Юдит Куккарт - Лена и ее любовь
— Вон там ты поселился?
— Да.
— Как деревня называется?
— Бжезинка.
— По-немецки Биркенау. Ты живешь в Биркенау?
— Да, у одного знакомого. Я на пару дней.
Держась друг от друга на расстоянии, шли мимо маленькой фабрики. Пахло свежевыстиранным бельем. В домике горел желтый свет, но стул сторожа пустовал.
— Нам нужна зажигалка.
— Да.
— Тебе нужна подружка.
— Да.
Сделав шаг в сторону, чтобы увеличить расстояние между ними, она смотрела в ночь.
— Все женщины, какие мне попадались кроме тебя, настроены платонически. Или у них болит спина, — с удовольствием поведал Адриан.
Снял свитер, завязал узлом на бедрах. Она прислонилась к ограде.
— Иди сюда, — сказала и, легко оттолкнувшись от ограды, повторила: — Иди сюда, — и шагнула к нему. Заплутала в его лице, губами попала не в щеку, а в угол рта. Вот недоразумение. Он держал ее крепко, грубовато, по-юношески. Но ей понравились и быстрый натиск, и страх ее потерять.
— Ты завтра уезжаешь?
— Да, завтра.
— Тогда я хочу… — говорил и говорил дальше, она не слушала.
Два тела, не успевших заранее сговориться, повело друг к другу. И тут в ночи на мостике показался человек. Шел прямо к ним. Адриан бросил смятую сигарету, достал новую.
— Дадите прикурить? — обратился он к прохожему по-польски. Лена тихонько повторила эти слова, чтобы заговорить на чужом языке. Прохожий произнес что-то вроде «увы, нет» — Лена повторила и это. Отвечая, пожал плечами и расправил их только тогда, когда шагов через двадцать стал сворачивать за угол.
— Что он сказал?
— Что не курит. Ладно, пошли назад.
— Пошли.
— Там уж прикурим у кого-нибудь.
Вернулись через мостик, возле «шкоды» обнаружили таксиста с серебряной зажигалкой. И вот она решила показать Адриану тот коридор. Раньше об этом и не думала, а тут рассудила: «Раз уж мне грустно, так все и будет хорошо». Он тянул ее по лестнице вверх до первого окошка, где в немецких многоквартирных домах обычно стоят цветы. Но в этом доме теперь ведь никто не жил. И только коридор мог бы поведать на одну историю больше.
— Я здесь один раз уже была.
— Неправда.
— Была, — настаивала она, слыша внизу шаги в мягких туфлях, шаги, стремившиеся через потайной коридор к той части пространства, которую Людвиг называет именем Лена.
— Была, — повторила она. — Я была здесь сегодня днем.
Наверное, Лена просто боялась вернуться сюда ночью. Всю жизнь она боялась коридоров и не могла найти объяснение этому страху. Не потому ли она взяла с собой Адриана? Главное, он здесь. На свой нехитрый лад и близко от нее. Вот так-то.
Адриан устроился на выступе стены под окном. И целовал ее пупок, чтобы расцеловать те мгновенья, когда остро хотел женщину. Ее пупок тут вовсе ни при чем. Она закрыла глаза, и свершилось то, что свершалось всегда, если прикосновение ее волновало. Возникали образы прошлого, и ничем не связанные с происходящим ныне. Покрепче зажмурила глаза, чтобы снова зацвели магнолии перед старой киношкой. «Красивый пейзаж», — подумалось ей.
— Повернись. И наклонись, — это сказал Адриан, не Людвиг.
— Тут? Не буду! — но позволила притиснуть себя к перилам. Ему двадцать четыре, Дальман жил здесь пятьдесят шесть лет назад, она живет на свете вот уже тридцать девять. У входа горел свет, бросая вверх слабый отблеск. Но пространство вокруг, казалось ей, черным-черно. Хотела сказать, мол, мы тут не одни. Да только Адриан в том состоянии, когда мужчина и на смерть пойдет очертя голову. Представила, как оно будет после. Вот бы, закрыв глаза, подумать про это в гостиничном номере, но не всерьез, вот бы лежать, встречая согласием последние картинки перед сном, все вообще встречая согласием под защитой шершавого и жесткого гостиничного белья, под защитой немытого окна на сторону вокзала и гардин цвета бычьей крови, с упорством вцепившихся в угол, чтоб только не закрываться, вот бы согласиться и с тем блондином за спиной, с его опрятным запахом севера или душ-геля, доселе ей не известного. Повернула в сторону голову, будто в гостиничной койке, на подушке с белой наволочкой — тонкой, но ветхой. Крепко держалась руками за перила и смотрела вниз. Развела руки шире.
Ведь перила-то деревянные.
Он положил на них сигарету, та и дымила почем зря. Лена потянулась вверх, встала на цыпочки. Движений ровно столько, чтобы казались ответом. И замерла. Как быстро все кончилось. И головы к нему не повернула, толкнувшись грудью о перила.
