Уильям Фолкнер - Звук и ярость
Прозвучала последняя нота. Наконец она перестала дрожать и темнота вновь стала тихой и неподвижной. Я вошел в гостиную и зажег свет. Я надел жилет. Бензин теперь почти совсем не чувствовался и пятна в зеркале не было видно. В отличие от синяка под глазом. Я надел сюртук. Письмо Шриву зашуршало под материей, и я вынул его, и проверил адрес, и положил в боковой карман. Потом я отнес часы в комнату Шрива, и положил в его ящик, и вернулся в свою комнату, и достал свежий носовой платок, и пошел к двери, и положил руку на выключатель. Тут я вспомнил, что не почистил зубы, и мне пришлось снова открыть саквояж. Я нашел зубную щетку, и взял пасту Шрива, и вышел, и почистил зубы. Я как мог отжал щетку, и убрал ее в саквояж, и запер его, и снова пошел к двери. Прежде чем погасить свет, я осмотрелся, проверяя, все ли я сделал, и увидел, что забыл шляпу. Я же пойду мимо почты и обязательно кого-нибудь встречу, и они решат, что я юный гарвардский студент, который ломается под старшекурсника. Кроме того, я забыл ее почистить, но у Шрива была щетка, и потому мне больше не пришлось открывать саквояж.
Шестое апреля 1928 года
Раз уж сука, так уж сука, я так говорю. Я говорю: скажи спасибо, если у тебя всего только беспокойства, что она прогуливает школу. Я говорю: ей бы сейчас на кухне быть, а не торчать наверху у себя в комнате и мазать морду, поджидая, чтобы шестеро черномазых, которые и со стула-то не встанут, пока для равновесия не набьют брюхо хлебом с мясом, приготовили ей завтрак. А мать говорит:
– Но допустить, чтобы в школе думали, что она меня совсем не слушается, что я не могу…
– Так ведь не можешь же, – говорю я. – Верно? Ты никогда и не пробовала держать ее в руках, – говорю я. – Так чего же ты теперь хватилась, когда ей семнадцать стукнуло?
Тут она задумалась.
– Но допустить, чтобы они думали, что… Я даже не знала, что у них есть табель. Она мне еще осенью сказала, что с этого года их у них больше нет. И вот теперь учитель Джанкин звонит мне и предупреждает, что ей придется покинуть школу, если она еще раз пропустит занятия. Но как она их пропускает? Куда она ходит? Ты ведь весь день в городе и, наверное, видел бы ее, если она гуляет по улицам.
– Да, – говорю я. – Если она гуляет по улицам. Только навряд ли она сбегает из школы, чтобы заниматься тем, чем можно заниматься на глазах у всех, – говорю я.
– Что ты имеешь в виду? – говорит она.
– Я ничего не имею в виду, – говорю я. – Просто ответил на твой вопрос, и все.
Тут она опять принялась плакать и бормотать, что собственная ее плоть и кровь восстает, чтобы служить ей проклятием.
– Ты же сама меня спросила, – говорю я.
– Я не тебя имею в виду, – говорит она. – Ты – единственный из них, кто не стал для меня укором.
– Конечно, – говорю я. – У меня на это времени не было. У меня же не было времени, чтобы поступить в Гарвард, как Квентин, или упиться до смерти, как отец. Я должен был работать. Но, разумеется, если ты хочешь, если ты хочешь, чтобы я ходил за ней по пятам и выяснял, чем она занимается, так я брошу магазин и устроюсь на какую-нибудь ночную работу. Тогда я смогу следить за ней днем, а на ночное дежурство посылай Бена.
– Я знаю, что я для тебя только бремя и обуза, – говорит она и плачет в подушку.
– Мне ли этого не знать, – говорю я. – Ты мне это твердишь вот уже тринадцать лет. Даже Бен, наверное, успел это усвоить. Ты хочешь, чтобы я с ней поговорил?
– Ты думаешь, это принесет какую-нибудь пользу? – говорит она.
– Нет, не принесет, если ты явишься вниз и начнешь вмешиваться, едва я примусь за дело, – говорю я. – Если хочешь, чтобы я ее образумил, только скажи, но сама уж не суйся. Всякий раз, как я попробую, ты тут же встреваешь, и она смеется над нами обоими.
– Помни, что она твоя плоть и кровь, – говорит она.
– Конечно, – говорю я, – я как раз про это думаю – про плоть. И немножечко крови, будь моя воля. Когда люди ведут себя, как черномазые, то, кем бы они ни были, их следует учить, как черномазых, и дело с концом.
– Я боюсь, что она выведет тебя из терпения, – говорит она.
– Ну, – говорю я, – от твоей системы толку было мало. Так ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделал, или нет? Тогда решай. Мне ведь пора на работу.
– Я знаю, как ты ради нас надрываешься, – говорит она. – Ты ведь знаешь, если бы вышло по-моему, у тебя была бы своя контора, и ты сидел бы в ней не больше, чем подобает Бэскому. Ведь ты Бэском, несмотря на свою фамилию. Я знаю, если бы твой отец мог предвидеть…
– Ну, – говорю я, – наверное, даже и он имел право иной раз дать промашку, как все прочие, всякие там Смиты и Джонсы.
Тут она опять принялась плакать.
