Ирина Вильде - Совершеннолетние дети
Из церкви вышла Лидка, и Дарка бросилась к ней.
— Лидка! Что мы теперь будем делать? Лидка! Милая, дорогая, пойдем на матч «Довбуша»! Я еще никогда не видела «Довбуша». Лидка, только скорее, чтобы не опоздать!
Лидка даже руками замахала от злости.
— Нет, ты просто полоумная! У тебя что, денег куры не клюют? Или ты думаешь, что «Довбуш» — живой человек? Вот глупенькая! Ты думаешь матч — это театр или кино? Мальчишки будут гонять мяч, и больше ничего. Ну что там интересного? Лучше пойдем в парк… может, увидим там кого-нибудь.
Вот и все. Солнце зашло за тучу, и воскресенье продолжалось только до половины десятого утра.
На обед подали суп, который Дарка дома ела только после крупной ссоры с мамой и бабушкой. Но то был «дом», а здесь «станция». Одно из поучений, которыми мама так щедро снабдила дочку, состояло в том, что на «станции» надо есть все, что подадут.
Дарка, закрыв глаза, глотала суп ложку за ложкой. Хозяйка налила противного супу (о, крема или компота она, наверняка, столько бы не дала!) полную тарелку. Это должно было означать, что «станция» Дарке попалась отличная.
После обеда девочка хотела написать письмо маме. Но хозяйка сказала, что она с Лидкой собирается к сестре, Лидкиной тетке, куда-то на Монастырисько. Что Дарке делать одной? Может быть, она пойдет с ними? (Это тоже должно было свидетельствовать о добросовестной опеке и хорошей «станции».) Там, у тетки, есть дочка-гимназистка. Правда, она уже в седьмом классе, но с Лидкой они друзья. Дарка посматривает на разложенную почтовую бумагу, и ей не очень хочется в гости к этой тетке.
Тогда, чтобы ее уговорить, Лидка шепчет:
— Слушай, не будь дурой! У тетки на «станции» товарищ Гини, моего двоюродного брата, Орест Цыганюк. Он чудесно играет на скрипке! По воскресеньям там собирается целая компания… К Гине приходят мальчики, к Олимпке — подруги… Пожалеешь, если не пойдешь…
Тетка живет в предместье, где дома разделены садиками, а под окнами на улице посажены цветы. Дом низкий, но крытый железом, с крыльцом, садом и огородом.
Навстречу гостям выбежала Олимпка. «Так это ее зовут Олимпка?» — и Дарке вспомнилась встреча в коридоре гимназии: стройная рыжеволосая девушка с медным лицом и зеленоватыми глазами.
— Что у вас слышно? — спросила Лидка по-немецки.
У Дарки от испуга даже пот выступил на лбу: а что, если они захотят разговаривать только по-немецки? Она так плохо знает язык, так неуклюже связывает слова, так неуверенно чувствует себя в падежах! Это же позор — при первом знакомстве показать себя деревенщиной, простофилей из какой-то там Веренчанки. Даже по-немецки не умеет разговаривать! А что, если, мелькнуло у нее в голове, они думают, что она вообще ничего не понимает по-немецки? Но ведь это же не так… ведь она…
— Вероятно, что-нибудь устроим, — отвечает Олимпка по-украински, — мальчишки пошли за гитарами. А если и не придут, разве мы без них не сумеем развлечься? Нихт вар?[8] — заканчивает она по-немецки, обращаясь к Дарке.
Слава богу! Никто не думает о ней плохо. Наоборот, думают слишком хорошо. Им кажется, что она, девочка из интеллигентного дома, должна разговаривать по-немецки.
Тетка Иванчук, толстая, как бочка для капусты, взяла Дарку за подбородок, словно теленка.
— Ну как идут занятия? Все хорошо? — спросила она тоже по-немецки, но тут же сбилась на украинский, так что Дарка могла, не теряя достоинства, ответить на родном языке:
— Спасибо, все хорошо!
— Лидка, — Дарка ущипнула подругу за плечо, — твои родственники — немцы? Да?
— Послушай, — громогласно возмутилась Лидка, — какая ты еще деревенщина! Хороши немцы — Иванчуки! Тебя смущает, что мы говорим между собой по-немецки? Ну откуда я знаю, почему? Научились… Привыкли… Просто так принято… А что?
— Ничего, — вздохнула Дарка, уже мечтая, чтобы этот визит как можно скорее закончился.
За стеклянной дверью, ведущей в комнату кузена Гинн, послышались шаги и бренчанье струн. Лидка подмигнула Дарке: пришли!
— Комт, шон, комт![9] — приглашала своим басовитым голосом тетка Иванчук.
В дверях показались три головы. Рыжая, бесспорно, принадлежит роду Иванчуков. Вторая, цыганская, растрепанная, — должно быть, скрипачу Цыганюку. Третья, русая, с беленьким лицом и реденьким прямым проборчиком, — наверно, крестьянскому сынку в белой рубашке.
