Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
Тем не менее явных нарушений домашнего покоя пока что не наблюдалось. Кое-кто мог бы сказать, что мистер Гибсон «смирился с неизбежным», но сам он объяснял это самым обыденным образом: «сделанного не воротишь». Он принципиально старался избегать всяческих разногласий с супругой, предпочитая обрывать разговор саркастическим замечанием или же попросту выходить из комнаты. Более того, миссис Гибсон и сама обладала смирным нравом и неистощимым запасом терпения, и ее кошачья натура буквально купалась, мурлыча от удовольствия, в атмосфере приятного спокойствия и умиротворения. В силу умственных способностей сарказм зачастую оставался ей недоступен. Да, он доставлял ей некоторое неудобство, но оттого что скрытый смысл был ей непонятен и неприятен, она старалась как можно скорее забыть о нем. Тем не менее она не могла не заметить, что впала в немилость у супруга, отчего испытывала легкое неудобство и тревогу. В этом она была очень похожа на Синтию: ей нравилось быть любимой. А потому миссис Гибсон всеми силами стремилась вернуть былое уважение, утраченное навсегда, чего она, увы, не понимала. В глубине души Молли иногда готова была принять сторону мачехи. Ей казалось, что сама она ни за что не смогла бы столь благодушно воспринимать язвительные речи отца: они больно ранили бы ее в самое сердце. К тому же она или потребовала бы объяснений, дабы разобраться во всем раз и навсегда, или же впала бы в отчаяние, перестав обращать внимание на происходящее. Но вместо этого миссис Гибсон после того, как ее супруг выходил в таких случаях из комнаты, изрекала тоном скорее озадаченным, нежели уязвленным:
– По-моему, дорогой папочка сегодня немного не в духе. Когда он вернется, мы должны подать ему его любимый ужин. Я часто замечала, как много зависит от того, чувствует ли мужчина себя уютно в собственном доме.
И она продолжала в том же духе, пытаясь вслепую нащупать средства, которые вернули бы ей его хорошее расположение, причем действительно пыталась, в полном соответствии с собственными представлениями, отчего Молли против воли частенько жалела ее, хотя и понимала, что именно мачеха стала причиной участившего недовольства и суровости отца. А он и впрямь стал чрезмерно восприимчив к недостаткам собственной супруги, и это его состояние проявлялось лучше всего телесным раздражением, вызываемым бесконечным повтором определенных звуков. Те, кто хоть раз заметил их и оказался в пределах слышимости, постоянно ожидают их повторения, а их нервы пребывают в неизменном напряжении.
Вот так и получилось, что зима оказалась для бедняжки Молли совсем не радостной, вне зависимости от того, какие печали поселились в ее собственном сердечке. Выглядела она тоже далеко не лучшим образом. Не болея по-настоящему, девушка постепенно скатывалась к угнетенному расположению духа. Сердце у нее стало биться реже и слабее, живительный стимул надежды – даже бессознательной – исчез из ее жизни. Казалось, в этом мире уже ничто не способно уладить разногласия, возникшие между ее отцом и его супругой. День за днем, месяц за месяцем, год за годом Молли сочувствовала бы отцу и жалела мачеху, остро сопереживая обоим, причем куда сильнее самой миссис Гибсон. Молли не понимала, как могла желать, чтобы у отца открылись глаза и он смог бы изменить характер миссис Гибсон. Все это было безнадежно, и единственное спасение заключалось в том, чтобы думать об этом как можно меньше. Но ведь и отношение Синтии к Роджеру внушало Молли нешуточное беспокойство. Она не верила, что он небезразличен Синтии, во всяком случае, по сравнению с собственной любовью, которой она была готова одарить его – нет-нет, дело было совсем не в этом, – окажись она на месте Синтии. Она чувствовала себя так, словно простерла бы к нему руки и отдала бы ему свое сердце, переполненное нежностью, и была бы бесконечно благодарна за каждое слово, доверенное ей. Но Синтия принимала его письма с видимой беспечностью, читая их со странным равнодушием, пока Молли сидела у ее ног, глядя на нее снизу вверх с обожанием, словно собака, ожидающая крошек с хозяйского стола или прочих знаков внимания.
В подобных случаях она старалась не выказывать собственного нетерпения, но в конце концов не выдерживала и спрашивала:
– Где он, Синтия? Что он пишет? – К этому моменту Синтия уже клала письмо на стол рядом с собой и со слабой улыбкой мысленно перебирала ласковые комплименты, которые оно содержало.
– Где? О, я не совсем поняла. Где-то в Абиссинии[106] – в Хуоне[107]. Я не смогла прочесть название, да оно и не имеет особого значения, поскольку я все равно не имею понятия, где это.
– Он здоров? – жадно спрашивала Молли.
– Сейчас – да. Он пишет, что с ним случился легкий приступ лихорадки, но теперь уже все прошло, и он надеется, что наконец-то акклиматизировался.
– Лихорадка! А кто ухаживал за ним? Ему ведь нужна была сиделка – особенно вдали от дома. Ох, Синтия!
– Не думаю, что за ним, бедняжкой, кто-нибудь ухаживал! Едва ли можно рассчитывать на сиделок, больницы и докторов в Абиссинии. Но он взял с собой много хинина, и, я полагаю, именно он был ему нужнее всего. Во всяком случае, Роджер пишет, что сейчас уже совершенно здоров!
