Тонино Гуэрра - Мед (фрагменты)
Обзор книги Тонино Гуэрра - Мед (фрагменты)
Гуэрра Тонино
Мед (фрагменты)
Тонино Гуэрра
Мед (фрагменты)
Пер. с итал. - Г.Русаков.
Моей матери,
моему отцу,
моей бабушке,
моему дедушке,
прадедам
и всем
говорившим
только на диалекте
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Я на ходу вскочил в вагон, когда мне было
четыре дня за семьдесят. Я впредь уже не мог
томиться в городе, ко рту притиснув ногти.
И вот я у себя, в деревне, здесь мой брат.
Полно пустых домов. Из тысячи двухсот нас нынче
осталось девять: я, как новичок, да вот
Пинела-виноградарь, Бина, брат, проживший в старом доме
все эти годы, Филумена, ее сынок-дегенерат
и троица пенсионеров там, на пьяцце
они сапожничали здесь в былом.
Другие разлетелись кто куда: в Америку, Австралию, к бразильцам,
где чокнутый Фафин зарезал, говорят,
кинжалом ягуара, думая, что это кот.
Бригада каменщиков в тыща девятьсот двадцатом,
шесть месяцев промаявшись в дороге
и одурев от моря, от реки, которой не предвиделось конца,
сошла перед Китайскою стеною,
пришедшей в запустенье от нехватки рук.
Папаша Бины, прежде чем исчезнуть,
писал оттуда по открытке в год,
а здесь их звали "письма из Китая". В первом
он спрашивал о здравии козы, что приболела в день его отъезда,
в другом уведомлял, что ужинал змеею,
а в третьем сообщал о женщине, что для него стирала,
ну, а в четвертом - закорючки, словно
их намарала курица, что, видно, означало
он стал китайцем, все забыл до слова.
Мои-то никуда не сдвинулись: отец
держал торговлю углем, как и прежде,
а мама на оберточной бумаге вела учет.
Она была неграмотна и выводила палки
для хилой клиентуры и кружки - для тех, кто пожирней.
Цифирь же помнила и, получив оплату,
зачеркивала должников крестом.
Здесь славный воздух и вода вкусней.
Отвыкнув от машин, псы дремлют на дороге.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Мой брат работает телеграфистом на вокзале,
где сорок лет не ходят поезда:
еще в войну тут разобрали рельсы,
из них, похоже, пушки отливали.
Он ждет. Его никто не вызывает,
он - никого. Последней телеграммой,
пришедшей из Австралии, была
та, что искала Рино Фабиота, закопанного в землю.
Когда однажды я пришел, мой брат
под жестяным навесом, как всегда,
держал в карманах руки, вросши в воздух,
исклеванный пролетной стаей птиц.
В траве был различим прямоугольник,
которым проходили поезда. Теперь травою
бродила курица и преспокойно
прошествовала, не взглянув на нас.
ПЕСНЬ ПЯТАЯ
Пирина Эви звали по отцу,
тому когда-то отдал имя дед,
Пиринам Эви, в общем, нет конца,
их мед
всегда припахивает мятой. Их усадьба
на полдороге к морю, далеко
как от деревни, так и от долины.
А знаете, в Америке весною
в долинах персиков и яблонь поезда
развозят ульи, чтобы пчелы,
как сводники, свели к цветку цветок:
у веток-то, понятно, нету ног,
чтоб капля чашечку оплодотворила.
Пирин и помогает им весною:
он с ульями шатается округой,
лежит себе в теньке, покуда пчелы
брюхатят, распаленные, цветок.
Так и родятся фрукты, а иначе
ни персиков, ни яблок - ничего.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
Бина жила в лачуге
на кривоватой улочке, водя
свою козу на выпас вдоль канав.
Никто не знал, кто Бина - женщина, мужчина:
грудь вроде есть, но и усы при этом,
горные ботинки.
Мальчишками мы силились дознаться,
не разглядим ли что-нибудь под юбкой,
но Бина редко разжимала ноги,
обмотанные длинными трусами.
Никто не знал, была ль она с мужчиной,
хотя б с животным, но, как говорят,
она учила старшую из трех сестер-американок,
как надо правильно доить козу,
твердя: "Зажми сосок в кулак, тяни сильнее,
не отпускай". Порой она ладонью накрывала
ей руку и последние движенья
проделывала с ней, чтоб дать той убедиться,
что можно выжать каплю из соска.
Ей скоро стукнет сто. Она проходит
вслед за козой и не глядит нам в лица.
ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ
У Пидио была жена
и по субботам занималась стиркой,
а сам он появлялся ровно в полдень
помочь ей с выжиманьем простыней.
