Ирина Вильде - Совершеннолетние дети
Орыська забывает, что они с Даркой в ссоре. Она вырывает листок из черновика и подсовывает подруге записку, написанную большими буквами:
«Он такой красивый, что его хочется съесть!!!»
Дарка тоже забывает про свой гнев и утвердительно кивает головой.
Красивый учитель улыбается классу, и Даркино сердце, словно по проволоке, бежит к нему и падает к его ногам. Только Ореховскую не веселит это солнце в классе. Она продолжает мрачно рисовать профили воображаемых красавиц.
— Это действительно Мигалаке? — осмеливается тихо спросить Дарка, когда учитель записывает что-то в журнал.
— Ага, — еще тише отвечает Ореховская, — он еще даже не окончил университет. Молокосос. Но матерый шовинист. Потому его и прислали к нам в гимназию.
Дарка не понимает слова «шовинист», но это не важно. Важно, что этот прекрасный юноша (его в самом деле можно так назвать) — тот самый Мигалаке, которым пробовали пугать Дарку еще в Веренчанке.
Глаза учителя замечают двух новеньких, но он не сразу обращается к ним. Мигалаке шагает по классу от окна к двери и только после второго поворота останавливается возле Орыськи. Это обидно Дарке, но вполне естественно: всякий, кому придется выбирать между ней и подругой, выберет Орыську. Она, может быть, глуповата и хитра, как лисичка, но что правда, то правда — красивее ее нет во всем классе.
— Как вас зовут?
Голос учителя приветлив, и вопрос звучит совсем по-товарищески.
Орыська розовеет, как восходящее солнце. Она счастлива, что учитель на нее первую обратил внимание.
— Вы много знаете по-румынски? — все тем же ласковым тоном спрашивает Мигалаке.
На этот вопрос Орыська могла ответить уверенно: она твердо знает, что «нет» по-румынски будет «ну». Но как может Орыська так ответить? Уж лучше стыдливо молчать. Учитель, наверно, и так догадывается, что новенькая не может хорошо знать румынский. Он что-то говорит, не зло, а, наоборот, с улыбкой. В приблизительном переводе смысл его слов таков: учитель понимает, что тем, кто учился румынскому языку частным путем, будет немного трудно, но при желании (а учитель надеется, что у Подгорской оно есть) можно всего достичь. Он надеется, что она полюбит его предмет и будет учиться с успехом.
— Будем любить мои уроки, Попович? — Учитель выговаривает Даркину фамилию по-румынски.
Мигалаке спросил таким проникновенным голосом, что ответ не мог быть отрицательным.
— Прошу садиться!
Теперь учитель обращается ко всему классу. В Даркином приблизительном переводе это звучит так: «Я надеюсь, что мы будем жить в добром согласии. Вам должно быть известно, что, кроме знания предмета, я еще требую любви к нему. В этом году сверх программы мы будем изучать творчество одного из крупнейших поэтов Румынии — Василе Тудоряну. Его произведения не может не полюбить даже дикарь. Лучшим доказательством любви учениц к предмету я считаю их интерес к румынской литературе сверх программы».
«Что пишет этот Тудоряну?» — послала Дарка записку Ореховской.
Но пока пришел ответ, Дарка вспомнила, что еще перед экзаменами слышала об этом поэте от папы.
Ореховская, едва пробежав глазами записку, сжала ее. в кулаке.
— Шовинист и славянофоб, — шепнула она Дарке, прижимаясь к самому ее уху.
— У кого из вас хороший, четкий почерк? — спросил учитель.
— У Романовской! У Наталки Романовской! — загудел класс.
Учитель всматривался в лица учениц, пока не увидел, как одна из них покраснела. Это и была Романовская.
— Домнишора! Прошу к доске. Напишите свою фамилию, — предложил он ласковым, почти просительным тоном.
Романовская вывела геометрически аккуратными буквами: «Наталка Романовская».
— Я просил написать по-румынски, — заметил учитель.
Наталка стерла губкой написанное и написала так, как хотел учитель.
Мигалаке наклонился к доске, хотя, вероятно, не был близорук, потом внимательно посмотрел на ученицу.
— Вы действительно так плохо знаете румынский?
Романовская испуганно оглянулась на класс: что это значит? Учитель улыбнулся. Он, очевидно, догадался, что девушка не понимает намека. Кончиками выхоленных пальцев он взял из Наталкиных рук мел, зачеркнул то, что она написала, и, покачивая головой, вывел приземистыми, неуклюжими буквами: «Наталия Романовски».
— Это в духе нашего языка, и прошу на моих уроках писать свою фамилию только так. Это относится ко всем ученицам. Обращаю ваше внимание на то, что всякие смягчения, всякие несвойственные духу румынского языка окончания в фамилиях буду считать орфографическими ошибками и соответственно ставить отметки. Список учениц приготовит мне домнишора Сидор. Романовски, идите на место.