Минуту или две Молли хранила молчание.
– Каким числом датировано письмо, Синтия?
– Я не посмотрела. Декабрем… Десятым декабря.
– То есть почти два месяца тому, – заметила Молли.
– Да. Но я решила, что не стану тревожиться понапрасну, пока его нет рядом. Если случится… что-нибудь плохое, – сказала Синтия, используя эвфемизм для обозначения смерти, как поступает большинство (столь грубое слово не принято употреблять в расцвете лет), – то к тому моменту, как я узнаю о его болезни, все уже кончится и я ничем не смогу ему помочь. Верно, Молли?
– Да. Ты все правильно говоришь; вот только я полагаю, что бедному сквайру от этого не легче.
– Я всегда пишу ему коротенькую записочку, когда получаю письмо от Роджера, но, по-моему, упоминать о приступе лихорадки не стоит, не так ли, Молли?
– Не знаю, – ответила Молли. – Говорят, что скрывать ничего нельзя, но я почти жалею, что услышала о его болезни. Он не пишет более ничего такого, что мне можно было бы узнать?
– Ах, письма влюбленных обыкновенно глупые, а это еще и глупее остальных, – заявила Синтия, вновь пробегая письмо глазами. – Вот отрывок, который ты можешь прочесть… От этой строчки до этой, – сказала она, ногтем отмечая нужные места. – Сама я не стала их читать, поскольку они показались мне ужасно скучными, что-то об Аристотеле и Плинии. А я хочу закончить эту шляпку до того, как мы отправимся с визитом.
Молли взяла письмо, и ей сразу же подумалось о том, что Роджер касался его, держал в руках в этих дальних и пустынных краях, где он запросто может погибнуть, и никто никогда не узнает о том, что с ним сталось. Читая, она буквально гладила тонкую бумагу кончиками своих смуглых пальчиков. Она заметила, что он упоминает книги, которые без особых хлопот могла отыскать в Холлингфорде. Пожалуй, из-за некоторых подробностей и ссылок письмо и впрямь могло показаться кому-нибудь сухим и скучным, но только не ей, ведь он сумел пробудить в ней интерес к своим исследованиям. Но, как он сам сказал, извиняясь, о чем еще можно писать в этом диком краю, если не о своей любви, исследованиях и странствиях? В глуши Абиссинии не было ни общества, ни увеселений, ни новых книг или сплетен, достойных упоминания.
Молли не отличалась крепким здоровьем, отчего, наверное, ей была свойственна некоторая мечтательность, но ее мысли днем и сны ночью занимали одни и те же видения – Роджер, больной и умирающий, лежит один в этом суровом краю, и некому прийти ему на помощь. Ее непрестанная молитва: «О, господин мой! Отдайте ей этого ребенка живого и не умерщвляйте его»[108], – исходила от сердца верного и любящего, как и у настоящей матери во время суда царя Соломона. «Пусть он останется жив, пусть он будет жить, даже если более я никогда не увижу его. Сжалься над его отцом! Сделай так, чтобы он вернулся домой целым и невредимым и жил счастливо с нею, той, которую любит так нежно… так нежно. О Господи». Затем она начинала плакать и, всхлипывая, засыпала в слезах.
Глава 38. Мистер Киркпатрик, королевский адвокат[109]
В отношениях с Молли Синтия демонстрировала постоянство: она была неизменно ровна и ласкова с нею, дружелюбна и, изображая сестринскую любовь, всегда была готова прийти на помощь. Пожалуй, она и впрямь относилась к ней ничуть не хуже, чем ко всем остальным. Но Молли познала эту поверхностную привязанность и близость еще в самые первые недели пребывания Синтии в доме ее отца. И если бы она была склонна к анализу внутренних качеств той, кого полюбила всей душой, то могла бы отметить, что, несмотря на всю видимую откровенность Синтии, ее доверительность имела определенные пределы, за которыми начиналась сдержанность, а ее подлинное «я» окутывал покров тайны. Например, ее отношения с мистером Престоном частенько повергали Молли в недоумение. Она была уверена, что в Эшкомбе они были очень близки и что воспоминания об этом вызывали неприкрытое раздражение у Синтии, которая в той же мере стремилась забыть о них, как и мистер Престон – заставить ее помнить. Но куда подевалась прежняя близость, почему Синтия прониклась к нему такой неприязнью, а также вопросы, касающиеся множества других необъяснимых обстоятельств, которые имели отношение к этим двум фактам, оставались тайной. И эту тайну Синтия надежно хранила. Еще в самом начале их дружбы она безжалостно пресекла все невинные и наивные попытки Молли узнать хоть что-нибудь о прошлом подруги. Молли то и дело натыкалась на глухую стену, преодолеть которую была не в силах, – по крайней мере с помощью тех деликатных инструментов, что имелись в ее распоряжении. Быть может, Синтия и рассказала бы все, что ей хотелось знать, если бы Молли проявила больше настойчивости и любопытства и сумела воспользоваться всеми оговорками и перепадами настроения своей названой сестры. Но интерес Молли диктовался исключительно нежной привязанностью, а не низменным желанием узнать все ради нескольких волнительных минут. Как только ей стало понятно, что Синтия не горит желанием рассказывать об этом периоде своей жизни, она вообще перестала упоминать о нем.
