Эрих Ремарк - Возвращение
Вилли держит в руках второй том. Он задумчиво рассматривает его.
- Это надо бы предложить сапожнику, - советует он Карлу.
- Почему? - улыбаясь спрашивает Людвиг.
- Кожа. Понятно? - отвечает Вилли. - У сапожников сейчас острый голод на кожу. Вот, - он поднимает с пола собрание сочинений Гете, - двадцать томов. Это по меньшей мере шесть пар великолепной кожаной обуви. За этого Гете сапожники наверняка дадут тебе гораздо больше любого букиниста. Они с ума сходят по настоящей коже.
- Хотите? - спрашивает Карл, указывая на книги. - Для вас со скидкой!
Мы дружно отказываемся.
- Ты бы все-таки еще раз подумал, - говорит Людвиг, - потом ведь не купишь.
- Чепуха, - смеется Карл. - Прежде всего надо жить; жить лучше, чем читать. И на экзамены я плюю. Все это ерунда! Завтра начнется проба различных сортов водок. Десять марок заработка на бутылке контрабандного коньяка, это заманчиво, дружище. Деньги - единственное, что вообще нужно. С деньгами все можно иметь.
Он увязывает книги в пачки. Я вспоминаю, что в былое время Карл предпочел бы голодать, но не продал бы ни одной книги.
- Почему у вас такие ошалелые лица? - смеется он над нами. - Надо уметь из всего извлечь пользу. За борт. старый балласт! Пора начать новую жизнь!
- Это верно, - соглашается Вилли. - Будь у меня книги, я бы их тоже спустил.
Карл хлопает его по плечу:
- От сантиметра торговли больше толку, чем от километра учености, Вилли. Я вдосталь повалялся в окопной грязи, с меня хватит. Хочу взять от жизни все, что можно.
- В сущности, он прав, - говорю я. - Чем мы тут, на самом деле, занимаемся? Щепотка школьных знаний - ведь это ровным счетом ничего...
- Ребята, смывайтесь и вы, - говорит Карл. - Чего вы не видели в этой дурацкой школе?
- Да, все это ерунда, конечно, - откликается Вилли. - Но мы по крайней мере вместе. А кроме того, до экзаменов осталось каких-нибудь два-три месяца. Бросить все-таки жалко. Аттестат не помешает. А дальше видно будет...
Карл нарезает листы упаковочной бумаги:
- Знаешь, Вилли, так будет всю жизнь. Всегда найдутся два-три месяца, из-за которых что-либо жалко бросить. Так и не заметишь, как подойдет старость...
Вилли усмехается:
- Поживем - чаю попьем, а там поглядим...
Людвиг встает.
- Ну, а отец твой что говорит?
Карл смеется:
- То, что обычно говорят в таких случаях старые, трусливые люди. Принимать это всерьез нельзя. Родители все время забывают, что мы были солдатами.
- Какую бы ты профессию выбрал, если бы не был солдатом? - спрашиваю я.
- Стал бы сдуру книгами торговать, вероятно, - отвечает Карл.
На Вилли решение Карла произвело сильное впечатление. Он уговаривает нас забросить к черту весь школьный хлам и заняться стоящим делом.
Жратва - одно из самых доступных наслаждений жизнью. Поэтому мы решаем устроить мешочный поход. На продовольственные карточки выдают еженедельно по двести пятьдесят граммов мяса, двадцать граммов масла, пятьдесят граммов маргарина, сто граммов крупы и немного хлеба. Этим ни один человек сыт не будет.
Мешочники собираются на вокзалах уже с вечера, чтобы спозаранку отправиться по деревням. Поэтому нам надо поспеть к первому поезду; иначе нас опередят.
В нашем купе сидит сплошь серая угрюмая нищета. Мы выбираем деревню подальше от дороги и, прибыв туда, расходимся по двое, чтобы снимать жатву организованно. Патрулировать-то мы научились!
Я в паре с Альбертом. Подходим к большому двору. Дымится навозная куча. Под навесом длинным рядом стоят коровы. В лицо нам веет теплым духом коровника и парного молока. Клохчут куры. Мы с вожделением смотрим на них, но сдерживаемся, так как на гумне люди. Здороваемся. Никто не обращает на нас внимания. Стоим и ждем. Наконец одна из женщин кричит:
- Прочь отсюда, попрошайки проклятые!
Следующий дом. На дворе как раз сам хозяин. Он в длиннополой солдатской шинели. Пощелкивая кнутом, он говорит:
- Знаете, сколько до вас уже перебывало сегодня? С десяток наверное.
Мы поражены: ведь мы выехали первым поездом. Наши предшественники приехали, должно быть, с вечера и ночевали где-нибудь в сараях или под открытым небом.
- А знаете, сколько проходит тут за день вашего брата? - спрашивает крестьянин. - Чуть не сотня. Что тут сделаешь?
Мы соглашаемся с ним. Взгляд его останавливается на солдатской шинели Альберта.
- Фландрия? - спрашивает он.
- Фландрия, - отвечает Альберт.
