Джон Чивер - Ангел на мосту
Автобус завернул в переулок и остановился. И снова кофе и туалет. Большая часть туристов рассыпалась в поисках открыток с видами. Напротив кафе стояла церковь, дверь в нее была полуоткрыта, и дядюшка Джордж решил войти. Он толкнул дверь, и на него пахнуло оттуда чем-то острым и пряным. Каменные стены были пусты, и только в часовенках, по бокам, горели свечи. Затем дядюшка Джордж услышал громкий голос и увидел у одного из алтарей коленопреклоненного мужчину. Он читал молитву зычным голосом, в котором попеременно слышались то мольба, то угроза. Лицо его было мокро от слез. Ничего подобного дядюшка Джордж в жизни не видел! Мужчина о чем-то умолял распятие: то ли он просил что-то ему объяснить, то ли даровать ему что-то жизнь или отпущение грехов. Он размахивал руками и плакал, и голос его гулко отзывался в этом каменном сарае. Дядюшка Джордж вышел из церкви и сел в автобус.
И вот они снова выехали в поле и незадолго до полудня очутились у входа в виллу Нерона. Они купили билеты и вошли. Это были руины, таинственные, просторные, обнаженные; от виллы не осталось ничего, кроме кирпичных подпорок. Когда-то это, должно быть, было огромным высоким зданием, а теперь из зелени луга торчали стены и арки комнат без потолка и кровли да основания башен; многочисленные переходы не вели никуда, или, вернее, вели в никуда, а ступеньки лестниц с надеждой разбегались вверх, поворачивали на площадках и так и повисали в воздухе. Дядюшка Джордж отделился от группы и принялся безмятежно блуждать среди развалин. Ему здесь было весело и покойно, как в лесу; он даже услышал, как где-то поет птица и журчит вода. Очертания этих развалин, ощетинившихся травой, торчавшей из них, словно волосы из старческих ушей, были приятно знакомы; ему казалось, что сновидения, которых он не мог вспомнить, разыгрывались на фоне именно этого пейзажа. Дядюшка Джордж шел все дальше и дальше. Внезапно сумрак сгустился, запахло сыростью, а бессмысленные кирпичные комнаты, открывающиеся одна в другую, совсем заросли кустарником. Что здесь было? Темница, помещение для стражи или храм, в котором справляли какие-нибудь таинственные и непристойные обряды древности? Затхлая сырость почему-то вызвала в воображении дядюшки Джорджа чувственные картины. Он повернул, чтоб выйти, туда, к солнцу, шуму воды и пению птички, как вдруг перед ним возник гид из местных.
— Вы желаете посмотреть особые места?
— То есть, как особые?
— Совсем особые, — сказал гид. — Только для мужчин. Для мужчин с крепкими нервами. Такие картинки! И очень старинные.
— Сколько это будет стоить?
— Двести лир.
— Хорошо.
Дядюшка Джордж вынул из кармана, где держал мелочь, двести лир.
— Идемте, — сказал гид. — Сюда.
И быстро пошел вперед. Дядюшке Джорджу пришлось за ним чуть ли не бежать. Он увидел, как гид прошел в узкое отверстие в стене, где обвалился кирпич, и последовал за ним в этот пролом. Но гид исчез. Это была западня! Дядюшка Джордж почувствовал, как чья-то рука обвивает ему шею, затем ему резко закинули голову назад, так, что он не мог позвать на помощь. Легким прикосновением рыбы к приманке рука извлекла у него из кармана бумажник и напоследок с силой отшвырнула дядюшку Джорджа. Минуты две он пролежал без движения. Он был ошеломлен. Наконец он приподнялся, сел и увидел подле себя на земле пустой бумажник и паспорт.
Он принялся яростно клясть Италию и воровской народ, ее населяющий, этот народ шарманщиков и каменотесов. Но и в первом пылу ярости он испытывал не столько гнев, сколько чувство своего бессилия и унижения. Ему было невыносимо стыдно. Он положил пустой бумажник в карман с таким ощущением, словно у него вырвали из груди сердце и разорвали его в клочья. Кого винить? Уж во всяком случае не сырые развалины виллы Нерона! Нет, это он сам поддался недостойному любопытству, он совершил поступок, который в его собственных глазах был предосудительным, и ему некого было винить, кроме себя. Подобные ограбления похотливых и доверчивых старичков, вероятно, совершаются ежедневно, на каждой автобусной остановке. Он поднялся на ноги, проклиная свою грешную плоть, которая ввергла его в эту беду. Стал отряхиваться и вдруг спохватился, что может опоздать на автобус. Мысль остаться в этих развалинах без цента в кармане заставила его прибавить шаг, а потом даже пуститься бегом сквозь анфиладу комнат, от которых остался один скелет. Наконец он вышел на открытое место и увидел всю стайку своих старушек — они судорожно держались друг за дружку.
