Георгий Иванов - Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)
Обзор книги Георгий Иванов - Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)
ПИСЬМА ГЕОРГИЯ ИВАНОВА И ИРИНЫ ОДОЕВЦЕВОЙ ВЛАДИМИРУ МАРКОВУ
(1955–1958)
Письмо № 1
14 октября 1955
«Beau-Sejour»
Hyeres (Var.)
Дорогой В. M. –
не знаю Вашего отчества. Был искренно рад получить Ваше письмо[1]. Знакомство с Вами я исчисляю с 1950 года, когда прочел Ваши Гурилевские Романсы[2], чрезвычайно понравились нам обоим, т. е. и мне и моей жене Ирине Одоевцевой. Всегда с большим интересом читаю все Ваши статьи, хотя не всегда с Вами согласен. На пересылку ж<урнала> Граней по воздуху Вы потратились зря — сами Грани не знаю, по Вашей или Иваска[3] просьбе мне прислали ее недели за две до Вас и Вашу статью о Хлебникове[4] я давно не только прочел, но и «изучил». Ну, конечно, тут я с Вами не согласен почти во всем. Скажу откровенно, Вы, написав мне так мило поставили меня в затруднительное положение. Я, действительно, хотел бы «обругать» не Вас, конечно, но самую легенду о Хлебников. Вы пишете, обругайте меня, но вряд ли Вам этого хочется, а волей неволей если писать то что я об этой легенде думаю то несколько шишек придется и на Вашу голову. Оговариваюсь — Ваше общее отношение к сюрреализму-футуризму мне кажется обоснованным, но я считаю, что сам «председатель Земного шара» был тем, что он был: несчастным идиотиком, с вытекшими / мозгами. Я его в свой до-акмеистический период встречал, вместе со всей кубо-футуристической братией чуть ли не каждый день. Доктор Кульбин[5] лечил его, кстати, от паранойи — паранойя же бывает, у гениальных людей в конце (ну Нитце[6]), но как трамплин для гения она никому еще не служила. Его выдумал Маяковский для партийных надобностей и им же в разговорах бил Маяковского скажем Гумилев — «ну, что Маяковский раешник, вот Хлебников это да не без гениальности». От этого и пошло — вплоть до ничего не понимавшего в поэзии Бунина, на старости лет тоже желавшего не отставать от моды. Кстати знаменитые «Смеюнчики» олень Олень[7] и ряд других «шедевром» в том же духе от слова до слова написаны в пять минуть все разом Маяковским же. Меня поразило, что как раз эти Смеюнчики, в которых «что-то» все-таки есть Вам как раз не по душе и (совершенно идиотский на мой взгляд) Ночной Обыск Вы возносите до облаков. И меня поразило это, как доказательство Вашей искренности. Я если напишу свою статью, то попытаюсь проанализировать в чем тут дело — как мне это представляется. Если удастся. И если вообще статью напишу. Последнее теперь зависит и от Вас — т. е. согласны ли Вы пострадать от моей руки за Вашего «гения». Выбирайте. Потому что иначе не обойтись.
Удивило меня, попутно, что в этой Вашей статье Вы превознося Хлебникова, «сгущаете краски» вплоть до офицера Гумилева и нижнего чина (не «чин солдата» — такого не было, было «звание» — нижнего чина — солдата. Гумилев был произведен в офицеры в конце 16 года. Хлебников не знаю кончивший ли, но болтавшийся все-таки в Университете, не мог быть простым солдатом, а только вольноопределяющимся (для этого достаточно было во время воины 7 классов гимназии). Следовательно у обоих были совершенно одинаковые привилегии — не больше не меньше.
Ну, довольно о Хлебникове для первого раза. А вот, скажите читали ли Вы — может быть что естественно — и слышали — Тихона Чурилина. Если нет то постарайтесь достать; книга была издана очень роскошно «Альционой» с рисунками Гончаровой, кажется в 1912 году. Называется «Весна после смерти»[8]. В больших американских библиотеках, возможно, ее и отыщете. Вот на сходились и Гумилев и Мандельштам и Кузмин и Ваш покорный слуга, что это «необыкновенно». Откуда между прочим Вы взяли что Хлебниковым восхищался Кузмин? Это совершенно, зная Кузмина, невероятно и невозможно. Впрочем — чужая душа потемки — так же для меня странно, что им восхищаетесь Вы.
Ну хорошо, написал Вам, что попало и как попало. Я видите ли здорово болен и хоть почти год только лечусь и сижу на здешнем райском солнце, но взять перо в руки мне трудно, а очень часто просто невозможно. Поэтому и отвечаю Вам с опозданием и заодно хочу указать — не обижайтесь если буду запаздывать иногда, и впредь. Очень было бы хорошо если у Вас есть охота к дружеской переписке — Вы бы писали мне, так длинно и так подробно, как желаете. Я бы очень хотел знать побольше о Вас, о Ваших разочарованиях или очарованиях в эмиграции, о том как вы «пасли коров», короче обо всем. Задавайте (дальше на полях:) мне любые вопросы если желаете, хотя бы о том в чем вы неосведомлены о серебряном веке или до военной здешней поэзии. Очень буду рад Вам быть полезным. Спасибо за слова о моих стихах.