Наталка поплелась к парте. Посмотрела на свою каллиграфически выведенную подпись и закрыла лицо ладонями.
Учитель был несправедлив. Четыре года подряд список учениц всегда составляла она, потому что у нее был почерк лучший в классе, а возможно, и во всей женской гимназии. Никто ничего не сказал, но чувствовалось, — класс недоволен поступком учителя. Все знали, что Романовской нанесено моральное оскорбление и что права она, а не учитель. Но все молчали.
Мигалаке написал на доске названия новых учебников и тем для пятого класса. Ученицы переписали их в свои тетради. Урок подходил к концу.
Впечатления от первого дня занятий не были ли плохими, ни хорошими. Они были тяжелыми. Так говорило Дарке сердце.
II
Первое воскресенье в городе пришлось на теплый, уже пронизанный осенним воздухом день.
Солнце покачивалось над землей, и сердце в груди было устлано чем-то шелковисто-мягким. Лидка кружит по комнате, словно пчела по лугу. Дарка приводит в порядок длинные, непокорные волосы.
— Ты не будешь завиваться? — спрашивает Лидка. Вся ее голова в мелких смешных кудряшках.
Дарка только поднимает на нее удивленные глаза:
— Зачем мне?
Она хотела бы ответить, что ей не нужно прижигать волосы, Данко летом и так назвал их прекрасными. Погладил их (да, Лидуся!) своей рукой и сказал, что они очень красивы, просто прекрасны. Но где же Лидке это понять?
Тогда Лидина мама с белым, будто тесто, лицом говорит:
— У Даруси такие хорошие волосы, что грешно их палить…
Хозяйка выходит из комнаты, и Лидка опять обращается к подруге:
— Послушай, у тебя нет пилочки для ногтей? Послушай, тебе надо немного больше следить за собой. Посмотри на свои чулки! Почему ты не купишь розового лака для ногтей? Живи я на «станции» да будь у меня свои деньги, ты бы посмотрела, какой бы я стала дамой!
Дарка не отвечает. Сказать, что Лидка совсем неправа, тоже нельзя.
По дороге в церковь Лидка не переставая тарахтела (а говорить она любит, ох как любит!), рассказывала, что у учителя Гушуляка в горле стеклянная трубка, что брат Ореховской живет в Галиции, во Львове, и, наконец, самое важное для Дарки — что женская гимназия ходит в церковь вместе с мужской.
«Данко… Данко… Данко…» — всю дорогу пело Даркино сердце.
Возле гимназии стояла толпа мальчиков в синих мундирах, и сердце у Дарки забилось так, что стало больно. Где ж Данко?
Его не было.
«Он всегда аккуратен, — успокаивает себя Дарка, — никогда не опаздывает, но никогда и не приходит первым».
Данко вышел из скверика. От волнения у Дарки даже слезы выступили на глазах. Даже в этом море синих мундиров он был красивее всех. Может быть, еще красивее, чем там, дома. Ведь только теперь, на фоне всех этих чужих лиц, можно оценить, каким чудесным он был и остается. Данко сразу увидел Дарку и издали поздоровался с нею серьезным взглядом.
Девочки парами первые вошли в церковь, за ними — мальчики. В церкви тоже стояли отдельно, так что Дарка не могла увидеть даже тени Данка. Когда богослужение окончилось и начали выходить на улицу, Дарке почему-то показалось, что ей совершенно необходимо подождать Наталку Ореховскую.
И пока она ждала, из церкви вышел Данко, как всегда не первый и не последний.
— О, Дарка! — удивился он. — Что поделываешь? — спросил, как всегда.
Взволнованная Дарка не смогла ответить даже обычное «спасибо, ничего особенного», а он продолжал:
— Ну, привет, я должен уже идти! Играет «Довбуш», и я спешу на матч. Ты не пойдешь смотреть? Должно быть первоклассно! Я как-нибудь загляну к тебе! — крикнул он и побежал за толпой товарищей.
Из церкви вышла Лидка, и Дарка бросилась к ней.
— Лидка! Что мы теперь будем делать? Лидка! Милая, дорогая, пойдем на матч «Довбуша»! Я еще никогда не видела «Довбуша». Лидка, только скорее, чтобы не опоздать!
Лидка даже руками замахала от злости.
— Нет, ты просто полоумная! У тебя что, денег куры не клюют? Или ты думаешь, что «Довбуш» — живой человек? Вот глупенькая! Ты думаешь матч — это театр или кино? Мальчишки будут гонять мяч, и больше ничего. Ну что там интересного? Лучше пойдем в парк… может, увидим там кого-нибудь.