— Вы еще не знакомы? — спрашивает Олимпка у Дарки и мальчиков, хорошо зная, что они видятся впервые.
Дарка сначала чувствует равнодушное прикосновение мясистой, большой руки Гини. Потом крепкое пожатие костистых пальцев Цыганюка (Данко тоже играет на скрипке, но рука у него эластичная). Последним здоровается с ней тот, деревенский, — Ивонко Рахмиструк. Здоровается робко и невыразительно.
— Пан Орест, — говорит мать Иванчука, — присмотритесь к панне Дарке! Она за все время не вымолвила ни словечка по-немецки. Похоже, — тетка глядит не на Цыганюка, а на Дарку, — что… собирается превратить всех нас, старых австрияков, в украинских патриотов! — Она смеется так, будто принесла известие о том, что с сегодняшнего дня все мужчины будут ходить в юбках.
Орест поворачивается к Дарке. За очками ей не видно его глаз, только два светлячка.
— Интересно… о… о!.. — насмешливо удивляется Цыганюк. Голос у него низкий, словно доносящийся сквозь обитую ватой дверь, но как раз подходящий к голове со стеклышками вместо глаз.
Дарка не отвечает на вызов. Молчание — лучшая оборона. Не думают ли они, что она знает язык, но сознательно не хочет говорить по-немецки? Не подымет ли это ее на двойную высоту хотя бы в глазах Цыганюка? Дарка ни на кого не смотрит, но чувствует, что все с интересом разглядывают ее, даже разговаривать перестали. И вдруг тишину разрывает Лидкин смех. Она ничего не говорит, только долго смеется. Откинулась на спинку кресла и хохочет. Едва можно понять, что она хочет сказать между взрывами смеха.
— Ой, не могу… Ведь… Дарка… приехала из села… и не знает ни одного немецкого слова… А вы думали… вы, верно, думали… — И смех заглушает конец фразы.
Но все поняли, что она хотела сказать, и в комнате стало тихо. Как будто присутствующие осознали свою ошибку и устыдились. Брови над очками Цыганюка поднимаются на несколько миллиметров вверх. Что это значит?
Дарке хочется плакать от неведомой ей до сих пор боли и кричать так, чтобы в окнах звенели стекла: «Неправда! Неправда!»
Но она стоит в стороне, внешне спокойная. А между тем удар пришелся в самое сердце. Ее высмеяли! Над нею издеваются люди, которым мама платит за хорошее отношение к ней. Она одна стоит среди этих людей, униженная, осмеянная, и ни мама, ни папа не идут защитить ее.
С ней ласково заговаривает Лидкина мама. Так ласково, что хочется подскочить к ней, закрыть ей ладонью рот и крикнуть над самым ухом: «Довольно! Довольно! Не хватало только фальши!»
Олимпка тянет ее за руку в соседнюю комнату. Сейчас будет музыка, а может быть, и танцы.
Дарка бесцеремонно вырывается и дерзко заявляет:
— Не нужны мне никакие развлечения! Я сейчас же ухожу! Я ухожу!
Все смущены. Почему? Почему уже домой? Что случилось? Разве она не понимает шуток?
Дарка едва сдерживается, чтобы не ответить что-нибудь обидное…
— Мне надо написать письмо домой.
Смешно! Разве это так срочно? А завтра? А послезавтра?
— Нет! — Дарка упрямо стоит на своем. Письмо она должна написать сегодня.
Но девушка может заблудиться!
Это верно.
— Я вас провожу. — Олимпка хочет взять на себя роль провожатой.
— Нет! Не надо! — не принимает ее учтивости Дарка.
Лидка хихикает в кулак.
— Пусть «доктор» Ивонко проводит Дарку! Они хорошая пара!
— Будет, деточка, оставь ее в покое! — слишком уж по-матерински бранит хозяйка языкатую дочь.
Дарка окидывает взглядом присутствующих и видит, очень ясно видит, что тетка Иванчук еле сдерживается и вот-вот разразится громким хохотом.
Очки Цыганюка смотрят прямо на Дарку. Какая мысль прячется за этими стеклянными глазами? Смеется ли он над ней или держит ее сторону? Ивонко опустил голову на грудь. Он, должно быть, здорово покраснел, если даже на рубашку лег розовый отсвет от лица. Чувствует ли этот крестьянский сын, что здесь смеются и над ним? Составить «пару» из двух деревенщин — разве это не насмешка?
— Может быть, я покажу вам дорогу? — раздается низкий ленивый голос Цыганюка.
Дарка не знает, что это — благородство, симпатия, сочувствие или призыв к новым насмешкам? Откуда Дарке знать это?
— Я не хочу… не хочу! — огрызается она. — Если уж меня должен кто-нибудь проводить, так я попрошу пана Рахмиструка!
Да! Нарочно! Назло всем, кто хотел смутить ее, навязав ей, мужичке, в провожатые мужика, всем, кто хотел унизить ее этим. А теперь что?
