Джон Голсуорси - Девушка ждёт
– Он еще не старик, Флер.
– Да, но умирают не одни старики. У него есть что-нибудь, кроме имения?
– Только пенсия.
– У вас там много леса?
– Терпеть не могу, когда рубят деревья. Двести лет роста, жизни – все насмарку в каких-нибудь полчаса. Возмутительно.
– Милая моя, у людей обычно нет другого выхода, – разве что все продать и уехать.
– Как-нибудь перебьемся, – коротко сказала Динни, – мы никогда не продадим Кондафорд.
– Не забудьте о Джин.
Динни резко выпрямилась.
– И она этого не сделает. Тасборо – такой же старинный род, как наш.
– Предположим; но эта девушка полна неожиданностей, энергии у нее хоть отбавляй. Прозябать она не захочет.
– Жить в Кондафорде – это не прозябание.
– Не обижайтесь, Динни; я думаю только о вас. Я вовсе не хочу, чтобы вы потеряли Кондафорд, как не хочу, чтобы Кит потерял Липпингхолл. Майкл такой взбалмошный. Говорит, что если он один из столпов страны, то ему жаль такую страну, – какая глупость! Я никому этого не говорю, – неожиданно добавила Флер с глубокой искренностью, – но Майкл – золотой человек!
Заметив удивленный взгляд Динни, она переменила тему.
– Значит, на американце я могу поставить крест?
– Безусловно. Три тысячи миль между мной и Кондафордом – нет, спасибо!
– Тогда перестаньте мучить беднягу, – он признался мне, что вы его «идеал».
– И он туда же! – воскликнула Динни.
– Да, и даже сказал, что он от вас без ума.
– Это ничего не значит.
– В устах человека, который отправляется на край света, чтобы раскопать истоки цивилизации, что-нибудь да значит. Большинство людей готово сбежать на край света, лишь бы не видеть ни цивилизации, ни ее истоков.
– Я с ним покончу, как только уладится дело Хьюберта, – сказала Динни.
– Боюсь, что для этого вам придется либо постричься в монахини, либо надеть фату. Фата будет вам очень к лицу, Динни, когда вы пойдете с моряком к деревенскому алтарю под марш Мендельсона, окруженная милым вашему сердцу средневековьем. Хотела бы я это видеть!
– Я ни за кого не выйду замуж.
– Что ж, может, мы пока позвоним Адриану?
В квартире Адриана им ответили, что он будет дома к четырем часам. Динни попросила передать ему, чтобы он зашел на Саут-сквер, и поднялась к себе за вещами. В половине четвертого, спускаясь по лестнице, она заметила на пышном «саркофаге», где покоилась верхняя одежда, шляпу, поля которой были ей знакомы. Она попятилась, но было уже поздно.
– А! Вот хорошо! – раздался голос Халлорсена. – Я боялся, что вас не застану.
Динни подала Халлорсену руку, и они вместе вошли в гостиную Флер, где на фоне мебели в стиле Людовика XV он выглядел, как слон в посудной лавке.
– Я хотел рассказать вам, мисс Черрел, что мне удалось сделать для вашего брата. Наш консул в Ла‑Пас заставит этого парнишку Мануэля прислать данное под присягой свидетельское показание о том, как на капитана Черрела было совершено вооруженное нападение; это я уже устроил. Если здесь у людей есть хоть капля здравого смысла, вашего брата оправдают. Я положу конец всей этой идиотской истории, даже если мне придется вернуться ради этого в Боливию.
– Большое спасибо, профессор.
– Не за что! Я теперь на все готов ради вашего брата! Я полюбил его, как родного.
Динни вздрогнула, но в его словах было столько великодушия и душевной теплоты, что она почувствовала себя маленькой и ничтожной.
– Вы сегодня плохо выглядите, – сказал он вдруг. – Если вы чем-нибудь расстроены, скажите, я все улажу.
Динни рассказала ему о возвращении Ферза.
– Эта очаровательная дама! Как жаль! Но, может быть, она его любит, тогда со временем ей станет легче.
– Я собираюсь переехать к ней.
– Молодчина! А что, этот капитан Ферз не опасен?
– Мы еще не знаем.
Он сунул руку в задний карман и вытащил крошечный револьвер.
– Положите эту штуку в сумочку. Самый маленький револьвер на свете. Я купил его специально для Англии, – ведь у вас не принято ходить с оружием.
Динни рассмеялась.
– Спасибо, профессор, но у меня он непременно выстрелит совсем некстати. И даже в случае опасности было бы нечестно им воспользоваться.
– Верно! Мне это не пришло в голову. Но это верно. Человек, которого постигло такое несчастье, имеет право на сочувствие. Но мне не нравится, что вы будете подвергать себя опасности.
