Уильям Голдинг - Воришка Мартин
Сдерживая поднимающуюся ярость, избитое:
– Значит, все-таки нет?
Последнее торжествующее оскорбление, тоном понимающим и сочувствующим:
– Простите, Крис. Мне в самом деле очень жаль.
– Ах, ну да, вы станете мне сестрой.
Умопомрачительно спокойно, отметая сарказм:
– Если захотите.
В ярости он вскочил на ноги.
– Тогда идем. Пошли отсюда, будь оно все проклято!
Ждать тенью на сиденье водителя. Она что, совсем не знает меня? Выходит из придорожной гостиницы и идет, выставляя носочки как в бальном зале, по невидимой натянутой над дорожкой веревочке, над головой развевается знамя неприступного целомудрия.
– Дверь плохо закрылась, секундочку…
Легкий аромат духов, касание дешевенького перелицованного твида, рука на рычаге сцепления, дорога, стремительно уносящаяся назад, затемненные фонари военного времени и никому не подвластные летние молнии отсюда до горизонта. Зубчатый цветастый занавес листвы, деревья, вызванные из небытия светом фар и тут же рушащиеся в пропасть следом за разбитыми надеждами.
– Вы не слишком быстро едете?
Укоризненный наклон головы, поджатые губки, глаза из-под дурацкой шляпки, далекие, утонувшие во тьме. Нога, вдавленная в педаль.
– Пожалуйста, Крис, помедленнее!
Визг протектора, рывок, рев мотора.
– Пожалуйста…
Скорость, мелькание кадров пленки.
Сила и власть.
– Пожалуйста, прошу вас!
– Тогда прямо сейчас, здесь, в машине.
– Прошу вас!
Съехавшая шляпка, извилистая дорога, стволы деревьев…
– Я убью нас обоих.
– Вы сошли с ума… О, прошу вас, прекратите!
– На развилке дороги дерево с беленым стволом, я в него врежусь твоей стороной, и от тебя останется мокрое место!
– Господи боже мой!
Обочина, куча камней, удар, разворот, снова вперед, пожирая асфальт и отбрасывая назад к разбитым надеждам, туда, в подвал…
– Мне дурно!
– Полюби же меня! Не хочешь?
– Пожалуйста, остановитесь!
Обочина, нога на тормозе, мертвый двигатель, темнота, тряпичная кукла, ожившая при вспышке летней молнии, коленки, сомкнутые над драгоценной девственностью, одна рука придерживает твидовую юбку, другая отбивается, полуголая грудь, которую уже нечем защитить.
– Я закричу!
– Кричи сколько хочешь.
– Грязный мерзавец!
Отсвет молнии на белом лице, застывший взгляд в упор, взгляд придуманной женщины, запутавшейся в притворстве и вынужденной смириться со своей грубой плотью, бренной оболочкой. Глаза, полные непримиримой ненависти. Никакого больше респектабельного регистра, простонародный выговор:
– Куда лезешь, свинья? Только попробуй…
Последняя попытка. Я должен.
– Я женюсь на тебе.
Еще молния.
– Крис. Прекрати смеяться. Слышишь? Прекрати! Прекрати, я сказала!
– Ненавижу! Не хочу тебя ни видеть, ни слышать, никогда в жизни.
Питер едет позади, они уже выдохлись. Под ним новенький велосипед, но у Питера еще лучше. Если Питер прорвется вперед, его уже не догнать. Позиция подходящая, отстает ровно на полкорпуса, никогда бы он этого не сделал, не будь так увлечен гонкой. Дорога поворачивает вправо, как раз перед грудой камней. Высокая груда камней для ремонта дороги к ферме Ходсона. Не сворачивать, еще немного, на долю секунды дольше, чем он ожидает… Вот теперь пускай сворачивает, если сможет, со своей позиции. Отлично, умница!
Нога, Крис, нога… я боюсь смотреть на ногу… Господи…
Шкатулка для денег, японская, с позолотой. Открытая и пустая. Что же теперь делать, расписок-то никаких не было. Заходи как-нибудь, выпьем вместе.
Она жена продюсера, парень.
Умница. Сила и власть. До дому пешком дотопаешь. Умница. Настоящие слезы портят торжество. Умница.
На сцену. Шаг, еще шаг. Я червяк покрупнее тебя. Тебе по сцене не пройти, потому что стол мешает, а я дойду до самой стеклянной двери.
– Нет, старина, извини. Труппа и без тебя обойдется.
– Но, Джордж… мы же работали вместе! Ты знаешь меня…
– Еще бы, старина, конечно. Знаю.
– В армии я пропаду. Ты же видел меня в работе.
– Видел, старина.
– Но…
Взгляд из-под бровей. Белозубая улыбка, сначала сдержанная, ширится, отражаясь в полированной крышке стола.
– Я давно ждал чего-нибудь такого, потому и не вышвырнул тебя раньше. Надеюсь, старина, там тебе попортят профиль. С нужной стороны.
