Джон Чивер - Ангел на мосту
Она и прежде много слышала об американцах, об их широте и невежестве и теперь отчасти убедилась в справедливости всех этих слухов. Ее новые хозяева были очень щедры и обращались с ней, как с гостьей; всякий раз, когда им требовалась ее услуга, они спрашивали, найдется ли у нее время сделать то-то и то-то, и каждый четверг и воскресенье уговаривали ее выйти прогуляться. Синьор работал кем-то в посольстве. Он был высокий и тоненький, волосы стриг под машинку, как немец, или как арестант, или как человек, который перенес трепанацию черепа. Между тем волосы у него были черные и густые, и, если бы он немного их отпустил и подвил, на него бы заглядывались девушки. А он вместо этого раз в неделю ходил уродовать себя к парикмахеру. В каких-то вещах он был очень скромен — на пляже, например, носил не плавки, а купальный костюм. И вместе с тем по улицам Рима ходил с непокрытой головой! Синьора была очень красива, кожа у нее была как мрамор, и платьев было видимо-невидимо. Клементине жилось у них хорошо, она не скучала и бегала в церковь Святого Марчелло, где молилась, чтобы все у нее так и продолжалось — без перемен. Они не тушили за собой свет, словно электричество не стоило денег, жгли в камине дрова для того только, чтобы не ежиться от вечерней прохлады, а перед обедом пили джин и вермут. И пахли они не так, как другие. Клементине их запах казался каким-то бледным, слабым — должно быть оттого, решила она, что у них северная кровь, да еще, быть может, оттого, что они так часто принимают горячую ванну. Они принимали ванны так часто, что она удивлялась, как это они не заболеют, не сделаются неврастениками. Они ели итальянскую пищу и пили итальянские вина, и она все надеялась, что, если они будут поглощать достаточное количество макарон и оливкового масла, они наконец обретут крепкий и здоровый запах ее соотечественников. И прислуживая за столом, она исподволь к ним принюхивалась, но они по-прежнему пахли очень слабо, а иногда просто совсем не пахли. Они баловали своих детей, и дети иной раз отвечали родителям резко или капризным тоном. Их бы за это высечь, но они никогда не секут детей, эти иностранцы, они даже никогда на них не цыкнут и совершенно не умеют внушить детям уважение к родителям; однажды, например, когда младший мальчик так раскапризничался, что всякая другая мать уж непременно бы его отшлепала, синьора схватила его, повела в игрушечный магазин и купила ему игрушечную яхту. А иногда вечером, когда они одевались, чтобы пойти в гости, вместо того чтобы позвать Клементину, синьор помогал синьоре одеться и застегивал ей ожерелье сам, как какой-нибудь cafone[11]. А еще было так, что у них выключили однажды воду, и Клементина пошла к фонтану, а синьор вышел за ней вслед, чтобы помочь ей нести воду, а она сказала: нельзя, синьор, чтобы вы таскали воду за меня, я не могу этого допустить, а синьор сказал: а я не могу, говорит, сидеть сложа руки у камина и смотреть, как молодая женщина тащит воду. И взял у нее из рук бутыль, спустился к фонтану и на глазах у швейцара и всех слуг набрал воды. А Клементина спряталась на кухне и смотрела на него оттуда в окно, и уж так ей было стыдно, так стыдно, что пришлось выпить стакан вина! Соседи ведь скажут, что она лентяйка, а что ее хозяева — грубые и невоспитанные люди. И потом они не верили в покойников. Однажды в сумерки, проходя через залу, она увидела в дверях привидение, да так явственно, что приняла было его за синьора. Обернулась, а синьор в другом конце залы. Она вскрикнула и уронила поднос с бутылками и рюмками на пол, а когда синьор спросил, отчего она закричала, и она объяснила ему, что видела привидение, он только плечами пожал. И другой раз, когда она увидела еще одно привидение, возле черного хода, — на этот раз это был дух почившего епископа — и тоже закричала, а потом сказала, что видела епископа, епископа в митре, синьор опять хоть бы что, полное равнодушие.
