Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
– «Не виновен, но мы рекомендуем заключенному не повторять прежних ошибок». Очень на это похоже, не так ли, Молли? – сказала Синтия, и по щекам ее потекли слезы, несмотря на то, что она улыбалась. – Я все еще верю, что твой отец способен сделать из меня достойную женщину, если только приложит больше усилий и не будет столь суров. Но подумать только – какую кашу заварил этот глупец! Он притворился, будто любит меня долгие годы, хотя мы знакомы всего несколько дней. Я бы даже сказала, несколько часов!
– Я боялась, что он чрезмерно увлекся тобой, – призналась Молли. – Во всяком случае, подобная мысль приходила мне в голову. Но я знала, что он не может задержаться здесь надолго, и сочла, что поставлю тебя в неловкое положение, если заговорю об этом. И теперь я жалею, что ничего тебе не сказала!
– Это было бы пустой тратой времени, – ответила Синтия. – Я знала, что нравлюсь ему, а мне нравится, когда меня любят. Это у меня врожденное – стремиться сделать так, чтобы все, кто оказывается рядом, увлекались бы мною. Но при этом они не должны заходить слишком далеко, потому что тогда это становится обременительным. Ну вот, теперь до конца дней своих я буду ненавидеть рыжих. Подумать только, причиной неудовольствия твоего отца стал такой тип!
У Молли на кончике языка вертелся вопрос, который ей очень хотелось задать, и хотя она понимала, что ведет себя бестактно, ничего не могла с собой поделать.
– Ты расскажешь об этом Роджеру?
Синтия ответила:
– Я даже не думала об этом… Нет! Не думаю, что ему следует знать, в этом нет нужды. Быть может, если мы когда-нибудь поженимся…
– Когда-нибудь поженимся! – едва слышно пробормотала себе под нос Молли, но Синтия не обратила внимания на ее восклицание и закончила предложение так, словно не слышала его:
– …и я буду видеть его лицо, и знать его настроение, тогда – и только тогда – я, не исключено, расскажу ему об этом. Но только не в письме, когда его нет рядом, ибо это может расстроить его.
– Боюсь, это поставит его в неудобное положение, – просто сказала Молли. – Тем не менее как это, должно быть, приятно – иметь возможность рассказывать ему обо всех своих тревогах и неприятностях.
– Да. Вот только я не беспокою его подобными вещами. Лучше писать жизнерадостные и веселые письма, чтобы поднять ему настроение, пока он находится среди чернокожих. Ты только что повторила «…когда-нибудь поженимся»… А знаешь, Молли, я думаю, что никогда не выйду за него замуж. Не знаю почему, но у меня вдруг появилось предчувствие. Так что лучше не рассказывать ему мои секреты, потому что ему будет неловко знать их, если у нас ничего не получится!
Молли выронила рукоделие и застыла в молчании, словно вглядываясь в будущее.
– Думаю, это разобьет ему сердце, Синтия! – наконец проговорила она.
– Вздор. Кстати, я уверена, что мистер Кокс прикатил сюда с намерением влюбиться в тебя. И можешь не краснеть столь жарко. И еще я уверена, что ты поняла это не хуже меня, вот только повела себя неприветливо, а я сжалилась над ним и утешила его уязвленное самолюбие.
– Как ты можешь… Как ты смеешь сравнивать Роджера Хэмли с мистером Коксом? – с негодованием воскликнула Молли.
– Ничего подобного! Никого и ни с кем я не сравниваю! – тут же заявила в ответ Синтия. – Они настолько не похожи друг на друга, насколько это вообще возможно. Не воспринимай все так серьезно, Молли. Собственные упреки слишком угнетают тебя, и мне уже кажется, как будто я устроила тебе головомойку, которой подверг меня твой отец.
– Потому что я думаю, что ты не ценишь Роджера так, как он того заслуживает! – упрямо возразила Молли, которой потребовалось немалое мужество, чтобы заставить себя произнести эти слова, хотя она и не понимала почему.
– Неправда! Просто не в моем характере впадать в экстаз, и еще я думаю, что никогда и никого не полюблю. Но я рада, что он любит меня, и считаю его самым лучшим и приятным изо всех мужчин, которых знаю, за исключением твоего отца, когда он не сердится на меня. Что я могу еще сказать, Молли? Или ты хочешь, чтобы я назвала его привлекательным?
– Я знаю, что большинство людей полагают его некрасивым, но…
– Что ж, в таком случае я присоединяюсь к большинству, за что их нельзя винить. Но мне нравится его лицо – да, в десять тысяч раз сильнее, чем смазливость мистера Престона!
Казалось, впервые за все время разговора Синтия дала волю своим подлинным чувствам. Почему ею вдруг был упомянут мистер Престон, не понимала ни она сама, ни Молли. Это произошло совершенно неожиданно, но в глазах Синтии вспыхнул яростный огонь, а мягкие губы презрительно сжались, когда она произнесла его имя. Молли уже доводилось видеть подобный взгляд у подруги и раньше, причем это случалось при упоминании одного-единственного имени.
– Синтия, отчего ты так недолюбливаешь мистера Престона?
– А неужели тебе он нравится? Почему ты спрашиваешь меня об этом? – вспыхнула Синтия, а затем, внезапно смягчившись и словно бы погружаясь в депрессию, что проявилось не только в тоне голоса и выражении ее лица, но и в том, как безвольно повисли у нее руки, вдруг спросила: – Скажи, Молли, что ты станешь думать обо мне, если я все-таки выйду за него замуж?