Из-за стены вышел гид, они все влезли в автобус и покатили дальше.
Рим оказался безобразным, во всяком случае его окраины, трамваи и магазины дешевой мебели, развороченные мостовые и большие многоквартирные дома, в которых никому не хочется селиться. Старухи принялись собирать свои путеводители, надевать пыльники и шляпы, натягивать перчатки. Конец путешествия сопровождается всегда одним и тем же ритуалом. Затем, одетые для выхода, они снова успокоились и сидели, сложив руки на коленях. «Ах, зачем я сюда поехала, зачем только сюда потащилась? — произнесла одна из старушек. — Сидела бы я лучше дома». И должно быть, многие в душе с ней согласились.
— Ессо, ессо Roma[7], — объявил гид. И был прав.
* * *В четверг в семь часов вечера Стритер прибыл к дверям дворца, в котором жила Кейт. Ассунта впустила его, он прошел через залу — впервые без томика «Обрученных» в руках — и сел на стул подле камина. Вошел Чарли в своем обычном наряде — тесных, в обтяжку, джинсах с подвернутыми отворотами и розовой рубашке. Двигаясь по комнате, он то скользил, то шлепал кожаными подошвами мокасин. Он заговорил со Стритером о бейсболе, издал свой совиный смешок, а дядюшку Джорджа ни разу не упомянул. Кейт, когда она вошла, тоже о нем не заговаривала и даже не предложила Стритеру виски. Видно было, что переживаемая ею душевная буря была в самом разгаре и исключала всякую возможность принимать какие бы то ни было решения. Поговорили о погоде. Во время разговора Чарли подошел к матери и остановился подле ее стула. Она взяла его обе руки и задержала в своих. Раздался звонок, и Кейт поднялась навстречу дядюшке. Родственники с чувством обнялись. Выпустив Кейт из своих объятий, дядюшка сказал:
— Меня здесь обчистили, Кейти. Вчера. На четыреста долларов. По дороге из Неаполя.
— Как ужасно! — воскликнула она. — И ничего нельзя было сделать, Джордж? Ты никому об этом не говорил?
— Говорить! Кейти, с самых тех пор, как я сошел с парохода, я не встретил ни одной души, с которой можно было бы говорить! Но говорилли англикки, и все тут. Им хоть руки поотрезай, ничего не скажут. Четыреста долларов — ладно, обойдусь, не бедный. Но лучше бы я их отдал на что-нибудь стоящее.
— Нет, но это ужасно!
— Однако ты здесь, я вижу, недурно устроилась, Кейти!
— Ну вот, Чарли, это и есть дядюшка Джордж.
Если Кейт рассчитывала на то, что они друг другу не понравятся, то надежды ее рухнули в один миг. Чарли позабыл свой совиный смех и стоял вытянувшись в струнку, торжественный, серьезный, готовый сию же минуту окунуть свою душу в вожделенную Америку. Между дядей и племянником вспыхнула мгновенная симпатия. Кейт с трудом удалось их развести, чтобы представить Стритера. Дядюшка Джордж пожал руку ее ученику и спросил:
— Но говорилли англикки? Спики Инглиша?
— Я американец, — сказал Стритер.
— Да? Какой же вам дали срок?
— Я живу здесь второй год, — сказал Стритер. — Я работаю в ФРУПСе.
— Безнравственнейшая страна! — сказал дядюшка Джордж, усаживаясь в одно из золоченых кресел. — Ограбили меня, на четыреста долларов обчистили, это первое. Потом, куда ни пойдешь, на каждом перекрестке голые мужчины. Статуи.
Кейт позвонила и, когда вошла Ассунта, быстро-быстро сказала ей что-то по-итальянски. Ассунта принесла виски и лед.
— Но, дядя Джордж, у них совсем другое отношение ко всему этому, сказала она.
— Чепуха, — сказал дядя Джордж. — Это противоестественно, вот и все. Даже в раздевалках люди так себя не ведут. Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом по раздевалке? Хоть полотенцем, а прикроются! Я говорю, это противоестественно. Куда ни посмотришь — на крышах, на улицах, на площадях! Да вот сейчас, когда я шел к вам, иду через дворик, ну площадку, что ли, и прямо посередке, там, где больше всего детворы, пожалуйста — голый молодчик!
— Налить тебе виски?
— Да, пожалуйста… Ну, так вот, Кейти, пароход отбывает в субботу, и я хочу забрать тебя и мальчика домой.
— Я не хочу, чтобы Чарли уезжал, — сказала Кейт.
— Ты ведь поедешь со мной, Чарли, правда? Он написал мне прекрасное письмо. И слог, и почерк. Отличное письмо, Чарли! Я показал его нашему школьному инспектору, и он сказал, что тебя примут в школу хоть сейчас. Все дело в том, что над тобой в Кресби трунили, Кейти, когда ты была девчонкой, вот ты и пустилась в бега. А теперь никак не остановишься.
