Уильям Фолкнер - Звук и ярость
– Я старалась оградить его, – говорит мать. – Я всегда старалась оградить его. И уж во всяком случае ее я постараюсь защитить.
– Хотела бы я знать, чем ей повредит спать в этой комнате, – говорит Дилси.
– Что я могу с собой поделать, – говорит мать. – Я знаю, я всего лишь старуха, доставляющая всем лишние хлопоты. Но я знаю, что людям не дано безнаказанно попирать божеские законы.
– Чепуха, – говорит отец. – В таком случае, Дилси, устрой ее в комнате мисс Каролины.
– Говори «чепуха», если хочешь, – говорит мать. – Но она не должна этого узнать. Даже имя это должно остаться ей неизвестным. Дилси, я запрещаю тебе произносить это имя в ее присутствии. Если бы она могла вырасти, не узнав, что у нее была мать, я возблагодарила бы Бога.
– Не будь дурой, – говорит отец.
– Я никогда не вмешивалась в то, как ты их воспитывал, – говорит мать. – Но больше я терпеть не могу. Мы должны решить немедленно, сегодня же вечером. Либо это имя никогда не будет произноситься при ней, либо она должна покинуть этот дом, либо его покину я. Выбирай.
– Тише, – говорит отец. – Ты расстроена. Уложи ее здесь, Дилси.
– И вы тоже того и гляди разболеетесь, – говорит Дилси. – На вас лица нет. Ложитесь-ка. А я сварю вам горячего пуншику, вы и уснете. Ведь с самого отъезда небось не спали как следует.
– Нет, – говорит мать. – Разве ты не знаешь, что говорит доктор? Почему же ты стараешься, чтобы он пил? Ведь только в этом все и дело. Посмотри на меня, я тоже страдаю, но я не настолько слаба, чтобы убивать себя с помощью виски.
– Вздор, – говорит отец. – Что доктора понимают? Они зарабатывают на жизнь, рекомендуя людям делать то, чего они в данный момент не делают, и этим исчерпывается все, что кто-либо знает о дегенерировавшей обезьяне. Ты бы еще пригласила священнослужителя, чтобы он держал меня за руку. – Тут мать заплакала, а он вышел. Спустился вниз, и я услышал, как скрипнула дверца буфета. Я проснулся и услышал, что он опять идет вниз. Мать, наверное, заснула, потому что в доме наконец стало тихо. Он тоже старался все делать тихо, потому что я его больше не слышал. Только край его ночной рубашки и босые ноги перед буфетом.
Дилси приладила колыбель, раздела ее и уложила. С того времени, как он внес ее в дом, она ни разу не проснулась.
– Какая большая, ей тут скоро тесно станет, – говорит Дилси. – Ну вот. Я себе постелю напротив, чтоб вам ночью не вставать.
– Я спать не буду, – говорит мать. – Иди домой. Я обойдусь. Я счастлива буду посвятить ей остаток моей жизни, если этим воспрепятствую…
– Тише, – говорит Дилси. – Уж мы ее вырастим. А ты тоже иди ложись, – говорит она мне. – Тебе завтра в школу идти.
Я и ушел, но тут мать позвала меня обратно и стала плакаться.
– Ты моя единственная надежда, – говорит она. – Каждый вечер я благодарю Бога, что он дал мне тебя. – И пока мы ждали, чтобы они тронулись, она говорит: если и его должно было призвать, благодарю Бога, что мне остался ты, а не Квентин. Благодарю Бога, что ты не Компсон, потому что теперь у меня никого нет, кроме тебя и Мори, а я говорю: ну, без дяди Мори я бы отлично обошелся. А он все похлопывал ее по руке черной перчаткой и говорил в сторону. Он их снял, когда пришел его черед взять лопату. Пристроился одним из первых, где над ними держали зонтик, и они притопывали, чтобы сбить глину с башмаков, а она липла к лопатам, так что они их встряхивали, и она стукалась об него с глухим стуком, и когда я отошел за карету, то увидел, как он позади памятника опять прикладывается к бутылке. Я думал, он никогда не кончит, ведь на мне был новый костюм, но на колеса глины налипло совсем немного, только мать все равно увидела и говорит: не знаю, когда у тебя будет другой костюм, а дядя Мори говорит:
– Ну, ну. Не тревожься. Я же с тобой. Всегда.
Да, с нами. Всегда. Четвертое письмо было от него. Только чего его вскрывать. Я бы сам мог его написать, а то продекламировать по памяти, накинув для верности десять долларов. Но о том, другом письме было у меня подозрение. Я прямо предчувствовал, что она опять взялась за свои штучки. После того, первого раза она сразу стала осторожнее. Она быстро убедилась, что я другой породы, чем отец. Когда стали ее засыпать, мать, конечно, принялась плакать, и дядя Мори сел с ней и уехал. Он говорит: поедешь с кем-нибудь еще. Тебя всякий с удовольствием подвезет. Мне нужно скорее отвезти твою мать, а я хотел было сказать: чего же вы сразу не захватили две бутылки вместо одной, только вспомнил, где мы, ну и дал им уехать. Много им было дела до того, что я весь промок – ведь какое будет матери удовольствие опасаться, а не схватил ли я воспаление легких.