Десять тысяч способов отправить человека на тот свет: подсыпать яду и сидеть, наблюдая, как улыбка превращается в оскал; схватить за горло и держать, пока оно не станет твердым, как дерево.
Она надевает пальто.
– Элен…
– Да, моя прелесть.
Взгляд снизу вверх, острый, лисий.
– Мы так давно не виделись.
Глубокий вздох.
– Не будь сентиментальным, милый.
Страх.
– Помоги мне, Элен. Я пропаду без тебя.
Черные глазки-личинки на белом лице. Отстраненность. Расчет. Смерть.
– Конечно, милый, что угодно.
– В конце концов, Пит твой муж.
– Как грубо, Крис.
– Поговори с ним.
На диванчик, поближе, рядышком.
– Элен…
– Лучше попроси об этом Марго, дорогой, или ту крошку, которую ты возил кататься.
Паника. Глаза-личинки на белом лице – черные твердые камни.
Сожран.
Натаниэля переполняют чувства – он не кипит, не бурлит, а подрагивает, почти сияет.
– У меня отличная новость, Крис.
– Неужто наконец встретился с вечностью?
Нат задумался, глядя на полку со справочниками.
Опознав замечание как шутку, ответил преувеличенно глубокомысленным тоном, который приберегал для юмора:
– Да, через посредника.
– Что за новость, война окончилась? Выкладывай, у меня мало времени.
Натаниэль уселся было в кресло, но ему показалось низко. Пристроился на подлокотнике, поднялся, стал перебирать книги на столе. Выглянул на улицу через щель в темных шторах светомаскировки.
– Я решил идти на флот.
– Ты?!
Он кивнул, продолжая смотреть в окно.
– Если, конечно, меня возьмут. Летать я не умею, да и в пехоте пользы от меня мало.
– Ты что, дурак? Или тебя призывают?
– Да нет пока.
– Я думал, ты против войны.
– Так и есть.
– Стало быть, пацифист. Тогда почему?
– Не знаю. Правда, не знаю. Можно думать и так, и этак, однако, в конце концов, ответственность выбора – слишком тяжелый груз для одного человека. Я должен идти.
– Ты уже решил?
– Мэри со мной согласна.
– Мэри Лавелл? Она-то тут при чем?
– Это и есть новость.
Натаниэль повернулся с книгой в руке. Подошел к камину, взглянул на кресло, потом вспомнил о книге и положил ее на стол. Придвинул к себе стул и примостился на краешке.
– Помнишь, что я говорил вчера вечером после спектакля? Про то, что наши жизни тянутся вспять к самым корням времени, через всю историю.
– А я сказал, что ты, наверное, когда-то был Клеопатрой.
Нат снова задумался.
– Не думаю. Не настолько знаменитым.
– Ну, тогда Генрихом Восьмым. Это и есть новость?
– Мы все время натыкаемся на знаки. Они как вспышки откровения… это дано свыше. И когда… – Длинные руки раздвинулись в стороны, словно поддерживали стремительно растущую голову. – Когда встречаешь кого-нибудь, сразу чувствуется, если в тайном прошлом он был с тобой связан. Тебе не кажется? Вот ты и я, например. Помнишь?
– Вечно ты фантазируешь.
Натаниэль кивнул.
– Бывает. И все-таки мы связаны друг с другом. А помнишь, как ты познакомил меня с Мэри? Все трое сразу отреагировали. Это как вспышка или удар, а потом сразу уверенность: «Я уже знал тебя».
– О чем ты, черт побери?
– Она тоже почувствовала, сама сказала. Ты знаешь, она такая умная! А теперь мы оба уверены. Все это, конечно, предначертано свыше, но мы все равно благодарны тебе за то, что ты нас познакомил.
– Тебя с Мэри Лавелл?
– Конечно, все это непросто, мы все продумали, и вместе, и порознь…
Комната расплывалась перед глазами. Казалось, голова Ната пульсирует, меняя размеры.
– Знаешь, Крис, я буду страшно рад, если ты согласишься быть шафером у нас на свадьбе.
– Так вы собираетесь пожениться? Вы с…
– Да, это и есть моя новость.
– Но… это невозможно!
Голос отдался в ушах болезненным звоном, он увидел, что стоит. Нат, не замечая, смотрел в огонь камина.
– Я понимаю, это неожиданно, но мы все взвесили. А теперь я иду служить на флот. Она такая славная, такая храбрая… Да и ты, Крис, наверняка придешь к такому решению.
Он застыл, глядя сверху вниз на взъерошенную черноволосую голову, и понимал все более ясно силу обстоятельств и неотвратимость принятого не им решения. Наступил момент, когда жрут его самого. Кровь бросилась в лицо, в памяти, как фотоснимки из упавшей стопки, рассыпались картинки. Мэри в лодке, поправляющая юбку. Мэри идет в церковь, источая холодную надменность всей своей осанкой и походкой. Мэри сопротивляется, смыкая коленки над драгоценной девственностью, одергивая твидовую юбку и отбиваясь…