– Слышать, с какой горечью ты говоришь о своем покойном отце, – говорит она.
– Ладно, – говорю я. – Ладно. Будь по-твоему. Но только раз уж у меня нет своей конторы, то мне пора отправляться в чужую. Так хочешь ты, чтобы я с ней поговорил?
– Я боюсь, что она выведет тебя из терпения, – говорит она.
– Ладно, – говорю я. – Значит, я ничего говорить не буду.
– Но что-то ведь надо сделать, – говорит она. – Допустить, чтобы люди думали, будто я разрешаю ей не ходить в школу и бегать по улицам, или что я не могу ее заставить… Джейсон, Джейсон, – говорит она. – Как ты мог. Как ты мог покинуть меня, чтобы я влачила все это бремя.
– Ну, будет, будет, – говорю я. – Ты себя опять в постель уложишь. Почему бы тебе попросту не запереть ее наверху на весь день, а то поручить ее мне и больше ни о чем не беспокоиться?
– Моя собственная плоть и кровь, – говорит она и плачет. А потому я говорю:
– Ладно. Я ею займусь. Кончай плакать.
– Только не теряй терпения, – говорит она. – Ведь она еще совсем ребенок, не забывай.
– Хорошо, – говорю я. – Не потеряю. – Я вышел и затворил за собой дверь.
– Джейсон, – говорит она. Я ничего не ответил и пошел по коридору. – Джейсон, – говорит она за дверью. Я спустился вниз. В столовой никого не было, но тут я услышал ее голос на кухне. Она упрашивала Дилси налить ей еще чашку кофе. Я вошел.
– Это что, твоя школьная форма? – говорю я. – А может, нынче праздник?
– Всего полчашечки, Дилси, – говорит она. – Ну, пожалуйста.
– Нет уж, – говорит Дилси. – Не дам. Куда еще кофе больше одной чашки в семнадцать-то лет, а уж что мисс Каролина скажет, я и не говорю. Или ты опять хочешь опоздать?
– Ничего у нее не выйдет, – говорю я. – С этим мы сейчас покончим раз и навсегда. – Она посмотрела на меня, держа чашку. Откинула волосы со лба, и кимоно сползло у нее с плеча. – Поставь-ка чашку и пойди сюда на минутку, – говорю я.
– Зачем? – говорит она.
– Ну, – говорю я. – Поставь чашку в раковину и пойди сюда.
– Чего ты еще придумал, Джейсон? – говорит Дилси.
– Может, ты думаешь, что можешь плевать на меня, как на свою бабку и всех прочих, – говорю я. – Только ты ошибаешься. Даю тебе десять секунд, чтобы ты поставила чашку, как я сказал.
Она перестала смотреть на меня. И посмотрела на Дилси.
– Который сейчас час, Дилси? – говорит она. – Когда пройдет десять секунд, ты свистни. Только полчашечки, Дилси, пожа…
Я схватил ее за локоть. Она уронила чашку. Чашка разбилась об пол, а она рванулась и посмотрела на меня, но я держал ее за локоть. Дилси поднялась со стула.
– Джейсон, кому я говорю, – говорит она.
– Отпусти, – говорит Квентин, – не то я тебя ударю.
– А, – говорю, – ударишь? Значит, ударишь? – Она замахнулась. Я схватил и эту руку и держал ее, как дикую кошку. – Значит, – говорю, – ударишь? Думаешь, ударишь?
– Джейсон, кому я говорю! – говорит Дилси.
Я поволок ее в столовую. Кимоно у нее развязалось и хлопало, а она чуть не голая под ним. Дилси ковыляла следом. Я повернулся и ногой захлопнул дверь у нее перед носом.
– Ты не суйся, – говорю я.
Квентин прислонилась к столу и начала завязывать кимоно. Я посмотрел на нее.
– А теперь, – говорю я, – я желаю знать, почему ты прогуливаешь школу, и врешь своей бабушке, и подделываешь ее подпись в табеле, и расстраиваешь ее до того, что она совсем разболелась. Ну, так почему?
Она ничего не сказала. Она завязывала кимоно под самым подбородком, закутывалась в него и смотрела на меня. Она еще не успела намазаться, и лицо у нее было такое, будто она его протерла масляной ветошью. Я подошел и схватил ее за запястье.
– Так почему? – говорю я.
– Не твое собачье дело, – говорит она. – Отпусти меня, слышишь?
Дилси открыла дверь.
– Джейсон, кому я говорю, – говорит она.
– Убирайся отсюда, сказано тебе, – говорю я и даже не оглядываюсь. – Я желаю знать, куда ты ходишь, когда прогуливаешь школу, – говорю я. – По улицам ты не шляешься, не то бы я тебя видел. С кем это у тебя шашни? Прячешься в лесу с каким-нибудь прилизанным сопляком? Ты куда ходишь?
– Ты… ты погань! – говорит она. Она все время вырывалась, но я держал ее крепко. – Погань ты, погань! – говорит она.
– Я тебе покажу, – говорю я. – Ты можешь напугать старуху, но я тебе покажу, с кем ты сейчас имеешь дело. – Я перехватил ее одной рукой, а она бросила вырываться и только смотрела на меня. Глаза у нее становились все шире и чернее.
