Уильям Голдинг - Воришка Мартин
– Я закричу!
Нат взглянул на него, удивленно приоткрыв рот.
– Я не валяю дурака, поверь. Ты не волнуйся…
Фотоснимки исчезли.
– Извини, я сам не понял, что у меня вырвалось… это из какой-то пьесы.
С робкой улыбкой Нат развел руками.
– Со звездами не спорят.
– Особенно если они согласны с твоими желаниями.
Подумав, Нат слегка покраснел и серьезно кивнул.
– Есть такая опасность.
– Будь осторожней, Нат.
Как он будет осторожней, если не знает, откуда ждать опасности? Станет держаться подальше от меня? Или вместе с нею удалится от центра моей тьмы?
– Когда меня здесь не будет, присмотри за ней, Крис.
Что-то на самом деле есть в звездах… а может, нелепый порыв вырвал из меня слова вопреки моей воле?
– Будь осторожен… особенно со мной.
– Крис!
Потому что я люблю тебя, болван, и в то же время ненавижу. Да, теперь ненавижу!
– Ладно, Нат, не обращай внимания.
– Все равно не понимаю.
Порыв иссяк, растоптан, отброшен.
– Я тоже иду во флот.
– А как же театр?
Растоптан ненавистью и расчетом.
– Не у тебя одного есть высокие чувства.
– Дорогой мой! – Нат с восторгом вскочил на ноги. – Может, попадем на один корабль.
Мрачно, предчувствуя избранный путь:
– Уверен, что так и будет. Так говорят звезды.
Нат серьезно кивнул.
– Мы принадлежим к одной стихии. Наш знак – вода.
– Воды… Воды…
Одежда стягивала сырыми узлами. Он выволок тело на солнце и прилег, распластанный, как водоросли на скале. Вцепился непослушными пальцами в застежки бушлата, провожая глазами разлетевшуюся колоду фотоснимков. Скинув бушлат, он стал срывать с себя все остальное. В одних трусах и нижней рубахе пополз по камням сначала к выбоине с водой, а затем взобрался наверх по Хай-стрит и свалился без сил возле Гнома.
– Если я не брежу, то от одежды валит пар. Это пот.
Он прислонился спиной к Гному.
– Держись, ты умный.
Белые пузыри покрыли ноги. Он поднял рубаху – пузыри обнаружились и на животе. Припухлости на лице тоже оказались пузырями.
– Я должен выжить!
Что-то яростно рванулось в памяти.
– Я выживу, даже если придется сожрать все, что найдется в этой проклятой коробке!
Он снова взглянул на ноги.
– Знаю я, что это за дрянь. Крапивница. Пищевое отравление.
Над телом поднимался дрожащий пар. Четко очерченные, мертвенно-белые пузыри вздулись так, что даже распухшие пальцы ощущали их контуры.
– Говорил же, что заболею, вот и заболел.
Он оглядел тусклым взглядом линию горизонта, но ничего там не нашел. Посмотрел на ноги и подумал, что они тонковаты для такого количества пузырей. Чувствовалось, как вода под рубахой перетекает от одного пузыря к другому.
Давление неба и воздуха распирало голову.
11
Мысль лепилась как скульптура по эту сторону глаз, перед невидимым центром. Центр следил за ней в промежутки безвременья, когда капли пота преодолевали путь от одного пузыря до другого. Однако он знал, что эта мысль – враг, и потому, хоть и смотрел, не соглашался и не делал из нее выводов. Если медлительный центр сейчас и действовал, он сосредоточился на себе, пытаясь идентифицировать свою сущность, а мысль оставалась неподвижной, как застывшая мраморная фигура в парке, на которую никто не обращает внимания. Кристофер, Хэдли и Мартин стали разрозненными фрагментами, и в центре тихо тлело негодование на то, что они посмели отделиться. Зрительное окошко заполнялось цветовым рисунком, но центр в своем странном состоянии не воспринимал его как нечто внешнее. Цвет был единственным видимым пятном, словно освещенная картина в темном зале. Снизу доходило ощущение струящейся влаги и неудобства, доставляемого твердым камнем. Пока центр был удовлетворен, он знал, что существует, пусть даже Кристофер, Хэдли и Мартин – всего лишь далекие осколки.
Картину на стене скрыла завеса из волос и плоти, и изучать стало нечего, кроме единственной мысли. Он познал мысль. Ужас, пришедший с нею, заставил использовать тело. Огненные вспышки нервов, напряжение мышц, вдохи и выдохи, дрожь. Мысль обратилась в слова и вытекла изо рта.
– Меня никогда не спасут.
Ужас сотворил большее: шарниры суставов распрямились, тело встало на ноги и заметалось по площадке Наблюдательного поста под тяжестью неба, а потом приникло к Гному. Каменная голова тихо кивала, и солнце лучом металось туда-сюда, вверх-вниз по серебряному лицу.
