Анатолий Иванов - Ермак
С площадки минарета за въезжающими наблюдал Заворихин.
— Прошу, — опять в поклоне откинул руку карача, приглашая в помещение, и вошел туда вслед за Иваном Кольцом.
Это была просторная прихожая следующего большого помещения. Через широко открытую дверь было видно, что оно устлано дорогими коврами и уставлено щедрыми яствами.
Прихожая быстро наполнилась казаками и татарами. Казаки были, как и татары, при одних саблях.
— В честь встречи я даю тебе, славный атаман, большой той. А где вино, там никакого оружия не надо.
Карача отстегнул свою саблю, бросил в угол.
То же самое сделали все татары. Сняв было свою саблю и Кольцо, но потом нахмурился, тревожно оглянулся.
У Карачи шевельнулись брови, он обиженно проговорил:
— Все твои люди, атаман, могут пировать с оружием. Прошу, — в третий раз согнулся карача, приглашая на пир.
…И вот пиршество в полном разгаре. По стенам горели жировики. Казаки привычно сидели по-татарски прямо на коврах, рядом валялись отстегнутые, мешавшие им сабли. Вино лилось рекой, красивые служанки ходили меж пирующих, подливали им из длинногорлых кувшинов. Пьяненькие казаки начали пощипывать служанок, то и дело слышался женский визг и хохот.
Слуги оттаскивают захмелевших татар.
— Если атаман позволит, я каждому дам по наложнице, — сказал карача, сидящий рядом с Кольцом.
— Не-е, мы не баловаться прибыли.
— Дык что же не погреться об бабу, атаман?
— Цыть, — оборвал казака Иван.
К караче наклонился подошедший слуга-татарин:
— Этих шайтанов, видимо, невозможно споить, наши воины заждались.
Карача собственноручно налил Кольцу и встал:
— Я хочу говорить. Татарам встать, а гости пусть сидят.
Отстегнутая сабля Кольца тоже лежала на ковре.
Когда татары поднялись, карача воскликнул:
— За главного атамана Ермака-а!
Тотчас распахнулась дверь, в проеме с обнаженной саблей возник Заворихин, заорал:
— Попались, голубчики-и!
Кольцо мгновенно отрезвел, уклонился от обрушенного сзади на него удара, схватил саблю, вскочил. Карачи возле него уже не было — загороженный телохранителями, он уже ступал за порог потайной двери.
Мимо Заворихина с диким визгом бежали татары, топтали подносы с яствами, яростно рубили пьяных казаков.
Кольцо и несколько казаков, встав в круг, отбивались.
— Давай к выходу, атаман! Может, прорвемся…
— Не-ет! Пока этого гада не приколю, никуда я отсель не пойду! — хрипит Кольцо, прорываясь к стоявшему за татарами Заворихину. — Куда? Предатель!
Кольцу удалось свалить закрывавших Заворихина татар. Заворихин взмахнул было саблей, но Кольцо ловко вышиб ее, сквозь лязг сабель за спиной прокричал:
— Твори молитву, гад!
— Пощади! Христом Богом молю…
— Бога вспомнил, гадюка! — и яростно взмахнул саблей. Заворихин опрокинулся кверху лицом, дернулся, затих.
А у всех дверей уже стояли татары с луками. Когда Кольцо и еще с полдюжины уцелевших товарищей уложили последних рубившихся с ними татар, в казаков полетели стрелы. Первая же пробила горло Ивану Кольцу, он, постояв, рухнул. Попадали и остальные, прошитые стрелами.
— Атама-ан! — вскричал Черкас Александров, вбегая в бывший ханский покой. В руках у него был заснеженный мешок, в котором угадывалось что-то тяжкое и круглое.
Из смежной комнаты вышел Ермак.
— Чего орешь?
— Михайлов Яков в подсмотр пошел Кольцо проведывать…
— Ну?
— Застрелили его.
— Что?
— И еще. Вот… Ночью татары через частокол перекинули.
Черкас уронил мешок на пол, прислонился к стене и зарыдал.
Ермак опустился на колено, открыл мешок. На него глядят остекленевшие глаза Ивана Кольцо.
Застонал Ермак словно последним стоном. Через силу поднялся и, шатаясь как пьяный, шагнул к окну, распахнул его, оперся рукой об оконный косяк, долго смотрел на заснеженный пустынный двор.
— Не уберег я тебя, Колечушко! Как ответ перед Аленой держать буду?
Снег до боли резал глаза, выжимая из них слезы. Белый иней оседал на бороде и волосах. Рядом, по-детски всхлипывая, стоял Черкас Александров.
Поземка заметает десятки черных могильных холмов.