Зато дети ее понимали, и по вечерам, когда они лежали у себя в кроватках, она рассказывала им всякие истории, которые приключались в Наскосте. Больше всего им нравился рассказ о молодом крестьянине из Наскосты и о его красивой жене Ассунте. Через год после того как они поженились, у них родился прекрасный сын с черными кудрями и золотистой кожей, но он, как родился, сразу стал чахнуть и хиреть и все время плакал, и они подумали, не заклятие ли на нем какое, и повезли его к врачу в Кончилиано, и ехали туда всю дорогу на осле, и врач сказал, что мальчик умирает с голоду. Но как могло это быть, спросили они, если у Ассунты блузка всегда мокрая от молока. Но врач сказал: «Понаблюдайте ночью!» И вот они приехали на своем ослике домой и поужинали; Ассунта легла и уснула, но муж ее не стал спать и в полночь при луне увидел, как к его жене подползла огромная гадюка, обвила ее грудь и принялась высасывать молоко, а муж не мог сдвинуться с места, потому что если бы он шелохнулся, гадюка выпустила бы свои зубы и убила бы его жену, и только когда гадюка высосала все молоко и поползла по полу через порог на лунный свет, только тогда крестьянин поднял тревогу, и все соседи сбежались и обнаружили у стены восемь толстенных гадючат, насосавшихся молока, и они были так ядовиты, что даже дыхание их было смертоносно, и крестьяне побили их дубинками, и это все истинная правда, потому что Клементина сотни раз сама проходила мимо двора, где все это приключилось. И еще дети любили историю о даме из Кончилано, которая полюбила красивого американца. Однажды ночью она заметила на спине своего возлюбленного маленькое пятнышко, похожее на древесный листок, и вспомнила, что у ее сына, которого у нее забрали много лет назад, было на том же месте точно такое же родимое пятно, и тогда она поняла, что это был родной ее сын. Она бросилась в церковь исповедаться и просить прощения, но толстый надменный священник сказал, что такой грех не прощается. Тогда все, кто был в церкви, вдруг услышали из исповедальни явственный грохот костей. Бросились туда — и что же? Вместо толстого надменного священника высится груда костей! И еще она рассказала детям о чуде с бриллиантами Мадонны и о том страшном времени, когда она видела, как волки поднимались по Виа Кавур, а ее сестра увидела дьявола в его красном облачении.
В июле Клементина отправилась с этой американской семьей в горы, а в августе — в Венецию, а когда они вернулись в Рим, они сказали, что собираются уезжать из Италии, и извлекли свои чемоданы и сундуки из подвалов, и Клементина помогала синьоре укладываться. К этому времени у Клементины было пять пар обуви, восемь платьев и деньги в банке, но мысль о том, что ей придется поступать на новое место, к римской синьоре, которая может плюнуть ей в глаза, если ей вздумается, — эта мысль так угнетала ее, что однажды, приводя в порядок платье синьоры и думая об этом, она расплакалась. И она рассказала синьоре, как тяжело работать в прислугах у римлянок, и синьора сказала: хотите ехать с нами в Новый Свет? Она могла бы жить с ними там полгода по временной визе; ей это будет развлечением, а им она всегда может быть полезной. И когда они окончательно договорились обо всем, Клементина поехала в Наскосту, и мама Клементины плакала и умоляла ее не ехать, и вся деревня отговаривала ее ехать, но это от зависти, потому что у самих у них никогда не было случая куда-нибудь съездить, многим из них даже и в Кончилиано не довелось побывать ни разу. И Клементине собственный мир, мир, в котором она жила всю жизнь, где впервые вкусила счастье, показался вдруг и в самом деле старым, ветхим миром, в котором обычаи и стены старше людей. И ее потянуло в Новый Свет — пусть он и населен дикарями, зато стены в нем новые.
Пришла пора ехать, они сели в машину и отправились в Неаполь, останавливаясь всякий раз, что синьоре хотелось кофе с коньяком. Ехали они со всеми удобствами, как какие-нибудь миллионеры, в Неаполе остановились в гостинице di-lusso[12], где у Клементины была своя отдельная комната. Но утром, когда пришло время садиться на пароход, Клементина вдруг ощутила великую печаль — разве можно жить где-нибудь, кроме родины? Впрочем, она тут же себе сказала, что она ведь едет только так, на побывку, что через полгода она уже вернется домой и что ведь Господь Бог, наверное, для того и сделал мир таким разнообразным и удивительным, чтобы люди им любовались! Взволнованная, держа в руке паспорт со свежей печатью, она взошла на палубу. Пароход был американский, на нем было холодно, как зимой, к столу подавали воду со льдом, блюда тоже были почти все холодные, а которые и не холодные, так все равно невкусные, и к Клементине вернулось ее глубокое убеждение, что люди эти при всей своей щедрости и доброте глубоко невежественны, мужчины у них застегивают женам ожерелье, и несмотря на все свои деньги, они едят сырое мясо, запивая его кофе, которое отдает лекарством.
Некрасивый, лишенный изящества народ с бледными глазами! Но кто произвел на нее особенно отталкивающее впечатление — это старухи. В Италии они бы все ходили в черном, в память о своих многочисленных покойниках, двигались бы медленно, с достоинством, соответственно своему возрасту. А здесь старые дамы разговаривали визгливыми голосами, наряжались в яркие одежды, и на них было навешано столько же драгоценностей (разумеется, поддельных), сколько на мадонне в Наскосте. Они расписывали свои лица, красили волосы. Как будто это может хоть кого-нибудь обмануть! Все равно из-под краски проступали дряблые щеки, а шеи их были в морщинах и складках, как у черепах, и пусть они пахнут свежестью весеннего луга, на самом деле они все равно уже увяли и высохли, как солома, как цветы на могиле. Вот уж доподлинно дикий народ, где старики не знают ни мудрости, ни чувства меры, не пользуются уважением своих детей и внуков и не почитают покойников!