Помня наставления Флер, Динни храбро спросила:
– Почему?
– Потому, что вы мне очень дороги.
– Это так мило с вашей стороны; но должна вас предупредить, профессор, что на брачной бирже я не котируюсь.
– Всякая женщина котируется, пока не вышла замуж.
– Кое-кто полагает, что она только тогда и начинает котироваться.
– Знаете, – серьезно сказал Халлорсен, – лично я не признаю измен. Я стою за честную игру в отношениях между мужчиной и женщиной, как и во всем остальном.
– От души желаю вам найти честного партнера.
Он выпрямился во весь рост.
– Я его уже нашел. Имею честь просить вашей руки, и, пожалуйста, не говорите сразу «нет».
– Если вы стоите за честную игру, профессор, я должна сказать – «нет».
Она увидела, как его голубые глаза затуманились, точно от боли, и ей стало его жаль. Он подошел к ней поближе, возвышаясь над ней, как гора, – ее даже дрожь пробрала.
– Вас смущает, что я американец?
– Я сама не знаю, что меня смущает.
– Может, вы все еще на меня сердитесь из-за брата?
– Не знаю.
– Но вы мне позволите надеяться?
– Нет. Поверьте, я польщена и благодарна. Но… нет.
– Простите, вы любите другого?
Динни покачала головой.
Халлорсен замер, на лице его было написано недоумение, потом оно прояснилось.
– Наверно, я вас еще не заслужил, – сказал он. – Мне надо вас заслужить.
– Я этого не стою. Просто я к вам ничего не чувствую.
– У меня чистые руки и чистое сердце.
– Не сомневаюсь; я восхищаюсь вами, профессор, но я никогда вас не полюблю.
Халлорсен отступил, словно не доверяя своей выдержке, и отвесил ей глубокий поклон. Во всем его облике было столько благородства, что она невольно им залюбовалась. Наступило долгое молчание.
– Ну что ж, слезами горю не поможешь, – сказал он наконец, – располагайте мною, как вам будет угодно. Я ваш покорный слуга. – И, круто повернувшись, вышел.
Внизу хлопнула дверь, и Динни почувствовала комок в горле. Ей было больно оттого, что она причинила ему боль, но она испытывала и облегчение – такое, какое испытываешь, когда тебе перестает угрожать что-то огромное, стихийное, первобытное. Динни постояла перед зеркалом, злясь на себя, словно она только сейчас обнаружила, какие у нее чувствительные нервы. Как мог большой, красивый, пышущий здоровьем человек полюбить это существо с рыбьей кровью, эту спичку, которую она видела сейчас в зеркале? Да ведь он может убить ее одним щелчком. Не это ли ее и оттолкнуло? Своим ростом, своей силой, своим румянцем и звучным голосом он как бы олицетворял безбрежный простор его прерий. Смешно, глупо, может быть, но это и в самом деле ее отталкивало. Ее место здесь, в ее мире, а совсем не среди таких, как он. Если поставить их рядом, они будут выглядеть просто смехотворно. Она все еще стояла, невесело улыбаясь, перед зеркалом, когда приехал Адриан.
Динни порывисто повернулась к нему. Трудно было представить себе больший контраст с недавним посетителем. Она поглядела на этого совсем не цветущего, немолодого, умного, мягкого и глубоко встревоженного человека – и сразу как-то успокоилась. Динни поцеловала его.
– Я переезжаю к Диане и хотела перед этим тебя повидать.
– Ты в самом деле туда едешь?
– Да. Ты, наверно, не обедал и чаю не пил… – Она позвонила. – Кокер, принесите мистеру Адриану…
– Пожалуйста, коньяку с содовой, Кокер.
– Теперь рассказывай, дядя, – сказала она, когда он проглотил коньяк.
– Боюсь, Динни, что на них не очень-то можно положиться. По их мнению, Ферзу лучше вернуться в клинику. Но я не пойму, зачем это нужно, пока он ведет себя нормально. Они отрицают возможность его выздоровления, но не могут припомнить у него ни одного ненормального поступка за последние недели. Я разыскал его служителя и расспросил его. По-моему, это порядочный человек; он мне сказал, что в данный момент Ферз так же здоров, как он сам. Но беда в том, что Ферз однажды уже поправился – он был здоров три недели, а потом все началось снова. Этот парень считает, что если что-нибудь выведет Ферза из равновесия, – например, если ему будут перечить, – он заболеет опять, и, может быть, еще хуже. Просто ужас.
– А он не буйный, когда у него приступ?
– Буйный, но это какое-го мрачное буйство, направленное больше против себя, чем против других.
– А они не попробуют взять его обратно силой?
