Эдвин Арнольд - Свет Азии
– Да, но если это блаженство продолжится даже мириады летъ, – сказалъ онъ, – въ конце концовъ оно все же таки, изсякнетъ; а если нетъ, то, можетъ быть, есть где-нибудь-здесь, тамъ, где-нибудь, другая жизнь, не похожая на нашу, – жизнь не изменяющаяся? Скажи! Уже ли ваши боги вечны?
– Нетъ, отвечалъ Йоги, – одинъ лишь великий Брама веченъ; а жизнь боговъ имеетъ свой пределъ.
– Зачемъ же, – сказалъ тогда господь Будда, – вы, мужи мудрые, святые, твердые духомъ, ставите ваши вопли и стоны ставкою въ этой тягостной игре, – въ игре, где выигрышъ можетъ оказаться призракомъ, во всякомъ случае не вечнымъ? Неужели вы хотите изъ любви къ душе до такой степени ненавидеть, истязать, изувечивать тело, что оно потеряетъ способность служить духу, стремящемуся ввысь и, ранее срока, падетъ на дороге, какъ замученная лошадь? Неужели вы хотите разбить и разрушить это прекрасное жилище, въ которомъ мы после мучительныхъ скитаний находимъ себе хоть кратковременное пристанище, – пристанище, въ которомъ мы все же таки находимъ светъ, правда, небольшой, годный только на то, чтобы разглядеть приближение зари и различить истинный путь отъ ложнаго!
Тогда все Йоги воскликнули въ одинъ голосъ:
– Мы избрали этотъ путь и идемъ по немъ, Раджапутра! Идемъ до конца, хотя бы намъ пришлось идти сквозь огонь! Мы идемъ съ верою, что смерть будетъ концомъ нашего странствования! Если ты знаешь лучший путь, укажи намъ его, если нетъ, проходи съ миромъ!
И онъ шелъ далее, печалясь о томъ, что люди до такой степени страшатся смерти, что начинаютъ, наконецъ, бояться этого страха;-такъ стремятся къ жизни, что не осмеливаются любить жизнь и портятъ ее мучительными истязаниями, воображая такимъ образомъ угодить богамъ, завидующимъ человеческому счастью, воображая, что уничтожатъ адъ, устраивая адския муки своего собственнаго изобретения; воображая въ своемъ святомъ ослеплении, что полная надежды душа, покинувъ изможденное тело, вернее найдетъ свой путь.
– О вы, полевые цветки, – сказалъ, Сиддартха, – вы обращаете свои нежныя головки къ солнцу и наслаждаетесь светомъ, выражая свою благодарность сладкимъ благоуханиемъ и праздничною пурпурно-золотистой одеждой, ни одинъ изъ васъ, однако же, не требуетъ отъ жизни совершенства, ни одинъ не презираетъ своей счастливой красоты! О вы, пальмы! Вы, гордо стремящиеся возвыситься до неба и вдыхающия ветры Гималаевъ и холодныхъ синихъ морей, скажите, какую тайну открыли вы, чтобъ быть счастливыми отъ минуты всхода до поры созревания плодовъ?! Почему всегда отъ вашихъ перистыхъ вершинъ несутся къ солнцу такия чудныя песни? А вы, вы, быстро-крылые попугаи, щуры, соловьи, голуби?! Никто изъ васъ не ненавидитъ жизни, никто не думаетъ достигнуть лучшаго путемъ временныхъ страданий! Но человекъ, царь природы, убивающий васъ, – человекъ умнее васъ, и вотъ его вскормленная кровью мудрость проявляется въ самоистязанияхъ!
Пока учитель говорилъ, на склоне горы показалось облако пыли – это шло стадо козъ и черныхъ овецъ; оне медленно приближались, то останавливаясь среди кустовъ, то забегая по сторонамъ, и подходили къ светлымъ ручьямъ и финиковымъ деревьямъ. Но при всякой остановке пастухъ кричалъ или же забрасывалъ петлю и заставлялъ глупое стадо подвигаться къ равнине. Одна овца шла съ двумя ягнятами, и одинъ изъ нихъ зашибъ себе ногу и хромалъ. Кровь текла изъ его раны и онъ съ трудомъ тащился сзади всехъ, между темъ какъ его братъ весело скакалъ впереди; встревоженная овца, въ страхе потерять одного изъ нихъ, перебегала то къ одному, то къ другому.
Увидевъ это, господь нашъ нежно взялъ на плечи хромого ягненка, говоря:
– Бедная мать, не тревожься! Куда бы ты ни пошла, я буду следовать за тобой съ этимъ ягненкомъ на рукахъ; лучше избавить отъ страдания хоть одно животное, чемъ сидеть тамъ въ пещерахъ и размышлять о скорбяхъ съ молящимися самоистязателями… Но, – продолжалъ онъ, обращаясь къ пастухамъ, – скажите, друзья, зачемъ вы въ полдень гоните стадо съ горъ, тогда какъ обыкновенно люди пригоняютъ ихъ оттуда вечеромъ?
Пастухи отвечали:
– Намъ велено пригнать сто козъ и сто овецъ сегодня къ ночи; царь хочетъ принести ихъ въ жертву богамъ!
Тогда сказалъ учитель:
– И я пойду вместе съ вами!
И онъ пошелъ за пастухами по пыли и солнечному зною, неся на рукахъ хромого ягненка, тогда какъ успокоенная овца тихо блеяла у ногъ его.