Ваш Георгий Иванов
Письмо № 2
[без даты]
[на конверте 29 дек. 1955]
«Beau-Sejour» Hyeres (Var.)
Дорогой В. М.,
передо мной выбор: либо рыть все мои бумаги, чтобы найти Ваше отчество и, устав от этого, опять отложить мое письмо на завтра, либо сесть за письмо, махнув рукой на отчество. Немного опасаюсь — Вы, как будто, человек церемонный… Вот, например, я Вам все пишу «Дорогой», а Вы неизменно величаете меня «Многоуважаемым». Извините я ведь «бедный, больной старик»», как писал Гончаров племяннику, просившему у него пять рублей.
Действительно — я вот и не отвечаю Вам неделями, потому что более-менее все дохну. Между тем, переписываться с Вами мне чрезвычайно приятно. Вот, может быть, очухаюсь и тогда буду писать чаще. Пока же прошу Вас если есть охота и время пишите мне, не считаясь с моими ответами. Постепенно отвечу на все.
Прочел разумеется Вашу статью[9]. Она очень «элегантно» написана. Без надрыва, без хвастовства, без, вообще, всего того, чем полны например «Грани» — чего стоит один ужасающий Дар[10] с его осадой Ленинграда. Вы пишете советский быт, как писал бы какой-нибудь Уолтер Патер[11], оказавшись советским студентом. Но ведь все-таки это не «Воображаемые портреты» а с натуры. «Натура», сама по себе скорее — на мое ощущение
— отталкивающая. У меня в «распаде Атома»[12] если читали — сказано «русские снобы — самые отвратительные снобы мира». Ваши тогдашние друзья — очень хорошо повторяю, Вами показанные, — «советские снобы» — еще худшая разновидность. Как что и почему — долгий разговор. Если хотите, как-нибудь еще к этому вернемся. Но сама статья вызывает, после прочтения, сожаление почему так мало. Это очень лестно для автора. Ну passons… Ну, насчет Вашей поэмы в «Опытах»[13] если хотите откровенного мнения — она не совсем «вытанцевалась». Она длинна. Она ритмически вяла. Там я насчитал четыре прекрасных строфы: 1) от «мы тут поем и садим» до «быть может вспыхнул свет» и две последние, заключительные строфы. Но напр. примесь сусального эпоса вносит неприятную слащавость Достаточно раз произнести «Лада», чтобы потянулись за ней все лели и гусли — самогуды. Народный эпос вообще «дохлое место», а русский в особенности. Для меня «Слово о полку Игореве» наверняка подделка, именно потому что хороша. В «Гурилевских Романсах» Вы от стиха до дыхания много сильней. Считаю Гурилевские Романсы — кажется писал Вам это — замечательной, не оцененной по достоинству штукой? А стихи — не поэмы — Вы пишете ли? И «если нет то почему?» — как в Принцессе Турандот.
Вот что Вам, по моему, — как я Вас себе рисую — Вам сильно мешает. Из «ленинградской атмосферы» — Вы попали в эмиграцию. Там Вы Мандельштама знали по имени, а Анненского и имени не слышали. (Спрашивается почему? — ведь Вы только и делали, что рылись по букинистам!). Заграницей Вы объелись на непривычный желудок всякими Рильками, Эллиотами, С. Ж. Персами и Блэками (К вашему сведению — Blake — произносится Блэк, а отнюдь не Блейк). Русскую поэзию продолжаете воспринимать с. огромными «провалами памяти». Вот вроде как, на древних картах мира — для Вас со всех сторон, ненастная земля и вода. И в этом хаосе Вы ориентируетесь, как в тумане. И вот то отправляете Пушкина во Флоренцию, то приписываете богобоязненному Кузмину — грех перевода Орлеанской Девственности[14]. Кузмин и Вольтера целиком презирал. (Он был истовый старообрядец по вере, член союза русского народа по убеждениям и в справочнике «Весь Петербург» был обозначен так: М. Кузмин (о, без мягкого знака!) литератор, п. дв. — т. е потомственный дворянин — Так что «мера внутренней поэтичности» скорее бьет по Гумилеву Когда последний отдавал мне и Адамовичу[15] перевод «Девственницы» он говорил «от сердца отрываю эту душку, никогда бы не отдал, все бы сам перевел, да времени нет». Перевод этот требовался Горьким срочно — мы и перевели его в два месяца и довольно блестяще…
