Ирина Вильде - Совершеннолетние дети
Лидка, услышав реплику, гаркнула на весь класс:
— Не бойтесь, вы будете сидеть рядом с первой ученицей!
Это была очередная бестактность Лидки Дутки. Дарка привела в систему свои наблюдения за последние дни, и ее мнение о Лидке, дочке железнодорожника-пенсионера, определилось.
Дверь класса теперь была распахнута настежь, как леток улья, в нее влетали все новые ученицы. Они с улыбкой, которую могут вызвать только хорошо проведенные каникулы и уверенность, что на первых уроках ученице не грозит опасность, занимали свои прошлогодние места.
Все в форме, чистой, свежевыглаженной, со следами заботливых маминых рук. Словно солдаты одного полка. Только, по туфлям и чулкам, изысканным, дорогим или грубым, дешевым, можно было определить социальное положение родителей.
В дверь просунулась чья-то голова. Первое, что увидела Дарка, был нос. Лишь потом заметила пару черных миндалевидных глаз под густой блестящей челочкой.
Голова смелее повернулась вправо, и в эту минуту кто-то крикнул:
— Смелее, Мици! Входи… Еще никого нет!
Мици притворяется очень испуганной и осторожно, прижав палец к губам, сложенным в трубочку, ступает в класс одной ногой, потом размашистым движением втягивает вторую и разражается таким милым, непосредственным смехом, что Дарке приходится мысленно признать ее самой симпатичной из всех четырнадцати учениц. В лице у нее нет почти ни одной черты, которую можно было бы назвать красивой. Единственное, что привлекает и сразу вызывает симпатию, — это зубы: безупречно чистые, синевато-белые, молодые зубы. Мици одна на весь класс в белом, из натурального шелка платье с черным бархатным пояском. Немного погодя Дарка замечает, что она прячет за спину соломенную шляпу с широченными полями.
Мици прежде всего здоровается со всеми. Дарке она говорит:
— Кто хочет дружить со мной, тот должен подсказывать мне на уроках. Так ведь, дети? Запомни это!
Только теперь она может рассказать кое-что о себе.
— Дети, вы только представьте себе: едет нас полный вагон из Лужан в Дорна Ватру. Я не знаю, как могла моя тетка не подумать о том, что сегодня первый день занятий, и пустить меня на прогулку…
— Спорю, что твоей тетке даже не снилось, что ты едешь в Дорна Ватру! — прерывает Коляску Лида.
— И почему ты такая глупая, Дутка? Я говорю то, что буду рассказывать отцу. Понимаешь? Скажу, что тетка вытолкала меня на эту прогулку…
— Дальше! Дальше! — допытывается Косован, красивая маленькая блондиночка с искусно уложенными локонами. — Как… как же было с этим вагоном? С кем ты ехала на прогулку? А ну-ка, признавайся!
— Да я же говорю… едем все, — Мици не перечисляет кто эти «все», — и в Жучке свояк моего шурина Эдуард встречает нас на вокзале, и тут только совершенно случайно я узнаю, что сегодня злосчастное третье сентября.
— И что дальше, Мици? — не может удержаться маленькая Кентнер.
— Разумеется, я, как ошпаренная, выскакиваю в Черновцах из вагона… Представляю себе, ох, представляю себе, как мой отец собирался сегодня на службу! Там, дома, наверное, была целая революция… Как я смела не приехать вовремя! Бедная мама! Она всегда служит громоотводом…
— Ну, а Эдуард? — не унимается Ольга Кентнер.
— Понятно, Эдуарду пришлось отвезти мои вещи домой… А я с высунутым языком побежала в гимназию. Прибегаю, а до звонка еще четыре минуты. Ну, как только сердце не лопнет от огорчения! Могла же я хоть попрощаться с ним по-человечески? Дети! Если я когда-нибудь буду мамой, то буду доброй мамой, найму своим детям домашнего учителя и не стану их мучить никакой гимназией.
— Как же, был у собаки дом… — донеслось с одной из задних парт.
— Дура ты! При хорошем хозяине и у собаки есть дом. И потом не думай, что меня очень уж увлекает роль мамы, я только так сказала… Теперь самое важное: скажите мне, что будет, если на первый урок притащится «Альзо» и застанет меня в таком наряде… У него живот разболится от этого. Ужасно, что никому из вас не пришло в голову надеть сегодня фартук. Косован, ты весь год ходишь в класс в фартуке, а сегодня, как назло… Погоди я тебе этого не забуду! Дети, придумайте же что-нибудь! Равлюк, как ты можешь смеяться, когда твоя подруга попала в такой переплет!
Вдруг она увидела Дарку.