Свет внизу горел черным.
Здесь жил Дальман. А раз жил, то здесь его место. А раз она жила у него, то он и рассказывал. Создавал образ этого места. Потому она и пришла сюда вновь. Сначала это был образ, созданный Дальманом. Его воспоминания. Теперь они — ее воспоминания. Ее черно-белые откровения. Она вернулась, чтобы ночью все разглядеть. Но что увидишь в темноте? Абсурд! А ведь так и есть. Про новую фотопленку забыла, зато с ней сейчас Адриан.
Первый кадр. Мужчина и женщина.
Второй кадр. Мужчина, женщина и ребенок.
Грудью она лежала на перилах, и человек за ней — мужчина, и она — женщина, и только ребенка нет.
Третий кадр. Мужчина, женщина, ребенок. Давным-давно, еще в школе, видела она эту фотографию, а вчера увидела снова — в лагере, в музее. Теперь фотография у нее в голове. Теперь она смотрит на фотографию вновь. Мужчина, женщина, ребенок. А что тут понимать? Это факт. Так вот оно было. Так. Даже если и нечего понимать, смотри и смотри. И она смотрела. Фотографировала взглядом. Третий кадр стал четвертым. Процесс, происходящий в глубине души. Адриан все там же, позади.
Четвертый кадр. Мужчина, женщина, ребенок уложены в штабель. Затем, чтобы лучше горели?
Пятый кадр. Снег падает на штабель.
Шестой кадр. Снег падает на снег.
Как быстро все кончилось. Повернись она, так могла бы показать снимки Адриану, обсудить технические детали. С ним можно. Говорить быстро и по делу, одновременно успокаиваясь. Одно дело — думать, другое — вспоминать. Не спутай, от этого сходят с ума.
Не обернулась. Считала кадры дальше и вдруг поймала себя на том, что занята подсчетом его движений. Счет — разумный процесс. К чему-нибудь, да приведет. Досчитала до ста двадцати, не то до ста сорока, тут он и кончил. И мил ей в этот миг Адриан: еще тут, но уже вспоминается. Хорошо, что тут. Ведь страха она боится больше, чем разъяренного быка. Улыбнулась, а сама рада, что Адриан не заметил.
— Когда ты уезжаешь?
— Завтра.
— Значит, завтра я тебя видеть не хочу.
Пошла вниз по лестнице, а его, наверное, тянуло на выступ под окошком, как вначале. Левую руку подняла на прощание, не обернулась и выключила свет. Улица пуста. В гостинице встретила Дальмана.
— Вы плакали? — спросил он ее под фикусом.
Потом на гостиничной кровати уперлась двумя кулаками в стену, а за стеной, в соседнем номере, какой-то человек тоже не спал и печатал на машинке. Так она сидела, справляясь со своими мыслями. Вдруг перестук клавиш за стеной умолк. И ей вспомнились слова: «Писать — значит поддерживать связь с Богом». Так говорил Георг.
— Эй, вы там, пишите дальше, — тихо промолвила она.
Спускается из своего номера, а священник и Дальман уже за столом. Изучают дорожный атлас. Завтрак в «Секване» — много мяса, яиц, маринадов и выпечки — подают на красных салфетках. Официантка юная и нежная. Завитки над ушами кажутся легкими, а склеены намертво. Белый марципан.
— Волосы? Вот так? — Дальман указывает на красотку. — Вот так? Вам не пойдет, Лена. Вид у вас слишком усталый.
Дальман касается ее головы, словно примеряя красоткину прическу. Лена отмечает, как нравится ему трогать волосы руками. Пахнет от него хорошо, на вид выспался. Священник выглядит как всегда, опять смотрит с Дальманом атлас. Прямо у гостиницы она на рядах покупает кило яблок — мелких, страшненьких, сморщенных и червивых. С торговкой обменивается напряженной улыбкой, раз поговорить не может. Потом отъезд. На переднем сиденье Дальман, сзади священник. Лена за рулем.
Деревья по сторонам дороги обрамляют дальнюю даль.
Это — я
Когда же она начала сравнивать себя и Дальмана как проверяют, подойдя к окну, расцветку ткани при дневном свете? Когда впервые ей пришла мысль, что Дальман прячет свою судьбу в обличье простой биографии? Дальман прячет О. в С.
А что скрываю я?
— Лена?
Как и вчера, Дальман сидит рядом с ней на пассажирском сиденье. Виден ей сбоку. Похоже, утренняя свежесть его лица объяснялась всего лишь покраснением кожи. После душа, например. За час езды она ушла бесследно. Дальман бледен. И она бледна, но по-иному.
— Лена?
Вот уже несколько десятилетий Дальман прячет О. в С. Она же скрывает С. в своем актерском существовании. Скрывает, что ей почти нечего скрывать. Что остается, то играет на сцене.