– Выйдешь за него замуж! Разве он уже сделал тебе предложение?
Но Синтия, вместо того чтобы ответить на вопрос, продолжала высказывать вслух собственные мысли:
– Случались вещи и куда невероятнее. Разве тебе не доводилось слышать о том, как сильная воля способна подчинить себе слабую? Одна девочка из школы мадам Лефевр уехала гувернанткой в русскую семью неподалеку от Москвы. Иногда мне хочется написать ей и узнать, как ей живется в России и можно ли приискать там место мне самой, хотя бы только ради того, чтобы каждый день не видеть этого человека!
– Но мне иногда кажется, что вы с ним очень близки, и ты разговариваешь с ним так…
– А что мне остается? – в нетерпении вскричала Синтия. Но потом, спохватившись, добавила: – В Эшкомбе мы хорошо его знали, а он из тех, от кого не так-то просто отделаться, можешь мне поверить. Я должна быть с ним вежливой. И это не потому, что он мне нравится, – и он, кстати, знает об этом, потому что я сама ему сказала. Однако же давай больше не будем вспоминать о нем. Не понимаю, как так получилось, что мы заговорили о мистере Престоне, но сам факт его существования, как и то, что он живет в какой-нибудь полумиле от нас, уже достаточно плохо само по себе. Ах! Как бы мне хотелось, чтобы Роджер сейчас оказался дома, и был бы богат, и мог бы жениться на мне немедленно, и увез бы меня от этого человека! Если хорошенько подумать, то мне, пожалуй, следовало бы ответить согласием на предложение бедного рыжеволосого мистера Кокса.
– Ничего не понимаю, – призналась Молли. – Мне тоже не нравится мистер Престон, но мне бы никогда и в голову не пришло предпринимать столь радикальные шаги, как те, о которых ты говоришь, только ради того, чтобы уехать из округи, в которой живет и он.
– Да, потому что ты – славная благоразумная малышка, – заметила Синтия, к которой вернулось ее обычное спокойствие. Подойдя к Молли, она поцеловала ее. – По крайней мере ты должна признать, что я умею ненавидеть!
– Признаю. Как и то, что по-прежнему ничего не понимаю.
– Ах, не обращай внимания! Это все старые осложнения наших прежних отношений в Эшкомбе. И в основе их лежат денежные проблемы. Ужасная нищета… Но давай поговорим о чем-нибудь другом! Или, что еще лучше, позволь мне закончить письмо Роджеру, иначе я попросту не успею к отправке почты на африканский континент!
– А она разве еще не ушла? О, я должна была напомнить тебе! Кажется, уже слишком поздно. Ты разве не видела уведомление на стене почтового отделения о том, что письма должны быть в Лондоне утром десятого числа, а не вечером? Мне очень жаль!
– Мне тоже, но тут уже ничего не поделаешь. Будем надеяться, что оно станет для него приятным сюрпризом, когда он все-таки получит его. На сердце у меня лежит куда бо́льшая тяжесть, и все из-за того, что твой отец, похоже, очень мною недоволен. Я так любила его, а теперь он делает из меня настоящую трусиху. Видишь ли, Молли, – жалостливо продолжала Синтия, – до сих пор мне не приходилось жить с людьми, которые придерживались бы столь высоких правил поведения, и я не совсем представляю, как должна вести себя.
– Тебе придется научиться, – с нежностью отозвалась Молли. – Ты убедишься, что и Роджер придерживается тех же строгих правил в отношении того, что хорошо, а что дурно.
– Ах, но ведь он меня любит! – воскликнула Синтия с полным осознанием своей власти.
Молли отвернулась и умолкла. Было бы бесполезно отрицать очевидное, и она старалась не подавать виду, что и у нее, бедной девочки, на сердце лежит камень. Откуда он там взялся, она не знала и страшилась даже подумать об этом. Всю эту долгую зиму ей казалось, будто солнышко ее скрылось за мрачными тучами, и теперь ни один его лучик не пробьется сквозь них, чтобы вновь засиять для нее теплым светом. По утрам Молли просыпалась с тягостным и тоскливым ощущением, что что-то идет не так – что весь мир сошел с ума и что, если она рождена для того, чтобы сделать его лучше, она просто не знает, как подступиться к этой задаче. Несмотря на то что Молли пыталась закрывать глаза на происходящее, она не могла не видеть, что отец ее недоволен своей новой женой. Молли долго удивлялась его очевидной удовлетворенности; иногда, в порыве альтруизма, она даже радовалась тому, что он всем доволен. Но куда чаще природа брала свое, и ее едва ли не раздражало то, что она полагала его слепотой. Но теперь что-то в нем переменилось: нечто такое, что произошло после помолвки Синтии. Он вдруг стал болезненно внимателен к недостаткам собственной супруги, а манеры его обрели сухость и саркастичность, причем не только к ней, но и к Синтии тоже – и даже, хотя и крайне редко, к самой Молли. Он был не из тех, кто дает волю чувствам или хотя бы выказывает их, что, несомненно, принесло бы ему облегчение, даже если бы это уронило его в собственных глазах. Однако и речи, и поведение отца стали жестче и язвительнее. Теперь Молли отчаянно недоставало той былой слепоты, в которой отец провел первый год своей женитьбы.
