Уильям Фолкнер - Звук и ярость
– А я вот знаю человека, который никак не разберется и в том, что ему про это известно, – говорю я. Я остановился перед школой. Только что дали звонок, и последние из них как раз входили в дверь. – Ну, хоть раз ты не опоздала, – говорю я. – Так как же: войдешь и останешься там или мне пойти с тобой? – Она вылезла и хлопнула дверцей. – Запомни, что я говорю, – говорю я. – Я ведь не шучу. Если я опять услышу, что ты прячешься по задворкам с одним из этих поганых сопляков.
Тут она обернулась.
– Я не прячусь по задворкам, – говорит она. – Пусть кто хочет знает, что я делаю.
– Все и знают, – говорю я. – Каждый человек в городе знает, что ты такое. Но больше я этого не потерплю, слышишь? Мне-то все равно, что бы ты там ни делала, – говорю я. – Но у меня в городе есть положение, и я не допущу, чтобы моя родственница вела себя, как черномазая девка. Слышишь?
– Мне все равно, – говорит она. – Я скверная, и попаду в ад, и мне все равно. Уж лучше быть в аду, чем там, где ты.
– Если я еще хоть раз услышу, что ты не была в школе, так ты пожалеешь, что ты не в аду, – говорю я. Она повернулась и побежала через двор. – Еще хоть раз, запомни, – говорю я. Она не оглянулась.
Я свернул к почте, забрал письмо, поехал дальше к магазину и поставил машину. Когда я вошел, Эрл поглядел на меня. Я дал ему возможность сказать что-нибудь насчет того, что я опоздал. Но он сказал только:
– Привезли культиваторы. Ты бы помог дядюшке Джобу управиться с ними.
Я пошел на задний двор, где старик Джоб распаковывал ящики со скоростью три болта в час.
– Тебе бы у меня работать, – говорю я. – Каждый второй черный бездельник в этом городе жрет у меня на кухне.
– Я работаю, чтоб был доволен тот, кто платит мне вечером в субботу, – говорит он. – А потому слушать всяких прочих у меня времени нету. – Он свинтил гайку. – Да и кто нынче в здешних краях работает. Разве что долгоносики, – говорит он.
– Ну, так скажи спасибо, что ты не долгоносик, – говорю я. – А то пока тут с культиваторами тянут, ты бы, глядишь, и до смерти заработался.
– Оно правда, – говорит он. – Какая она жизнь у долгоносиков-то. Работают на жарком солнце каждый божий день и в дождь и в ведро. И крылечка-то у них нет, чтоб посидеть да посмотреть, как растут арбузы, и от субботы им никакого проку.
– Ну, получай ты жалованье от меня, – говорю я, – тебе тоже от субботы особого проку не было бы. Давай вытаскивай эти штуки из ящиков и волоки внутрь.
Ее письмо я вскрыл первым и вынул чек. Одно слово – женщина. С опозданием на шесть дней. А они еще твердят мужчинам, будто могут сами вести дела. Интересно, долго ли продержится делец, который думает, будто первое число бывает шестого. Чего доброго, когда придет справка из банка о состоянии счета, этой тут втемяшится узнать, почему я вдруг положил мое жалованье на депозит только шестого. О таких вещах женщина никогда не подумает.
«Я не получила ответа на мое письмо о пасхальном платье для Квентин. Оно дошло благополучно? Я не получила ответа на два моих последних письма к ней, хотя чек, вложенный во второе, был кассирован вместе с другим чеком. Не больна ли она? Сообщи мне немедленно, или я сама приеду узнать, в чем дело. Ты обещал писать мне, если ей что-нибудь понадобится. Жду от тебя письма до десятого. Нет, лучше немедленно телеграфируй. Мои письма к ней ты вскрываешь. Я это знаю, как если бы видела своими глазами. Немедленно телеграфируй мне о ней по этому адресу».
Тут Эрл начал кричать на Джоба, а потому я убрал их и пошел немного его расшевелить. Здешним краям нужна белая рабочая сила. Пусть-ка эти поганые черные лентяи поголодают годик-другой. Может, тогда бы они поняли, как им вольготно живется.
Время шло к десяти, и я прошел в магазин. Там был коммивояжер. До десяти оставалось минут десять, и я пригласил его пойти выпить кока-колы. Мы заговорили о видах на урожай.
– Пустое дело, – говорю я. – Хлопок – пожива для спекулянтов. Они морочат фермерам голову всякими посулами, ну, те и рады стараться – собирают урожай побольше, чтобы они могли крутить на бирже двойную игру и облапошивать дураков. И вы думаете, фермеру от этого что-нибудь перепадает, кроме обгорелой шеи и горба на спине? Вы думаете, человек, который набивает мозоли, выращивая его, получает хоть на цент больше, чем только чтоб с голоду не умереть? – говорю я. – Если урожай большой, его хоть и не собирай, а маленький, так и очищать нечего. И все ради чего? Чтобы чертова шайка нью-йоркских евреев, я имею в виду не людей еврейской религии, – говорю я. – Я знавал евреев, которые были образцовыми гражданами. Может, и вы тоже, – говорю я.
