Эрих Ремарк - Возвращение
У одной женщины жандармы отбирают несколько яиц. Когда она, крадучись, уже отходит прочь, ее подзывает толстый жандарм.
- Стой! А здесь что? - Он показывает на юбку. - Выкладывай!
Женщина остолбенела. Силы покидают ее.
- Ну, живей!
Она вытаскивает из-под юбки кусок сала. Жандарм откладывает его в сторону:
- Думала, сойдет, а?
Женщина все еще не понимает, что происходит, и хочет взять обратно отобранное у нее сало:
- Но ведь я уплатила за него... Я отдала за него последние гроши...
Он отталкивает ее руку и уже вытаскивает из блузки у другой женщины колбасу:
- Мешочничать запрещено. Это всем известно.
Женщина готова отказаться от яиц, но она молит вернуть ей сало:
- По крайней мере сало отдайте. Что я скажу дома? Ведь это для детей!
- Обратитесь в министерство продовольствия с ходатайством о получении добавочных карточек, - скрипучим голосом говорит жандарм. - Нас это не касается. Следующий!
Женщина спотыкается, падает, ее рвет, и она кричит:
- За это умирал мой муж, чтобы дети наши голодали?!
Девушка, до которой дошла очередь, глотает, давится, торопится запихать в себя масло; рот у нее весь в жиру, глаза вылезают на лоб, а она все давится и глотает, глотает, - пусть хоть что-нибудь достанется ей, прежде чем жандарм отберет все. Достанется ей, впрочем, очень мало: ее стошнит, и понос ей, конечно, обеспечен.
- Следующий!
Никто не шевелится. Жандарм, который стоит нагнувшись, повторяет:
- Следующий! - Обозлившись, он выпрямляется во весь рост и встречается глазами с Вилли. - Вы следующий? - говорит он уже гораздо спокойнее.
- Я никакой, - недружелюбно отвечает Вилли.
- Что у вас под мышкой?
- Половина свиной головы, - откровенно заявляет Вилли.
- Вы обязаны ее отдать.
Вилл" не: трогается с места. Жандарм колеблется и бросает взгляд на своего коллегу. Тот становится рядом, Это грубая ошибка. Видно, у них мало опыта в таких делах, они не привыкли к сопротивлению. Будь они опытнее, они сразу бы заметили, что мы - одна компания, хотя и не разговариваем друг с другом. Второму жандарму следовало бы стать сбоку и держать нас под угрозой наведенного револьвера. Правда, нас бы это не особенно обеспокоило: велика важность - револьвер! Вместо этого жандарм становится рядом с коллегой на случай, если бы Вилли вздумал погорячиться.
Последствия тактической ошибки жандармов сказываются тотчас же. Вилли отдает свиную голову. Изумленный жандарм берет ее и тем самым лишает себя возможности защищаться, так как теперь обе руки у него заняты. В то же мгновение Вилли с полным спокойствием наносит ему такой удар по зубам, что жандарм падает. Прежде чем второй успевает шевельнуться, Козоле головой ударяет его под подбородок, а Валентин, подскочив сзади, так сжимает ему зоб, что жандарм широко разевает рот, и Козоле живо запихивает туда газету. Оба жандарма хрипят, глотают и плюются, но все напрасно, - рты у них заткнуты бумагой, руки скручены за спину и крепко-накрепко связаны их же собственными ремнями. Все это быстро сработано, но куда девать обоих?
Альберт знает. В пятнадцати шагах отсюда стоит уединенный домик с вырезанным в двери сердечком, - уборная. Несемся туда галопом. Втискиваем внутрь обоих жандармов. Дверь этого помещения дубовая, задвижки широкие и крепкие; пройдет не меньше часа, пока они выберутся. Козоле благороден: он даже ставит перед дверью оба жандармских велосипеда.
Окончательно оробевшие мешочники с трепетом следят за всей этой сценой.
- Разбирайте свои вещи, - с усмешкой предлагает им Фердинанд.
Вдали уже слышен паровозный свисток. Пугливо озираясь, люди не заставляют дважды повторять себе предложение Козоле. Но какая-то полоумная старуха грозят испортить все дело.
- О боже, - убивается она, - они поколотили жандармов... Какой ужас... Какой ужас...
По-видимому, ей кажется это преступлением, достойным смертной казни. Остальные тоже напуганы. Страх перед полицейским мундиром проник им в плоть и кровь.
- Не вой, матушка, - ухмыляется Вилли. - И пусть бы все правительство стояло тут, мы все равно не отдали бы им ни крошки! Вот еще: у старых служак отнимать жратву! Только этого не хватало!
Счастье, что деревенские вокзалы расположены обычно вдали от жилищ. Никто ничего не заметил. Начальник станции только теперь выходит из станционного домика, зевает и почесывает затылок. Мы уже на перроне. Вилли держит под мышкой свиную голову.
- Чтобы я тебя да отдал... - бормочет он, нежно поглаживая ее.
