно, Ута! Вперед, Ута!») Итак, узнайте мою программу: скрипки и мед для народа; царство левкоя кончилось, отныне царствуют шербет, гладиолус, бессмертник и яд». Собравшиеся оглушительными аплодисментами выразили свое единодушное одобрение. На вызовы Ута снова вышел на балкон, Блестя голубыми глазами, высоко вскинув брови, он раскланивался, как клоун, подпрыгивая и выделывая замысловатые па, рассылал направо и налево сообщнические взгляды и улыбки, лукаво подмигивал и пожимал протянутые руки: «Ах, вы очаровательны, вам цены нет». – «Ута, Ута!» – вопили дети. В конце концов он сорвал с себя кимоно, свитер, майку и спустил трусы: «Вот мой цветок. Вот мой пуп».
Эхо затихающих аплодисментов мало-помалу поглотила тишина, и Ута снова очутился на темной пустынной улице. Издалека, с ярмарочной площади, доносилась музыка, звучавшая неправдоподобно среди спящих домов. Опершись на ограду сада, он глядел на залитую масляным светом лампочек безлюдную площадь. Сам не зная почему, он испытывал такое чувство, словно оставил позади что-то важное, связанное с ним самим и доном Хулио. Темный автомобиль затормозил на площади, и среди вышедших из него людей Ута с бьющимся сердцем узнал силуэты шофера такси и механика. Их он ни с кем не спутает.
Надо бежать. На этой улице еще не поставили фонари, и лишь лунный свет помогал ему ориентироваться. Слева выросло огромное молчаливое здание. Подойдя ближе, он узнал задний фасад Музея XIX века. Чтобы выйти из города, надо идти в этом направлении. Дальше улица переходит в проезжую дорогу, ведущую к Кварталу здоровья и холмам, поросшим остролистом, где легко спрятаться. Но чтобы добраться до них, нужно пересечь еще одну небольшую освещенную зону. После этого он сможет спокойно продолжать свой путь, не опасаясь, что его застигнут врасплох.