– Нет, – говорит он. – Я американец.
– Извините, – говорю я. – Я каждому человеку отдаю должное, не важно, какая у него религия или еще там что-нибудь. Против евреев я лично ничего не имею, – говорю я. – Просто у них порода такая. Вы же согласитесь, что они ничего не производят. Приходят в новые края вслед за пионерами и продают им одежду.
– Вы, наверное, имеете в виду армян, – говорит он. – А пионерам новая одежда ни к чему.
– Извините, – говорю я. – Я человеку его религию никогда в упрек не ставлю.
– Само собой, – говорит он. – Я американец. В моем роду была французская кровь, вот почему у меня такой нос. А я настоящий американец.
– И я тоже, – говорю я. – Немного нас таких осталось. А я имею в виду тех, кто сидит в Нью-Йорке и обдирает дураков, которые пускаются в спекуляции.
– Верно, – говорит он. – Нет ничего хуже спекуляций – для бедного человека. Надо бы ввести против этого закон.
– Так как же, прав я или нет? – говорю я.
– Да, пожалуй, правы, – говорит он. – На фермера все шишки валятся.
– Я знаю, что я прав, – говорю я. – Это пустая затея, если только не получать сведения от человека, знающего всю подноготную. У меня вот есть связи с людьми, которые варятся в самом котле. Их консультирует один из крупнейших биржевиков Нью-Йорка. А сам я всегда так делаю, – говорю я. – Никогда не рискую многим за раз. Вот те, кто воображает, будто знает все досконально, и пробует с тремя долларами взять биржу за горло, это самая верная их добыча. На таких вот их дело и строится.
Тут пробило десять. Я пошел на телеграф. При открытии биржи его курс чуть поднялся, как они и предупреждали. Я пошел в угол и снова вытащил телеграмму, для верности. Пока я ее перечитывал, пришло сообщение. Он поднялся на два пункта. Они там все покупали. Я это понял из того, что они говорили. Отстать боятся. Будто не знают, что кончиться может только одним. Будто есть закон, чтоб только покупать, а все другое воспрещается. Ну, этим нью-йоркским евреям тоже, наверное, жить нужно. Но черт меня подери, до чего все-таки дело дошло, если каждый поганый иностранец, который ни гроша не заработал в стране, назначенной ему Богом, может приехать сюда и тянуть деньги из карманов американцев. Он поднялся еще на два пункта. А всего на четыре. Но, черт, они же там на месте и знают, что происходит. А если я не собираюсь слушаться их советов, так какого черта я плачу им десять долларов в месяц? Я уже вышел, но тут вспомнил, вернулся и послал телеграмму: «Все хорошо. К. напишет сегодня».
– К? – говорит телеграфист.
– Да, – говорю я. – Вы что, букву «К» прочесть не умеете?
– Я просто удостоверился, – говорит он.
– Пошлите ее так, как я написал, вот и удостоверитесь, – говорю я. – Пошлите доплатной.
– Что вы телеграфируете, Джейсон? – говорит док Райт и заглядывает мне через плечо. – Шифрованное распоряжение покупать?
– Не важно, – говорю я. – Вы, ребята, полагайтесь на свое суждение. Вы же об этом знаете куда больше, чем они там, в Нью-Йорке.
– Да уж пожалуй, – говорит он. – Надежнее было бы самому его выращивать по два цента фунт.
Пришло новое сообщение. Он упал на пункт.
– Джейсон продает, – говорит Хопкинс. – Только посмотрите на его лицо.
– Это не важно, что я делаю, – говорю я. – Вы, ребята, полагайтесь на свое суждение. Богатым нью-йоркским евреям тоже ведь жить надо, – говорю я.
Я пошел назад в магазин. Эрл был занят за прилавком. Я прошел в контору и прочел письмо Лорейн. «Милый папулечка, как мне жалко, что тебя тут нет. Когда папулечка в отъезде, и повеселиться не с кем. Я очень скучаю без моего дусеньки папулечки». Как не скучать. В прошлый раз я дал ей сорок долларов. Взял да и дал. Я женщине никогда ничего не обещаю и не говорю, что думаю ей подарить. Только так с ними и можно справиться. Всегда держи их в неизвестности. Если больше нечем ее удивить, то дай ей разок в челюсть.
Я порвал его и сжег над плевательницей. У меня правило: не сохранять ни единого клочка бумаги, на которой писала женщина, и сам я им никогда не пишу. Лорейн без конца пристает, чтобы я ей писал, но я говорю: все, что я забыл тебе сказать, подождет, пока я снова не приеду в Мемфис, но, говорю я, если хочешь, можешь иногда писать мне, только в простом конверте, а если ты попробуешь позвонить мне по телефону, больше тебе в Мемфисе не жить, говорю я. Я говорю: когда я тут, я парень компанейский, но я не позволю, чтобы мне звонили женщины. Вот, говорю я, и даю ей сорок долларов. Если ты надерешься и тебе вдруг взбредет в голову позвонить мне, так вспомни про это и сначала сосчитай до десяти.