Поезд трогается. Мы машем руками из окон. Начальник станции, полагая, что это относится к нему, приветливо козыряет нам в ответ. Но мы имеем в виду уборную. Вилли наполовину высовывается из окна, наблюдая за красной шапкой станционного начальника.
- Вернулся в свою будочку, - победоносно возглашает он. - Ну, теперь жандармы хорошенько попотеют, прежде чем выберутся.
Мало-помалу мешочники успокаиваются. Люди приободрились и начинают разговаривать. Женщина, вновь обретшая свой кусок сала, от благодарности смеется со слезами на глазах. Только девушка, съевшая масло, воет навзрыд: она слишком поторопилась. Вдобавок ее уже начинает тошнить. Но тут Козоле проявляет себя. Он отдает ей половину своей колбасы. Девушка затыкает колбасу за чулок.
Предосторожности ради, мы вылезаем за одну остановку до города и полями выходим на шоссе. Последний пролет мы намерены пройти пешком. Но нас нагоняет грузовик с молочными бидонами. Шофер - в солдатской шинели. Он берет нас к себе в машину. Мы мчимся, рассекая вечерний воздух. Мерцают звезды. Мы сидим рядышком. Свертки наши аппетитно пахнут свининой.
2
Главная улица погружена в вечерний туман, влажный и серебристый. Вокруг фонарей большие желтые круги. Люди ступают, как по вате. Витрины слева и справа - словно волшебные огни; Волк подплывает к нам и снова ныряет куда-то в глубину. Возле фонарей блестят черные и сырые деревья.
За мной зашел Валентин Лагер. Хотя сегодня он, против обыкновения, и не жалуется, но все еще не может забыть акробатического номера, с которым выступал в Париже и Будапеште.
- Над этим надо поставить крест, Эрнст, - говорит он. - Кости трещат, ревматизм мучает. Уж я пытался, пытался, до потери сил. Все равно бесполезно.
- Что же ты собираешься предпринять, Валентин? - спрашиваю я. - В сущности, государство обязано было бы платить тебе такую же пенсию, как и офицерам в отставке.
- Ах, государство! - пренебрежительно роняет Валентин. - Государство дает только тем, кто умеет драть глотку. Сейчас я разучиваю с одной танцовщицей несколько номеров. Такие, знаешь ли, эстрадные. Публике нравится, но это настоящая ерунда, и порядочному акробату стыдно заниматься такими вещами. Что поделаешь: жить-то ведь нужно...
Валентин зовет меня на репетицию, и я принимаю приглашение. На углу Хомкенштрассе мимо нас проплывает в тумане черный котелок, а под ним канареечно-желтый плащ и портфель.
- Артур! - кричу я.
Леддерхозе останавливается.
- Черт возьми, - восклицает в восторге Валентин, - каким же ты франтом вырядился! - С видом знатока он щупает галстук Артура - великолепное изделие из искусственного шелка в лиловых разводах.
- Дела идут недурно, - торопливо говорит польщенный Леддерхозе.
- А ермолка-то какая, - все изумляется Валентин, разглядывая черный котелок Артура.
Леддерхозе, порываясь уйти, похлопывает по портфелю:
- Дела, дела...
- А что твой табачный магазин? Ты уже простился с ним? - осведомляюсь я.
- Никак нет, - отвечает Артур. - Но у-меня сейчас только оптовая торговля. Кстати, не знаете ли вы какого-нибудь помещения под контору? Заплачу любую цену.
- Помещений под контору не знаем, - отвечает Валентин. - До этого нам пока далеко. А как поживает жена?
- Почему это тебя интересует? - настораживается Леддерхозе.
- В окопах, помнится, ты очень сокрушался, что она у тебя худа слишком. Ты ведь больше насчет дебелых...
Артур качает головой:
- Не припомню что-то. - Он убегает.
Валентин смеется.
- До чего может измениться человек, Эрнст, верно? В окопах это был жалкий червь, а теперь вон какой делец! Как он похабничал на фронте! А сейчас и слышать об этом не хочет. Того и гляди, еще заделается председателем какого-нибудь общества "Добродетель и мораль".
- Ему, видно, чертовски хорошо живется, - задумчиво говорю я.
Мы бредем дальше. Плывет туман. Волк забавляется, скачет. Лица то приближаются, то исчезают. Вдруг, в белом луче света, блеснула красная кожаная шляпка и под ней лицо, нежно оттененное налетом влаги, отчего глаза блестят больше обычного.
Я останавливаюсь. Сердце забилось. Адель! Вспыхнуло воспоминание о вечерах, когда мы, шестнадцатилетние мальчики, прячась в полумраке у дверей гимнастического зала, ожидали появления девочек в белых свитерах, а потом бежали за ними по улицам и, догнав, молча, едва переводя дыхание, пожирали их глазами где-нибудь под фонарем; но девочки быстро убегали от нас, и погоня возобновлялась. А иной раз, завидев их на улице, мы робко и упорно шли за ними, шага на два позади, от смущения не решаясь заговорить, и лишь в последнюю минуту, когда они скрывались в подъезде какого-нибудь дома, мы набирались храбрости, кричали им вдогонку "до свидания" и убегали.