Ну, я начал думать об этом и смотрел, как они швыряют в нее землю и прихлопывают лопатами, точно раствор готовят или ставят изгородь, и мне стало как-то не по себе, и я решил немного прогуляться. Я подумал, если я пойду к городу, они меня нагонят и начнут усаживать, и прошел в глубину к негритянскому кладбищу. Я встал под можжевельниками, куда дождь почти совсем не попадал – только иногда немножко покапывало. Оттуда мне было видно, как они кончили и разошлись. Когда они все ушли, я подождал минуту и тоже пошел.
Мне надо было смотреть на тропинку, чтобы не залезть в мокрую траву, а потому я уже почти дошел туда, когда увидел, что она стоит там в черной накидке и глядит на цветы: я сразу понял, кто это, еще прежде, чем она повернулась, и посмотрела на меня, и откинула вуаль.
– Здравствуй, Джейсон, – говорит она и протягивает руку. Мы пожали друг другу руки.
– Что ты тут делаешь? – говорю я. – Мне казалось, ты обещала ей никогда сюда не возвращаться. Мне казалось, у тебя хватит ума не возвращаться.
– Да? – говорит она. И снова посмотрела на цветы. Их было не меньше, чем на пятьдесят долларов. Кто-то положил пучок на квентиновскую. – Тебе казалось?
– Ну, да я не удивляюсь, – говорю я. – От тебя чего хочешь можно ждать. Ты же никого не слушаешься. Тебе на всех наплевать.
– А, – говорит она. – Ты про то место в банке. – Она посмотрела на меня. – Мне жаль, что так получилось, Джейсон.
– Как не жаль, – говорю я. – Теперь ты посбавишь форсу. Только приезжать тебе было незачем. Ничего не осталось. Спроси у дяди Мори, если мне не веришь.
– Мне ничего не нужно, – говорит она. И посмотрела на могилу. – Почему меня не известили? – говорит она. – Я случайно увидела в газете. На последней странице. Случайно.
Я ничего не сказал. Мы стояли и смотрели на могилу, и тут я начал думать о том, как мы были маленькими, то да се, и опять мне стало не по себе, и я подумал, что теперь дядя Мори будет все время торчать в доме и всем заправлять, вот как сейчас, когда он меня бросил, чтобы я один добирался домой под дождем. Я говорю:
– Очень тебя это трогает, то-то ты тайком пробралась сюда, не успел он умереть. Только пользы тебе от этого никакой не будет. Не думай, что тебе удастся этим воспользоваться и пробраться назад. Если не можешь усидеть на своей лошади, так ходи пешком, – говорю я. – Мы в нашем доме даже имени твоего не знаем, – говорю я. – Ты это знаешь? Мы даже считаем, что ты там, где он и Квентин, – говорю я. – Ты это знаешь?
– Я знаю это, – говорит она. – Джейсон, – говорит она, глядя на могилу, – если ты устроишь, чтобы я могла минутку на нее посмотреть, я дам тебе пятьдесят долларов.
– Нет у тебя пятидесяти долларов, – говорю я.
– Ты это устроишь? – говорит она, не глядя на меня.
– Покажи, – говорю я. – Я не верю, что у тебя есть пятьдесят долларов.
Я видел, где ее руки копошились под накидкой, а потом она высунула руку. Провалиться мне, если в кулаке у нее не было полно денег. Я разглядел пару крупных бумажек.
– Он все еще дает тебе деньги? – говорю я. – Сколько он тебе посылает?
– Я дам тебе сто, – говорит она. – Устроишь?
– Минутку, и не больше, – говорю я. – И чтобы все, как я скажу: я и за тысячу долларов не соглашусь, чтобы она узнала.
– Да, – говорит она. – Как скажешь. Только бы мне ее на минутку увидеть. Я ни о чем не буду просить и ничего не сделаю. Я сразу уйду.
– Давай деньги, – говорю я.
– Я отдам их тебе после, – говорит она.
– Ты мне что, не доверяешь? – говорю я.
– Нет, – говорит она. – Я тебя знаю. Я выросла вместе с тобой.
– Уж кому-кому говорить о доверии, как не тебе, – говорю я. – Ну, – говорю я, – довольно с меня мокнуть под дождем. До свидания. – И я повернулся, чтобы уйти.
– Джейсон, – говорит она. Я остановился.
– Ну? – говорю я. – Только побыстрее. Я совсем промок.
– Хорошо, – говорит она. – Вот. – Вокруг никого не было видно. Я пошел назад и взял деньги. Она их все не выпускала. – Ты сделаешь это? – говорит она и глядит на меня из-под вуали. – Обещаешь?
– Давай же, – говорю я. – Ты что, ждешь, чтобы нас тут увидели?
Она выпустила их. Я положил деньги в карман.
– Ты сделаешь, Джейсон? – говорит она. – Я бы не стала тебя просить, если бы был другой выход.