— А ну, иди сюда… Встань рядом. Дети, она одного роста со мной! Слушай, я прошу тебя… еще есть время… ты новенькая, тебе ничего не скажут… Дай мне форму, а сама надень мое платье. Я тебя прошу! Дети, устройте живую ширму… Ты не бойся, тебе ничего не скажут! Если бы кто-нибудь другой пришел в платье, учителя бы даже не заметили… Но я… ты знаешь, мне уже четыре года грозят, что выбросят из гимназии, понимаешь теперь? Послушай, почему ты колеблешься? Дети, скажите ей — пусть снимает форму, дорога каждая минута…
Дарка растерялась. Понятно, она хотела бы подружиться с этой милой девочкой и с радостью помогла бы, если эта форма так уж важна ей, но как же раздеваться при всех? Странно, что Мици этого не понимает. К тому же под платьем у Дарки нет ничего, кроме рубашки и черных трусиков. Как же будет выглядеть это белое платье поверх черных трусиков?
— Ох, пока ты надумаешь, будет звонок! — Мици уже всерьез забеспокоилась и нервным движением рванула Даркину форму у шеи. Движение это почти всегда безошибочно: блузка расстегнулась от шеи до последней кнопки ниже пояса.
В этот момент внизу коротко, прерывисто заверещал звонок. Звук, издаваемый этим маленьким чудовищем, так подействовал на Дарку, что она от страха потеряла контроль над своими пальцами. Она торопливо застегивала блузку, но, дойдя до середины, снова расстегнула, подумав, что пропустила кнопку, и начала сначала так же нервно и бестолково. Ореховская дернула ее за юбочку и усадила на парту. Преподаватель Мирчук уже вошел в класс.
Ученицы дружно встали, сразу определив этим свое отношение к учителю. Было ясно — они уважали его.
— Помолимся!
Преподаватель сложил руки на груди, а сам засмотрелся в окно. «Отче наш, иже еси…» Дарка отважилась взглянуть в лицо учителю. Он не сводил глаз с клочка голубого облачка за окном. Дарка подождала, пока учитель повернулся, и теперь уже внимательнее присмотрелась к его лицу. Все в нем было так пропорционально, что можно было подумать: природа создала его как образец человека. Трудно было представить, чтобы рядом с этим совершенным носом находились другие губы, а не те, которые были на самом деле: не слишком тонкие и не слишком полные, почти одного цвета с лицом. К густым волосам на голове, казалось, не могли бы подойти никакие другие, кроме этих темно-серых, как будто запавших глаз.
Мирчук поднял голову, и Дарка потупилась. Ей было неприятно, что учитель глядит прямо на нее. Невольно подняв глаза, она покраснела и села за несколько минут до окончания молитвы. Мирчук смотрел прямо на ее расстегнутую блузку. Белая сорочка с зубчиками кружев светилась на весь класс. Дарка быстро застегнула кнопки и украдкой взглянула на учителя. Но Мирчук уже что-то записывал в журнал и не обращал внимания на новую ученицу.
— Все присутствуют?
— Все! Есть две новенькие!
Мирчук поднял руку, успокаивая класс. Потом он осторожно сдул невидимую пыль со стола, оперся локтями на стол и начал рассказывать об обязанностях учениц украинской частной женской гимназии в Черновицах.
Он говорил ровным голосом, так, будто читал без знаков препинания, а Дарка слушала, слушала до тех пор, пока эта гимназия, о которой она столько мечтала, не показалась ей монастырем с зарешеченными окнами, где нет ни выхода в мир, ни надежды на луч солнца.
— Ты слышишь? — шепнула Орыська Дарке на ухо, хотя во время уроков это было запрещено.
Дарка вырвала кусочек бумаги из черновика и написала большими бунтарскими буквами: «Лучше уж было бы учиться частным образом», — и подсунула Орыське. Та пробежала записку глазами и с испугом смяла, готовая проглотить ее. Что, если такая записка попадет в руки учителю? Прощай, гимназия, на веки вечные!
Преподаватель поднялся одновременно со звонком. Уже протянув руку к двери, он обернулся и проговорил тем же ровным голосом:
— Коляска придет завтра в предписанной форме, а Попович встанет на полчаса раньше, чтобы успеть дома привести в порядок свой туалет. Да, привести в порядок свой туалет.
Дарка беспокойно заплетает и расплетает кончик левой косы. Слова учителя совсем обескуражили ее, она еще не знает здешних обычаев, не знает этого учителя, поэтому не понимает: что это — товарищеское напоминание, отеческий укор или выговор, предостережение, угроза?
Дарка ищет глазами виновницу. Коляска поблескивает белоснежными зубами:
— Угу! Попович! Можем подать друг другу руки!
И опять непонятно, что скрывается за этим восклицанием — легкомысленное отношение к мелочи, о которой не стоит думать, или насмешливое презрение к опасности.