– Заберите меня отсюда!
Гном ласково кивнул блестящей головой.
Он скорчился над белесой канавой, цветовые пятна снова замелькали перед окошком.
Кристофер, Хэдли и Мартин шагнули друг к другу. Подчиняясь воле центра, цвет занял все пространство над скалой, разлился по морю и небу.
– Надо знать своего врага.
Телом владела болезнь. Солнечные ожоги, потом отравление – и мир сошел с ума. Надежды падали в пропасть, где клубилось одиночество. Пришла мысль, а за ней другие, невысказанные и непризнанные.
– Возьми их и посмотри.
Запас воды висел на волоске, сохраняемый лишь илистой запрудой. Еды с каждым днем становилось все меньше. Тяжесть, неописуемая тяжесть давила на тело и мозг, за сон приходилось бороться с обрывками старых фильмов. Еще был…
– Был и есть.
Он сидел, скорчившись на скале.
– Возьми и посмотри.
– Еще картинка. Я не знаю, что это, но разум смущает даже неясная догадка.
Нижняя часть лица шевельнулась, обнажая зубы.
– Оружие. Кое-что еще осталось.
Разум – последний рубеж. Монолитная воля. Стремление выжить. Мой разум, ключ ко всем картинкам: разум способен создать их и наложить на окружающее. Сознание в дремлющей вселенной – темный, неуязвимый центр, убежденный в своей самодостаточности.
Слова снова закапали на промокательную бумагу.
– Здравый смысл – это способность к восприятию реальности. Какова же реальность моего положения? Я один на скале посередине Атлантики. Вокруг – безбрежное пространство плещущейся воды. Однако скала стоит твердо, она уходит далеко вниз, соединяясь с морским дном, а значит, и с родными берегами и городами. Я должен помнить, что скала тверда и незыблема. Если она сдвинется, значит, я сошел с ума.
Над головой захлопал крыльями летающий ящер и выпал из поля зрения.
– Надо держаться. Во-первых, за жизнь, во-вторых, за рассудок. Я должен что-то предпринять.
Он снова зашторил окошко.
– Я отравлен. Прикован к свернувшейся кольцами кишке длиной не больше крикетного поля. Все ужасы ада всего лишь следствие обыкновенного запора. Что копаться в добре и зле, если змея свернулась в моем собственном теле?
Он подробно представил себе кишечник, его медленные сокращения и результат смены привычной пищи на отравленную пробку.
– Я Атлант. Я Прометей.
Он представил себя гигантом, высящимся на вершине скалы. Челюсти сжались, глаза надменно взглянули сверху вниз. Герой, которому по плечу невозможное. Он встал на колени и неумолимо пополз вниз по склону. Нашел в расщелине пояс, взял нож и отпилил от резиновой трубки металлическую насадку с колпачком. Пополз дальше, к «Красному льву». Вдали заиграла музыка: отрывки из Чайковского, Вагнера, Хольста. Ползти было не обязательно, но торжественная размеренная музыка требовала движения неторопливого и непреклонного, наперекор всем преградам. Колени крушили пустые ракушки, словно глиняные черепки. Торжествующие аккорды рвались к небу, раздуваемые сияющей медью.
Он добрался до камня с лужицей, где жила обросшая тиной мидия и три аккуратных анемона. Крошечная рыбка по-прежнему плавала, но уже с другой стороны. Он погрузил пояс в воду, и рыбка отчаянно заметалась. Из трубки струйкой вырвались пузырьки. Он сжал резину, потом расправил. Вода заструилась внутрь между рвущихся вверх пузырьков. Еще, еще глубже. Он вытащил пояс и потряс, внутри забулькало. Он снова утопил его и сжал. Звук струящейся воды сливался с голосами медных и деревянных труб. Скоро, совсем скоро оркестр на миг умолкнет, а затем зазвучит кода… Над водой показалась обросшая водорослями верхушка мидии. Крошечная рыбка в ужасе от неожиданного отлива забилась на влажной скале, борясь с поверхностным натяжением. Анемоны захлопнули рты. Спасательный пояс заполнился на две трети.
Расставив ноги, он откинулся на скалу. Море играло с солнцем под ликующую музыку, вселенная затаила дыхание. Охая и постанывая, он ввел себе трубку в задний проход, сложил пояс вдвое и уселся на него, добавляя давления руками. От морской воды в кишечнике холодно покалывало. Он мял и жал резиновый мешок, пока не вышла вся вода, затем извлек трубку и осторожно подполз к краю утеса. Гром оркестра затих.
Кода приблизилась – и наступила. Она обрушилась в море во всем торжественном великолепии отточенной техники: как прорыв плотины, как мощная атака, сметающая все препятствия – судороги нот, могучие аккорды, сверкающие арпеджио. Отдав коде все силы, он растянулся на скале, опустошенный. Оркестр умолк.