Когда они вышли на берегъ реки, къ нему подошла плачущая молодая женщина, низко поклонилась и сказала, съ мольбою протягивая руки:
– Владыко, ты сжалился надо мною вчерашний день, вотъ тамъ, въ роще, где я живу съ моимъ маленькимъ сыномъ; вчера, бродя среди цветовъ, онъ наткнулся на змею; она обвилась вокругъ его руки, а онъ, смеясь, игралъ съ нею и дергалъ ее за высунутый языкъ и открывалъ ей ротъ. Но, увы, чрезъ несколько минутъ онъ побледнелъ, затихъ, и я не понимала, отчего онъ пересталъ играть и ужъ не хватаетъ губами мою грудь. Мне сказалъ кто-то: «онъ боленъ, онъ отравился, онъ умретъ!» Но я, я не могла подумать, что лишусь моего дорогого мальчика; я попросила ихъ дать мне лекарство, которое возвратило бы светъ его глазамъ; следъ, оставленный змеей, былъ такъ малъ, ребенокъ былъ такъ прелестенъ, что я думаю-змея не могла ненавидеть его, не могла, играя, причинить ему зло! Кто-то еще сказалъ мне: «вотъ тамъ, на горе, живетъ святой человекъ! Вонъ онъ идетъ въ желтой одежде!.. Спроси его, нельзя ли чемъ-нибудь помочь твоему сыну!?» Тогда я, дрожа, подошла къ тебе, къ тебе, какъ къ одному изъ боговъ, съ плачемъ сняла покрывало съ лица моего мальчика и просила тебя сказать, какое лекарство дать ему. А ты, великий учитель, ты не оттолкнулъ меня, ты посмотрелъ на меня кроткими глазами и коснулся меня нежною рукою; потомъ ты снова накрылъ его покрываломъ и сказалъ: «да, милая сестра, есть одно средство, которое можетъ помочь: сначала тебе, потомъ ему, удалось бы только тебе добыть это средство; кто советуется съ врачемъ, долженъ достать и лекарство! Итакъ, найди, пожалуйста, немного, одну толу, чернаго горчичнаго семени; но, заметь себе, ты не должна брать его изъ дому или отъ людей, у которыхъ умеръ кто-либо– отецъ, мать, ребенокъ или рабъ! Хорошо, если тебе удастся найти это семя!» Вотъ, что ты сказалъ мне, учитель!
Учитель улыбнулся съ невыразимою нежностью.
– Да, я это сказалъ, дорогая Кисаготами! Ну, что же, нашла ты семя?
– Я пошла, владыко, прижимая къ груди холодевшаго ребенка и просила въ каждомъ доме, здесь, въ лесахъ и въ городе: «будьте милостивы, дайте мне черной горчицы, немножко, одну толу!» Всякий, у кого была горчица, давалъ ее, – ведь, все бедные всегда сострадательны къ беднымъ, – но, когда я спрашивала: «друзья мои, не умеръ-ли кто-нибудь, когда-нибудь, въ вашемъ доме?», они отвечали: «о сестра, что ты спрашиваешь? Умерло много, живыхъ осталось мало!» Я съ печальною благодарностью отдавала имъ горчицу и шла просить у друтихъ; другие говорили: «Вотъ семя, но мы потеряли нашего раба» – «Вотъ семя, но мой дорогой мужъ умеръ!», «Вотъ семя, но тотъ, кто сеялъ его, умеръ, не дождавшись жатвы!» Ахъ, владыко! Я не могла найти ни одного дома, где была бы горчица и не было бы покойниковъ! И вотъ я оставила въ винограднике, на берегу реки, моего ребенка, который больше не беретъ груди и не улыбается, и я пошла искать тебя, чтобы броситься къ ногамъ твоимъ и просить тебя сказать, где я могу найти семя и не найти покойника? Или, можетъ быть, ребенокъ мой уже умеръ? Все мне говорятъ это, и я этого очень страшусь!
– Сестра, – отвечалъ учитель, – отыскивая то, чего никто не можетъ найти, ты нашла горький бальзамъ, который я хотелъ тебе дать! Тотъ, кого ты любишь, спалъ вчера сномъ смерти на груди твоей, а сегодня ты знаешь, что весь светъ плачетъ отъ того же самаго горя; горе, которое разделяютъ все сердца, переносится легче! Знай, я отдалъ бы всю кровь моего сердца, чтобы только осушить твои слезы и узнать тайну того проклятия, которое превращаетъ сладкую любовь въ мучение и по пути, усеянному цветами, гонитъ къ жертвенному алтарю какъ этихъ безсмысленныхъ животныхъ, такъ и царя ихъ-человека. Я допытываюсь этой тайны, а ты-иди, схорони своего ребенка!
Такъ вошли они въ городъ, пастухи рядомъ съ царевичемъ въ тотъ часъ, когда солнце золотило тихия воды реки Соны и бросало длинныя тени вдоль улицъ и въ ворота, около которыхъ стояла царская стража.
Когда господь нашъ приблизился, неся ягненка на плече, стража отступила, рыночные торговцы отодвинули свои телеги, покупатели и продавцы на базаре приостановили свои распри, и все стали глядеть на это кроткое лицо: кузнецъ, поднявший молотъ, забылъ опустить его; ткачъ остановилъ свой станокъ, писецъ – свое писанье, меняло сбился со счета денегъ; белый быкъ Шивы безпрепятственно елъ никемъ не охраняемый рисъ; молоко проливалось изъ кувшина, а продавецъ, не замечая этого, гляделъ на господа, который проходилъ съ полнымъ величия смирениемъ.
Многия женщины, стоявшия у воротъ своихъ домовъ, спрашивали:
