Софрон Данилов - Бьётся сердце
— Ну что ты, Аксю! Как можно говорить такое…
Крохотная, только начавшая ходить, девочка на слабеньких рахитичных ножках приковыляла к постели, ловя ручками край одеяла. Аксю попыталась поднять ребёнка к себе, но охнула, упала навзничь на подушку. Малышка заплакала, Аласов подхватил её, посадил рядом с матерью.
— Слушай, Аксю, что же доктора? Как можно в таком состоянии!
— Приходит тут молоденькая… Поила меня порошками, от них не лучше. Сегодня была, говорит, надо в районную больницу, направление дала… Гоша побежал в правление за машиной, а председатель Егор Егорович, как на грех, в отлучке… Завтра, говорят, пойдёт машина. После обеда…
— Какого чёрта! — Аласов хлопнул шапкой себя по руке. — «Завтра, после обеда!» Потерпи маленько, Аксю, я сейчас же добуду тебе машину!
— Сэргэй, Сережа… Стой, не надо так! Куда я сейчас поеду? Детишки без присмотра…
— За детей не беспокойся. Всё в порядке будет… Ну-ка, Гоша, где эта бумажка от доктора?
Уже на ходу он прочёл: «Острое воспаление почек. Требуется немедленная госпитализация, наблюдение уролога».
Колхозное правление было пусто, только молодица-счетовод уныло щёлкала в углу на счётах.
— Вот уж не знаю… — сказала она, выслушав Аласова. — Легковушка у нас поломанная, а на грузовой кирпич на ферму возят. Уже, наверно, загрузились — возле зерносклада…
Аласов бегом кинулся к складам, навстречу ему из-за поворота выехал тяжело гружённый кирпичом грузовик. Аласов замахал руками: остановитесь!
Толстощёкое круглое лицо высунулось из кабины:
— Тебе, дядя, жизнь надоела, под колёса бросаешься!..
— Слушай, парень, — переводя дух, сказал Аласов. — Женщина там больная. Надо в больницу быстро…
— А я тут при чём? Я кирпич везу по разнарядке.
— Приятель, — сказал Аласов как можно дружелюбнее. — Прояви рабочую сознательность. Тут кирпичи, а там человек живой. Вот справка, видишь, «требуется немедленная госпитализация». Беда ведь может случиться.
Намёк на возможный трагический исход подействовал на парня неожиданным образом — он и вовсе не стал разговаривать.
— Слышь, отпусти! Ничего не знаю, что мне сказано, то и делаю. Отпусти, тебе говорят!..
Он тронулся, но Аласов по-прежнему висел на подножке, держа дверцу:
— Стой, дурья голова! Человек ведь!..
— Отойди! — парень замахнулся на Аласова, пытаясь столкнуть его с подножки. — Отойди, тебе говорят!
— Что за базар? — перед машиной возник молодой мужчина в сером костюме. — Почему ещё здесь? — напустился он на шофёра. — Разве не было сказано, чтобы до обеда управиться?
— Да вот, товарищ председатель, — заныл шофёр. — Вот, дорогу не даёт… Бросай, говорит, кирпич, езжай в райцентр. Распоряжается… Дверцу чуть не выломал!
— Хорошо, хорошо, разберёмся тут без тебя. Поезжай немедля. Если будешь со всяким встречным…
— Я не всякий встречный! Я учитель здешней школы! И я требую, чтобы машина отвезла сначала в больницу тяжело больную женщину — вашу колхозницу! Фамилия моя Аласов.
— Ах, вот как! — сказал председатель уже другим тоном. — Слыхал про вас… А я Кардашевский, Егор Егорович. Кто заболел, позвольте узнать?
…Когда Аласов вернулся в хибару, там уже парни накололи дров и разожгли печь, Нина с Верой переодели в чистое сестрёнок. Брагин старательно мёл пол, придерживая очки.
Узнав, что машина всё-таки будет, Гоша кинулся собирать вещи матери в дорогу — достал шубу, платок, сложил всё у постели.
— Помогите хозяйке одеться, — наказал Аласов девушкам, выходя навстречу грузовику.
Сообразив, что мать уезжает, маленькие подняли рёв. Нетерпеливый шофёр принялся сигналить: быстрей! Девушки наскоро очистили кузов от кирпичной пыли, устроили больной ложе помягче, медсестра пришла…
Когда машина, покачиваясь и кренясь на ухабах, начала выворачивать на тракт, ей вслед сорвался с места Гоша и уцепился за борт.
— Выздоравливай, мама! Мы будем ждать тебя, мама!..
Человек не сентиментальный, Аласов проглотил тяжёлый ком — таким пронзительно-любящим был этот порыв паренька. Будь я проклят, сказал Аласов себе, если дам Гошку кому-либо в обиду. Пусть только тронет кто парня…
Две девушки возвращались под вечер домой. Они устали и были полны впечатлений. Нине хотелось помолчать, обдумать всё про себя, но разве это возможно рядом с Верой-тарахтушкой! Пусть даже Нина не откликается, всё равно подруга будет болтать — сама спрашивает, сама отвечает, случается, даже похвалит себя: это ты, Вера, точно сказала…
— Сестрички у Гоши, правда, славные? Тебе хотелось бы таких малышек?
— Не знаю.
— А я бы заимела. Прихожу из школы, они бегут навстречу, пухленькие, косматенькие!
— Не зна-аю… — пропела Нина, не отрываясь от своего. Без всякой причины она остановилась и сощурилась на закат. — Верочка, а я Сергея Эргисовича знаю давно-давно. Это странно, конечно, но я его всю жизнь знаю.
— Нинка! — строго сказала на это подружка. — Опять у тебя новый приступ? Опять голоса слышатся?
— Верочка, дорогая, — девушка присела на лавочку, попавшуюся им на пути, словно под тяжестью осенившей её мысли. — Так оно и должно было случиться. Он рыцарь настоящий!
— Кто? Сергей Эргисович?
— Я всю свою жизнь…
Вот вам пожалуйста, опять у Нинки бред. Вера, лишённая романтических наклонностей, эти Нинкины фантазии приравнивала к тяжёлому заболеванию. Стоя около подружки, подбоченясь и покачивая головой, она в эту минуту напоминала хозяйку на кухне, которая не знает, с какого боку приступиться к непотрошёному праздничному гусю.
— Вот опять мне с тобой возиться, Нинка… Беда моя, когда я только выколочу дурь из тебя!
— Ты не смейся, Вера, — сказала Нина тихо. — Он ведь такой… Самый хороший!
— Привет! — сказала Вера и покрутила пальцем возле виска. — Пламенный привет!
IX. Ничего такого не случилось
Честно сказать, Майю всегда немножко смешила Стёпа Хастаева. Одни её гремящие драгоценности чего стоят — как на новогодней ёлке! Забавно, что в школе Майю называют заодно со Стёпой: «наши милые девушки», «наши молодые педагоги». Майя в «наших молодых» ходит уже второе десятилетие. Наверно, и на похоронах скажут: «Прощай, наш молодой способный педагог». Стёпа любит повторять: «Мы с Майей Ивановной, как настоящие закалённые девушки», хотя Степа ещё совсем молода, а «девушке Майе» — под сорок.
С тех пор как появился Аласов, Степанида красится и душится с таким ожесточением, что от её парфюмерии в учительской дух переменился. Поскольку Аласов чаще, чем с другими, балагурит с Унаровой, Стёпа вынуждена была пересмотреть своё отношение к стареющей Майе. Что за стрелы мечут иногда выразительные Степины очи, подведённые карандашом!
А сегодня её определённо осенила какая-то идея, что-то ей хочется сказать Майе — на переменке она так и кружит вокруг, то справа зайдёт, то слева.
— Дорогая Майечка, что случилось с жиличкой вашей?
— А что случилось с жиличкой нашей?
— Как! Вы не знаете? В правлении машину себе заказывает…
…На счастье, она ещё застала в учительской Тимира Ивановича.
— Как это — отпустить с урока! Да вы соображаете, что говорите, Майя Ивановна, звонок уже… Разве я могу вот так на ходу заменить вас?
— Нельзя мне! — Майя так разволновалась, что не сразу находила нужные слова. — Нельзя мне… В общем, я ухожу.
Тимир Иванович даже дверь загородил:
— Это безобразие! Учтите, я не разрешаю! На педсовете вопрос поставлю! Что у вас там, если не секрет — пожар, ребёнок заболел?..
Она бежала по улице, на ходу повязывая косынку. Чисто пестряковский юмор: у неё, у старой девы, не ребёнок ли заболел? Сам того не подозревая, он сказал истину. Саргылана стала дочерью ей. Что она задумала, девочка моя? Почему машину, зачем? Как далеко, оказывается, бежать до этого правления…
Всю жизнь прожила она одна, привыкла к налаженному быту одиночки. А сейчас и подумать страшно: как она могла без Саргыланы! Чувство сложное, необъяснимое… Может, от стародевичества: душа своего запросила, затребовала? Или ещё сложнее: выросла Майя без родителей, у тётки — женщины строгой, неласковой. Подружилась с детства с Надей — погибла дружба. Полюбила Сеню — остались на всю жизнь одни воспоминания. Одна, всегда одна. Вечные учительские хлопоты — как плотина от одиночества. Но такая плотина, которую нужно каждый час наращивать, укреплять, иначе прорвёт. И вдруг в доме появилась Саргылана, и понятно стало великое и таинственное — чувство матери. Жить радостями и бедами своей девочки, просыпаться по ночам, прислушиваясь к её дыханию. Однажды Саргылана пришла домой вся в слезах, чуть живая. Промокла до нитки, зубы стучат, что-то бормочет бессвязное: «Чёрный лист… чёрные листья…» Майя не стала церемониться, силой раздела её догола, укутала в шерстяное, дала горячего молока, малины, грелку к ногам. Почти всю ночь она просидела рядом, подтыкая ей одеяло с боков… «Майя Ивановна, только честно… почему из меня не получается учительницы?» — «Глупая, глупая, что говоришь-то… Ты знаешь, чем отличается хороший педагог от плохого? Плохому и в голову не приходит, что у него что-то не получается. Он под дождём с горя бродить не станет».