На крестах видны надписи: «Воевода князь Болховский», «Атаман Яков Михайлов», «Пушкарь Кузьмич»… Много могил без крестов и без надписей. Дальше лежат полузасыпанные снегом трупы стрельцов и казаков, которых не успели похоронить, торчат из-под снега ноги, руки…
Ночь Волки стаями приближались к крепостному тыну, усаживались полукругом и начинали выть, выматывая душу.
В избах светились красные глазки — горели и чадили лучины.
Умирающие казаки и стрельцы бредили зелеными лугами и едой. Наперебой рассказывали — один ел жареных лебедей, другой — поросенка, третий — блины.
На месте снега лишь лужицы, в которых отражается весеннее солнце. К десяткам одиночных могил добавилась одна братская.
На фоне черного бревенчатого частокола, в тени которого лежали остатки мокрого снега, Ермак выстроил уцелевшее войско — сотню с небольшим угрюмых, исхудавших за голодную зиму казаков да два десятка стрельцов.
Вдоль строя медленно шли втроем — сам Ермак, в его волосах и бороде словно бы не растаял иней, с ним Матвей Мещеряк и Черкас Александров.
А в это время неподалеку от Кашлыка, прямо на дороге, ведущей к главным крепостным воротам, стоящие заставой татары жарили на вертеле огромные куски мяса. Дым от костра чуть поднимался вверх, и тут же ветром его заламывало в сторону виднеющегося городского частокола.
Карача, окруженный телохранителями, сидел в богато украшенном седле, глядел на частокол.
— Ну-ка еще один вертел поставьте.
…Голодные люди стояли в угрюмом молчании. Потом вдруг все враз задвигались, завертели головами, застонали:
— Опять мясо жарят!
— Хуже пытки это.
— Доколь изгаляться татарва будет?!
— Ударим на них, атаман!
— А как ударить? — спросил Ермак. — Пешим строем? Они нас конями потопчут.
Один из стрельцов покачнулся и упал. Четверо других засуетились над ним. Потом разогнулись, потянули с голов шапки.
— От мясного духа задохнулся, — донесся голос.
Когда умершего унесли, атаман проговорил:
— Не-ет, опрокинуть их ударом в лоб силенок у нас не хватит. И прикинул я… Лазутчики донесли: карача на Сусканском мысу юрты свои вчера поставил. С ним вроде даже два его сына. Обнаглел — тут три версты всего, а он со всей семьей. Ежели стороной полвойском подобраться да изрубить людей карачи, остальные татарские заставы тоже снимут осаду с Кашлыка, побегут со всех сторон на выручку к караче.
Над строем стал вспухать говор.
— Верно, атаман!
— Побегут!
— И тут вторым полвойском ударить им с тыла.
— Дадим им шороху.
— Отомстим за атамана Кольца.
— И осаду прорвем.
— Тихо! — проговорил Ермак. — Гул быстро утих.
— Верно, и за Ивана Кольцо пришла пора расплату сделать… И помните, братушки, биться свирепо и никого не жалеть — другого случая сбросить смертельную удавку у нас не будет!
— Не жале-еть! — взметнулось над строем. Казаки и стрельцы затрясли над головами пищалями, топорами, саблями…
Под покровом ночи Игичей вел людей Мещеряка по таежной тропе. Вогул шел впереди, за ним Мещеряк, далее цепочкой казаки. Похрустывал под ногами смерзшийся снег.
Неожиданно Игичей остановился, ткнул рукой вперед:
— Вот!
Впереди виднелись с полдюжины юрт, меж которых стояли повозки, горело несколько костров, маячили у огня охранники.
— Так, — удовлетворенно произнес Мещеряк.
— Сам карача — в той большой юрте, — сказал Игичей и усмехнулся. — Карача холода боится, его всегда голые наложницы в постели греют.
— Счас мы его погреем, — сказал Мещеряк. — А ты ступай назад, этой же дорогой подмогу нам приведешь!
…Задрав кверху бороду, карача сладко похрапывал, справа и слева от него лежали с закрытыми глазами наложницы; все были укрыты одним шелковым бухарским одеялом.
От затрещавших враз выстрелов обнаженные наложницы с визгом сорвались с постели, подхватился и сам карача.
— Что? Кто?! Стража-а! — заорал он.
Вбежало двое телохранителей.
— Казаки, великий хан!
— Я — карача! — взвизгнул он. — Откуда взялись казаки?
— Из лесу, великий!
Пули начали пробивать кошму юрт. Вбежавшие слуги торопливо одевали карачу. Наложницы, подвывая, тоже натягивали на себя одежды. А выстрелы все трещали, приближаясь.
— Скорее, скорее! — орал карача. — Где мои сыновья?
— Они уже бьются с врагами, повелитель, — сказал один из слуг и повалился на ковер с залитым кровью лицом — пуля угодила ему в голову. Карача закричал:
