Ганна Кралль - Опередить Господа Бога
И в самом деле, так оно и случилось, - а из одного из последних донесений ЖОБа можно узнать, что именно Юрек дал сигнал к самоубийству 8 мая в бункере на Милой, 18.
"В связи с безнадежностью положения, чтобы не попасть к немцам в руки живыми, Арье Вильнер призвал повстанцев покончить жизнь самоубийством. Первым Лютек Ротблат застрелил сначала свою мать, а потом себя. В убежище погибло большинство членов Боевой еврейской организации с ее руководителем Мордехаем Анелевичем во главе".
После войны пан Генрик (сперва у него была авторемонтная мастерская, потом такси, а потом он работал в транспортной системе в должности инженера) часто размышлял о том, правильно ли он поступил, позволив другу уйти. В деревне Юрек бы наверняка подлечился, набрался сил... "Но опять же, если б выжил, не был ли бы он на меня в обиде? Скорей всего не мог бы мне простить, что остался жив, и вышло б еще хуже... "
Из тетради Юрека Вильнера
Ну что ж, придется еще немного...
Вечно мне кто-нибудь все испортит,
петлю перережет.
Вчера уже смерть у меня побывала,
сердце стучало все реже,
кровь остывала.
Мне ложку подносят,
ложечку жизни.
А я не хочу, не могу это пить,
меня сейчас будет тошнить.
Я знаю, что жизнь - это полная чаша,
а мир наш прекрасен и добр,
но жизнь больше кровь мою не согревает,
она только в голову мне ударяет.
Спасает других, а меня убивает...
- Я написал ему в гетто письмо, - говорит "Вацлав", адвокат Волинский. - Что писал, уже не помню, но слова были теплые. Такие, которые страшно трудно писать.
Я очень тяжело пережил его смерть. Так же, как и смерть каждого из этих людей.
Таких достойных.
Таких героических.
Таких польских.
После Юрека Вильнера представителем ЖОБа на арийской стороне стал Антек.
- Очень был славный и толковый малый, - рассказывает Волинский, только имел ужасную привычку: вечно таскал с собой сумку гранат. Мне это несколько мешало с ним разговаривать: я боялся, как бы гранаты не взорвались.
Одна из первых депеш, которые "Вацлав" отправил в Лондон, касалась денег. Деньги нужны были его подопечным для покупки оружия, и сначала поступило пять тысяч долларов из тех, что сбрасывали с самолетов.
- Я дал их Миколаю из "Бунда", и тут ко мне прибегает Боровский, сионист, с жалобой. Пан Вацлав, говорит, он все забрал и мне ничего не хочет давать, скажите ему сами...
Но Николай уже отдал эти деньги Эдельману, а Эдельман - Тосе, а Тося спрятала их под полотер и, как они вскоре смогли убедиться, здорово придумала, потому что во время обыска у нее перерыли всю квартиру, но никому не пришло в голову заглянуть под полотер. За эти деньги на арийской стороне было куплено оружие.
Тося впоследствии выкупила "Вацлава" из гестапо: кто-то ей сообщил, что его арестовали, и она сразу подумала: "А что, если попробовать пустить в ход мой персидский ковер?" И действительно, благодаря ковру "Вацлава" выпустили на свободу. "Но ковер был, правда, прекрасный, - говорит Тося. Знаешь, такой бежевый, гладкий, с бордюром по краям и медальоном посередине".
Тося - доктор Теодозия Голиборская - последняя из врачей, занимавшихся в гетто исследованием голода, приехала на несколько дней из Австралии, так что у адвоката Волинского сегодня многолюдно, оживленно, шумно и все наперебой рассказывают разные забавные истории. Например: сколько было хлопот у "Вацлава" с ребятами из ЖОБа, которые чересчур поспешно расправлялись с агентами. Сперва полагалось вынести приговор, а уж потом приводить его в исполнение, а они являются и говорят: "Пан Вацлав, мы его уже убрали". Что тут было делать? Пришлось писать в группу "стрелков", чтоб хоть задним числом составили этот приговор.
Или: помните историю с тем большим сбросом? Пришло сто двадцать тысяч долларов...
- Погодите, - вмешивается Эдельман, - разве там было сто двадцать тысяч? Мы получили только половину.
- Пан Марек, - говорит "Вацлав", - вы получили всё и купили себе пистолеты.
- Те пятьдесят?
- Нет, что вы. Пятьдесят пистолетов вы не купили, а получили от нас, от АК. Хотя нет, один попал в Ченстохову, и тот еврей из него выстрелил, помните? А двадцать пошло в Понятов...
Вот так они болтают, а Тося еще вспоминает про красный джемпер, в котором Марек тогда носился по крышам, и говорит, что это была сущая тряпка по сравнению с джемпером, который она сразу же вышлет ему из Австралии, - а когда мы уже возвращаемся домой, Эдельман вдруг оборачивается и говорит: "Нет, месяц это не продолжалось. Несколько дней, от силы - неделю".