- Был и я там, - говорит крестьянин, идет в дом и выносит нам по два яйца. Мы роемся в бумажниках. Он машет рукой. - Бросьте. И так ладно.
- Ну спасибо, друг.
- Не на чем. Только никому не рассказывайте. Не то завтра сюда явится пол-Германии.
Следующий двор. На заборе - металлическая дощечка: "Мешочничать запрещается. Злые собаки". Предусмотрительно.
Идем дальше. Дубовая рощица и большой двор. Мы пробираемся к самой кухне. Посреди кухни - плита новейшей конструкции, которой хватило бы на целый ресторан. Справа - пианино, слева - пианино. Против плиты стоит великолепный книжный шкаф: витые колонки, книги в роскошных переплетах с золотым обрезом. Перед шкафом старый простой стол и деревянные табуретки. Все это выглядит комично, особенно два пианино.
Появляется хозяйка:
- Нитки есть? Только настоящие.
- Нитки? Нет.
- А шелк? Или шелковые чулки?
Я смотрю на ее толстые икры. Мы смекаем: она не хочет продавать, она хочет менять продукты.
- Шелка у нас нет, но мы хорошо заплатим.
Она отказывается:
- Что ваши деньги! Тряпье. С каждым днем им цена все меньше.
Она поворачивается и уплывает. На ярко-пунцовой шелковой блузе не хватает сзади двух пуговиц.
- Нельзя ли у вас хоть напиться? - кричит ей вдогонку Альберт.
Она возвращается и сердито ставит перед нами кринку с водой.
- Ну, живей! Некогда мне стоять тут с вами, - брюзжит она. - Шли бы лучше работать, чем время у людей отнимать.
Альберт берет кринку и швыряет ее на пол. Он задыхается от бешенства и не может произнести ни звука. Зато я могу.
- Рак тебе в печенку, старая карга! - реву я.
В ответ она поворачивается к нам спиной и грохочет, точно мастерская жестянщика на полном ходу. Мы пускаемся в бегство. Такой штуки даже самый крепкий мужчина не выдержит.
Продолжаем наш путь. По дороге нам попадаются целые партии мешочников. Как проголодавшиеся осы вокруг сладкого пирога, кружатся они по деревне. Глядя на них, мы начинаем понимать, отчего крестьяне выходят из себя и встречают нас так грубо. Но мы все же идем дальше: то нас гонят, то нам кое-что перепадает; то другие мешочники ругают нас, то мы их.
Под вечер вся наша компания сходится в пивной. Добыча невелика. Несколько фунтов картофеля, немного муки, несколько яиц, яблоки, капуста и немного мяса. Вилли является последним. Он весь в поту. Под мышкой у него половина свиной головы, из всех карманов торчат свертки. Правда, на нем нет шинели. Он обменял ее, так как дома у него есть еще одна, полученная у Карла, и кроме того, рассуждает Вилли, весна когда-нибудь несомненно наступит.
До отхода поезда остается два часа. Они приносят нам счастье. В зале стоит пианино. Я сажусь за него и, нажимая на педали, шпарю вовсю "Молитву девы". Появляется трактирщица. Некоторое время она молча слушает, затем, подмигивая, вызывает меня в коридор. Я незаметно выхожу. Она поверяет мне, что очень любит музыку, но, к сожалению, здесь редко кто играет. Не хочу ли я приезжать сюда почаще, спрашивает она. При этом она сует мне полфунта масла, обещая и впредь снабжать всякими хорошими вещами. Я, конечно, соглашаюсь и обязуюсь в каждый приезд играть по два часа. На прощание исполняю следующие номера своего репертуара: "Одинокий курган" и "Замок на Рейне".
И вот мы отправляемся на вокзал. По пути встречаем множество мешочников. Они едут тем же поездом, что и мы. Все боятся жандармов. Собирается большой отряд; до прихода поезда все прячутся подальше от платформы, в темном закоулке, на самом сквозняке. Так безопасней.
Но нам не везет. Неожиданно около нас останавливаются два жандарма. Они бесшумно подкатили сзади на велосипедах.
- Стой! Не расходись!
Страшное волнение. Просьбы и мольбы:
- Отпустите нас! Нам к поезду!
- Поезд будет только через четверть часа, - невозмутимо объявляет жандарм, тот, что потолще. - Все подходи сюда!
Жандармы показывают на фонарь, под которым им будет лучше видно. Один из них следит, чтобы никто не удрал, другой проверяет мешочников. А мешочники почти сплошь женщины, дети и старики; большинство стоит молча и покорно: они привыкли к такому обращению, да никто, в сущности, и не надеется по-настоящему, что удастся хоть раз беспрепятственно довезти полфунта масла домой. Я разглядываю жандармов. Они стоят с сознанием собственного достоинства, спесивые, красномордые, в зеленых мундирах, с шашками и кобурами, - точно такие же, как их собратья на фронте. Власть, думаю я; всегда, всегда одно и то же: одного грамма ее достаточно, чтобы сделать человека жестоким.