Встав среди улицы,
он превращал их в длинных белых змей,
вода с которых капала на землю.
А нынче он остался без жены,
завел себе дрозда для утешенья
и коротает вечера на пьяцце
с двумя сапожниками - Джепи, Нано,
которым он тихонько напевает
"Страсть губит" из джордановой "Федоры".
ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ
Пожухлый лист не облетал с ветвей
безветрие, всю осень полный штиль.
Стволы пылали, словно фокарины (*).
В Мареккье, под горою, - монастырь,
давно заброшенный, где во дворе
полным-полно ореховых деревьев.
Мы с братом пробрались туда в дыру,
чтоб погулять под старыми стволами,
в которых дремлет розовая тучка.
Когда ж мы грянули в колокола, их гул
осыпал наземь старую листву.
И сразу стали голыми деревья.
ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ
Лило сто дней как из ведра, и влага,
пробравшись по траве, между кореньев,
в библиотеке залила писанья,
что монастырь в своих стенах берег.
Когда ж настали солнечные дни,
Саят-Нова, молоденький монашек,
по лестнице втащил тома на крыши,
раскрыв их, чтобы солнце просушило
подмокшие страницы.
Весь этот месяц продержалось ведро,
и на коленях во дворе монашек
все ждал, чтоб книги подали хоть признак жизни.
И как-то утром слышит: по страницам
прошел под ветром будто шепоток
казалось, пчелы унизали крышу.
И он заплакал, слыша голос книг.
ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ
Безлюдно нынче в доме розоватом
у поля, где кипела суетня
и гомонили конские базары.
Скрежещут ставни, рушась на куски,
и персик в комнате пустил ростки
из косточки, оброненной когда-то.
Тут жили три сестры-американки,
семья ФафИна, полудурка-бразильянца,
который, помню, в Генуе карету нанял
и заявился к ним спустя три дня,
без медного гроша в кармане.
Однажды старшую нашли под утро
утопшей в нашей речке, нагишом,
и только косы ей лицо закрыли,
вторая подалась в бордель Феррары,
а третью, волновавшую меня,
на празднике под звуки граммофона
повел мой брат, держа ее за плечи,
а я глазел, пока они кружили,
на желто-белые квадраты пола.
ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Два дня назад пришел ноябрь, и в воскресенье
упал такой туман - хоть режь его ножом.
Деревья выбелило инеем, поля, дороги
лежали будто в простынях. Но вышло солнце
и высушило мир, лишь в затененьях
еще покуда сыро.
Пинела занялся подвязкой лоз
жгутами из сухой травы, которую держал за ухом,
а я о городе рассказывал ему,
о жизни, что промчалась, будто миг,
о том, что я измучен страхом смерти.
Тогда он перестал шуршать пучками,
и стало слышно воробья вдали.
- Страшиться? - он сказал. - Смерть нам не докучает.
Она приходит в жизни только раз.
ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
Дождит - и, кажется, тебе промыло кости.
Град - и почудится, что будто в самом деле
кузнечики попрыгали на плечи.
Ну а туман все мысли гонит прочь,
и лишь незатухающие свечи
еще горят в мозгу.
Прошло три дня, как на поля и тропы
легли снега.
Мы с братом поутру
увидели огромные следы
неведомого зверя. Не медведь ли?
Они вели с окраины деревни,
а посредине площади исчезли,
как будто зверь вспорхнул оттуда ввысь.
ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ
Я полюбил тростник еще мальчишкой
и приносил его тайком с реки,
пока он был зеленый.
Все лето я сушил его на солнце
и собирал почти что невесомым,
как комариный воздух.
А зимою,
когда от стужи скрежетали кости
и кошки кашляли под абрикосом,
я пробирался на чердак, украдкой,
и руки грел в просушенных тростинах,
еще дышавших солнечным теплом.
ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Пчелою, постучавшейся в окно,
пришла пора хорошего сезона.
Сегодня Бина сбросила ботинки
и босиком шагает за козой.
А солнце луч продернуло сквозь ушко
иголки, что в руках у Филумены.
Пинела-виноградарь буркнул "баста"
и в землю закопал свою мотыгу.
Пришел домой с работы даже брат,
хотя не может усидеть на месте
ему все чудится стучанье телеграфа.
И на дворе у нас трава пробилась
сквозь плотно утрамбованную корку
чтоб мне напомнить, как я постарел.
Я взял и раздавил ее подошвой,
как будто в доме расплодились черви.
ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ
Уже кончался март, когда
сошла на горы и долину туча.
Она была черна и неподвижна,
стояла - ни вперед и ни назад.
Она то горбилась, то расползалась
по высоте, то принимала форму бочки,
