Юдит Куккарт - Лена и ее любовь
Тот немедля встает с церковной скамьи. Идет хотя и за ней, но задает шаг, и мимо двух молодых реставраторов в белых халатах, пока те ковыряют стену над чашей святой воды.
Садятся в машину и ждут. Не спросить ли у Дальмана, наблюдал тот или нет, как она выходит из дома напротив вокзала в О. И углядел ли при ней молодого человека. И что подумал, когда они встретились под фикусом у прохода. И заметил ли ее потом в гостиничном окне, ее и луну, повисшую в ту ночь так низко. Да видит ли он Людвига где-нибудь в ее жизни.
Кто-то плюхнулся на заднее сиденье. Оборачивается. У священника в руках три банки колы. И тут же он с вопросом:
— Беспокоитесь о своем Людвиге, не так ли?
Банка, открываясь, шипит. Как-то по-другому он выглядит, вот уж развеселился. Даже готов чокнуться банкой.
— На исповеди я сказал кое-что, и мне сразу стало лучше. Разрешите, я повторю это здесь?
— Если нам от этого тоже станет лучше, — отвечает Дальман, одновременно пытаясь перелить польскую водку из фляжки в банку.
— Вероятно, ваш Людвиг был священником оттого, что боялся стать обычным человеком и не знал, как с этим жить, — проговорил тот, глядя в окно. Там, где стоит их машина, не настоящая стройплощадка, а просто пыльный пустырь. На утрамбованной земле какие-то парни возводят трибуну. Плечи голые, татуировка — все она видит.
— Вероятно, ваш Людвиг хотел…
— А что вам, собственно, нужно? — обрывает его Лена.
Сидит, съежился, рядом пакет с плохонькими ченстоховскими яблочками.
— Вероятно, ваш Людвиг хотел… — и запинается, но договаривает: — Это просто та картина, которую я себе нарисовал.
— Картина, картина! — восклицает Дальман. — Все разговорчики!
И запальчиво трет глаженым носовым платком серебро своей фляжечки — полирует.
— Вероятно, вашему Людвигу не удалось прорваться к пределу своих возможностей, — продолжает священник, — туда, где открывается вторая реальность. А кто обладает таким даром? Кому это вообще удается?
— Так, про вторую реальность, пожалуйста, поточнее, — встревает Дальман. — А то Лена и слушать не станет.
— Вторая реальность — это как бы та вечность, где мы окажемся после смерти. Это мир, который мы собираем по крупицам всю жизнь и который останется в нас, когда нас не будет. Жизнь после смерти не прекратится, наверное, именно потому, что мы храним в себе эту сокровищницу, то есть мир невидимый. Ключ к нему — таланты, и за них мы ответим на Страшном Суде. Какие мы использовали, какие зарыли в землю.
— Но у Людвига нет никаких талантов, — тихо произносит Лена.
— У меня тоже нет, — громко объявляет Дальман. — А у тебя, Рихард?
«А у тебя, Лена?» — мысленно спрашивает она.
И ничего из этого не следует. Одна только тишина. Трое смотрят в окно, каждый в свое, но все на татуированных парней. Те продолжают возводить трибуну, но сейчас у них перекур, тянутся друг к другу с зажигалками. Их тени в полуденный час совсем короткие.
Минералку развозили два раза в неделю, и весь декабрь тоже. Смеркаться тогда начинало уже около четырех. Трижды закидывала она удочку, притом дважды посветлу, однажды затемно. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. В темноте говорится легче. Пересказывали друг другу жизнь в кабине грузовика. Музыку потише. «Нирвана» — его кассета, «Мэсив Атак» — ее. Жевали мармеладки. Рядом с Людвигом, да на всю жизнь, да на сиденье грузовика? Возможно. Между коленок зимой термос, летом бутылка колы. Солнце вечерами так низко, что руку надо над глазами козырьком, а то не разглядишь сигнал светофора. Вместе! Очень даже возможно. Земля и небо помчатся мимо, снизу и сверху. Мчаться! Людвигу дорога напомнит молитву, Лене будет вечно напоминать Людвига. Желтые фары разорвут ночь мелкими полосками, освещая частицы мира. Обратную его сторону. А на левых поворотах она будет приваливаться к Людвигу всегда, а не только от усталости. «Даешь влево» — вот что он скажет.
— Даешь влево! — и погромче, и привалилась к нему.
Что бы ни рассказывала, всегда думала — моя, дескать, жизнь только и есть что этот рассказ ему в один прекрасный день. Фары встречных автомобилей рассекали тьму над дорогой. И как вынырнет из тьмы домик с горящими окнами, так ей кажется — вот бы там и пожить. Тихой неспешной жизнью в конце дорог, в Зауэрланде.
— Это произошло не из-за женщины, — неожиданно высказался Людвиг.
Их обгонял белый «комби», срочная доставка лекарств. Рекламная надпись на капоте тоже, кажется, торопилась. Людвиг продолжал:
— Будь дело в женщине, проще было бы разобраться. Вопрос об обете безбрачия епископу известен досконально. Но того, что со мной происходило, я и сам не понимал.
Они ехали в поселок на берегу Мёнезе к последнему на сегодняшний день клиенту. Дом она помнила. Первая доставка была в сентябре. Точно, она еще ходила без чулок. «У тебя коленки, как у девчонки», — сказал тогда Людвиг, наклоняясь вместе с кабиной влево, так что ей пришлось схватиться за рычаг передачи. А правую руку он сунул тогда между ее ногой и сиденьем. «Вон тот красный дом», — показал Людвиг, когда они проехали табличку с названием поселка. А дом-то покрыт серой штукатуркой. Лена осталась в машине.
Сейчас Людвиг держал в свободной руке сигарету. Курить он в жизни не бросит.
— Хочешь узнать, как это произошло? — и сделал радио потише.
Лена прекратила покачивать головой в такт музыке. Оно и не по возрасту.
— Дело было утром. Я лежал и смотрел в потолок, целых полчаса.
— А что на потолке?
— Да ничего. Просто я проснулся и вдруг утратил веру. Как другие просыпаются — и с ними происходит совсем наоборот. Бывает, куст терновый загорится, или конь споткнется, упадет человек, встал — а сам другой. В тот день я заново родился, только в обратную сторону.
Сбавил скорость после той таблички, откинул в сторону ее шарфик и прижался губами к шее. У обочины дорожный знак. На белом фоне вихляет черный автомобиль.
В красном доме были три этажа и маленькие дурацкие окошки, как у людей бывают глупые глазки-пуговки. Строили в шестидесятые годы. Вместо садика парковка на четыре места. Одно занято. Над входом сбоку свет, красный, а у звонка надпись: «Пансион». Мощенная плитками короткая дорожка вела от входа к озеру. Серая вода. Дверь открылась, Людвиг показал на гриль у берега, перекошенный, с двумя ножками в воде:
— Этим летом вы не часто им пользовались.
— Да уж, господин капеллан, — ответила, выйдя, женщина. Черный парик, стиль «Александра, тоска, тайга»[11]. «Говорит с акцентом. Восток», — отметила про себя Лена.
От входа ковры цвета спелой вишни, а в конце коридора приоткрыта двустворчатая дверь. Видно стойку бара, видно окно на озеро. Женщина поправила парик, а Лене сказала: «Дальше, туда», — это пока Людвиг таскает в подвал ящики с минералкой и пивом.
— Мужская работа, — заметила она и поволокла Лену за собой. Кожа рук выше локтя выдавала ее возраст, не сказать что юный. — Вы его новая жена?
Лена покачала головой:
— Я актриса.
— Ну надо же, как интересно! — воскликнула та, приобняв Лену, хотя они только что познакомились. — Наверняка я видела вас по телевизору.
— Вряд ли, — как отрезала, и насчитала по пути восемь дверей, обитых дешевой фанерой.
В последней по коридору комнате женщина усадила Лену на высокий табурет у стойки. Поставила диск с рождественскими песнями. В окно с видом на озеро хлестал дождь, а на диске звенели «Джингл Беллз». Кончилась песенка, и Людвиг сел рядом с Леной, зажег свечку цвета спелой вишни, тут же и елочные ветки украшены.
— А она знает, что ты был священником?
— Да.
— А она знает, что ты уже не священник?
— Да.
— У тебя с ней что-то было?
— Да, но недолго.
— Поэтому ты и возишь сюда бутылки.
— Нет.
— Ты за это платил?
— Нет, а ты есть не хочешь?
— Вот-вот, не хотите ли поесть? — спросила женщина, наклонившись над стойкой.
Что-то в лице Людвига переменилось.
— В меню сосиски дня, — сказала и засмеялась, явно думая о чем-то другом.
Лена вдохнула запах незнакомых духов, взглянула на Людвига. Ароматическая композиция из солнца и тяжелого сладкого питья. Что за женщины ему нравятся.
— Не в женщине было дело, — заговорил он снова. — Ты должна знать, что с Богом у меня не покончено. Его голос я слышу и сегодня, — тут он запнулся.
— Где же, когда?
— Везде слышу. Хоть бы и тогда, когда ксерокс работает.
Откинула волосы, посмотрела в лицо. В церкви было полно народу, когда он служил. Представила Людвига у алтаря. «Примите и вкусите, примите и пейте». Никто и не замечал, если он не в форме. Порядок установлен раз и навсегда, тяжесть облачения обязывает. Выступал с проповедью. Так, как недавно ей перед сном. Все, говорил, что упрощает половые отношения и одновременно сводит их до минимума. Вот, говорил, например, противозачаточные таблетки. И не лежал он в ту минуту рядом с ней, а стоял за кафедрой, раскинув руки. Не для нее, а для всего прихода. Слышно ей было, что таблетки убивают эротическую любовь, и видно, как после мессы одинокие женщины парами под зонтиком расходятся по домам, и видно, как у них забрызганы сзади чулки под дождем, и слышно, как делятся они друг с дружкой: о, когда он воздевает руки, о да! О да.