Речь идет о Юреке Вильнере. Что он выдержал неделю пыток в гестапо, а не месяц.
Ну как же, минуточку. "Вацлав" говорил - месяц, Грабовский - две недели...
"Я точно помню, он там пробыл неделю".
Его упрямство уже начинает вызывать раздражение.
Если "Вацлав" сказал - месяц, он, наверно, знал, что говорит.
Так что же теперь получается? Оказывается, нам всем очень важно, чтобы Юрек Вильнер как можно дольше выдержал пытки в гестапо. Это ведь большая разница - молчать неделю или месяц. Нам бы, правда, очень хотелось, чтобы Юрек Вильнер целый месяц иол-чал.
"Ну хорошо, - говорит Эдельман, - Антеку хочется, чтобы нас было пятьсот, литератору С. хочется, чтобы рыбу раскрашивала мать, а вы хотите, чтобы Юрек сидел месяц. Ладно, пусть будет месяц, это ведь уже не имеет никакого значения".
То же самое с флагами.
Они висели над гетто с первого дня восстания: бело-красный и бело-голубой. На арийской стороне на них смотрели с глубоким волнением, а немцы с превеликим трудом торжественно сняли их как военные трофеи.
Эдельман говорит, что если флаги были, то повесить их не мог никто, кроме его людей, а они флагов не вешали. Они бы повесили с радостью, будь у них хоть немного красной и белой ткани, но ее не было.
- Значит, кто-то другой повесил, не все ли равно кто.
- Да? - говорит Эдельман. - Вполне возможно. - Но лично он вообще никаких флагов не видел. Только после войны узнал, что они были.
- Как же так? Ведь все люди видели!
- Ну, раз все люди видели, стало быть, флаги наверняка были. А впрочем, - говорит он, - какое это имеет значение? Важно, что люди видели.
Вот что самое скверное: он со всем в конце концов соглашается. Даже бессмысленно его убеждать.
"Какое это сейчас имеет значение?" - говорит он и больше не спорит.
"Мы должны еще кое-что дописать", - говорит он.
Почему он остался жив.
Когда пришел первый солдат-освободитель, он остановил его и спросил: "Ты еврей? Почему ж ты живой?" В этих словах прозвучало подозрение: может, он кого-нибудь выдал? Может быть, отнимал у кого-то хлеб? Так что теперь я должна у него спросить, не выжил ли он случайно за чужой счет, а если нет то почему, собственно, выжил.
Тогда он попробует оправдаться. Например, расскажет, как шел в дом номер семь на Новолипках, где они обычно собирались, чтобы сообщить, что Ирка, врач из больницы на Лешно, лежит без сознания в пустой квартире напротив. Когда больницу переводили на Умшлагплац, Ирка проглотила тюбик люминала, надела ночную сорочку и легла в постель. Он ее перенес - как нашел, в розовой ночной сорочке, - через улицу, в дом, из которого уже всех выволокли, и теперь шел сказать, чтоб ее оттуда забрали, если она останется жива.
Поперек мостовой на Новолипках тянулась стена - дальше была уже арийская сторона. Из-за этой стены вдруг высунулся эсэсовец и начал стрелять, Выстрелил раз пятнадцать - и всякий раз пули пролетали в каком-нибудь полуметре от него, правее. Может быть, у немца был астигматизм - это такой дефект зрения, который можно компенсировать очками, но у немца, видно, был нескомпенсированный астигматизм, и он промазал.
- И это все? - спрашиваю я. - Только потому, что немец не обзавелся подходящими очками?
Нет, есть еще одна история, про Метена Домба.
Как-то для комплекта - для тех десяти тысяч на Умшлагплаце - не добрали сколько-то там человек, и Эдельмана взяли прямо на улице и посадили на подводу, которая свозила всех на площадь. Подвода была запряжена двумя лошадьми, рядом с возницей сидел еврейский полицейский, а сзади немец.
Уже подъехали к Новолипкам, и вдруг он увидел, что по улице идет Метек Домб. Метек был членом ППС 1, его направили на службу в полицию, жил он на Новолипках и теперь как раз возвращался с дежурства домой.
1 Польская социалистическая партия.
Эдельман крикнул: "Метек, меня загребли". Метек подбежал, сказал полицейскому, что это его брат, и ему разрешили спрыгнуть.
Они пошли к Метеку домой.
Дома был его отец, маленький, худой, голодный. Он посмотрел на них с неприязнью:
- Опять Метек кого-то снял с телеги, да? И опять не взял ни гроша?
Он бы мог за это иметь тысячи.
Он бы мог за это хотя бы выкупить по карточкам хлеб.
А он что делает? Снимает с телеги задарма.
- Папа, - сказал Метек. - Не огорчайся. Мне это зачтется, и я попаду в рай.
