Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
— Ужинать, мама.
Едва я произнес эти слова, педаль машины остановилась. Я сел за стол, понимая, чем вызвана это внезапная тишина, затылком ощущая устремленный на меня взгляд сестры. Я чувствовал, что и мать не тронулась с места, и перекушенная нитка, наверное, еще свисала у нее с губ.
— Дай поесть, — повторил я и ниже наклонился к застилавшей стол клеенке.
Мать опустила с колен на пол груду одежды, воткнула иголку в платье и встала, тяжело вздохнув.
— Я так и знала, — сказала она, — ну что ж, делать нечего: будем ждать.
Она подошла ко мне и устало оперлась о стол. Руки ее, потемневшие, растрескавшиеся от щелока, все в порезах от кухонного ножа, дрожали.
— Значит, не взяли обратно? Извинились хоть?
Я ковырял ногтем клеенку.
— Подождем, — снова сказала она, — не всегда же так будет. Что он, совсем бессердечный, твой начальник?
Она вышла из комнаты, и швейная машина застрекотала еще громче и яростней. Я повернулся к сестре — она была целиком поглощена работой. Ноги ее не поспевали нажимать педаль, на шее вздулись вены. Глаза следили за иголкой, прокалывающей ткань; голова была низко опущена. Ее фигура, казалось, утопала в беспорядочно разбросанных кусках материи и обрывках ниток.
Из кухни доносился звон тарелок, щелканье водомера. Вскоре появилась мать, неся ужин.
— Мог бы и отца подождать…
На стол вспрыгнул кот.
— Брысь отсюда! — Мать спихнула его со стола. — Вот сейчас отец вернется и устроит скандал… Ты же знаешь: он не любит, когда ужинают порознь.
Я торопливо жевал рыбу вместе с костями и, не теряя времени, налил себе стакан вина.
— И будет прав: что это за ужин такой… Сын ест сейчас, отец потом… Табор какой-то цыганский, а не семья.
Она сидела передо мной; на лоб свисала прядка волос, все лицо было в мелких морщинах, глаза часто моргали. Она всегда так моргала, когда размышляла о чем-нибудь или чувствовала себя побежденной.
— Но они хоть всегда вместе, — продолжала она, — и работа у них есть…
— У кого? — спросил я с набитым ртом.
— У цыган.
Сверху очень громко и гнусаво донеслись позывные Би-би-си, но сосед тут же уменьшил звук, и все стихло. Мать недовольно покачала головой:
— Наверняка сядет, вот попомните мое слово. Еще слава богу, что у нас нет приемника, а то подумали бы на нас.
— Да ну их! — сказал я. — Когда-нибудь им всыпят как следует, придут англичане, тогда посмотрим, что к чему. Когда-нибудь…
— Помолчи-ка, сынок. Нам и без того хватает бед. Голодать, конечно, несладко, так ведь война еще хуже.
Я зло жевал. Каждый кусок хлеба, каждый глоток вина сопровождался словами, которые часто повторяли в то время мои товарищи: «Мы тоже на войне, прежде всего война, прежде всего война». Каждый день был похож на другой: со всех сторон нас окружали свастики; мы дрались с господами, носившими на лацкане пиджака нацистскую эмблему; мы видели, как приветствуют теперь студенты преподавателей — по-военному вскидывая руку, — и угрызения совести не давали нам покоя: «Это гораздо хуже, чем война, в тысячу раз хуже…»
Но мать хорошо знала меня и ждала удобного момента, чтобы снова задать свой вопрос:
— Так, значит, они тебе ничего не сказали?
— И ты туда же! Что они могли мне сказать? И что ваша милость желала бы от них услышать?!
— Ну, не знаю… — Она медленно почесала голову шпилькой. Мне стало жаль ее. — Нехорошо это. Нельзя так вдруг, без всяких объяснений увольнять человека.
Я даже улыбнулся.
— Объяснения!
Мать спокойно продолжала:
— Что ж, будем надеяться, больше ничего не остается. — Она уже думала о своих бедах — их с каждым днем становилось все больше. Помолчав минуту, добавила: — И ваше лицейское начальство тоже хорошо: все только для богатых. Я говорила отцу, да разве он послушает… Суп будешь?
Я покачал головой.
— Ты ведь ничего не ел. Поешь супу.
— Я сыт, спасибо.
— Если бы твой отец послушался меня, все было бы в порядке. А так ни образования, ни профессии. Все его упрямство. В наше время люди со средствами — не нам чета — и те слышать не хотят о лицее. И они правы! Только промышленные училища или торговые курсы дают сейчас работу. А все остальное ерунда. Правильно сделал тот, кто не поддался на эту удочку.
Было слышно, как квартирант соседей свистит служанке. Он звал ее этим долгим, скорее птичьим, нежели человеческим свистом, настойчивым, но не пронзительным, не резким, не вульгарным. Такая любовная трель, рулада-призыв была в ходу среди деревенских сердцеедов, студентов из провинции, среди крестьян-каменотесов, приехавших в город на заработки, среди мальчиков на побегушках.
— Слушай! — сказала мать.
Но внимание ее привлек не свист, а звон колоколов Биг-Бена, доносившийся сверху, из соседского приемника. Устремив взгляд на стенные часы, она сосчитала удары и грустно вздохнула:
— Да, десять часов ровно. А отца все нет.
Сестра торопливо порылась в коробочке для шитья:
— Успокойся! Деньги кончатся — прибежит. Разве не так? Пока есть дружки и вино, семья только в тягость.
— Плохие у него друзья, — сообщила мать будто по секрету. — Были бы хорошие, живо пристроили бы твоего брата. — И добавила сдержанно, словно размышляя вслух: — Хотя одно дело друзья, а совсем другое — знакомства.
Одете щелкнула крышкой коробочки.
— Вечно ты его оправдываешь, мама. — Она снова принялась за шитье, движения ее были проворны и точны. — Ей-богу, надоело: в этом доме только и делают, что оправдывают себя или других.
Я закурил прибереженную к ужину сигарету. Кот потерся о мои ноги, тронул их когтями. Я отшвырнул его под стол.
— Дикарь! — тут же закричала сестра.
Одним прыжком кот взлетел на тростниковую полочку, сшибив висевшие над ней портреты. Разгневанная Одете, резкими толчками двигая материю под иголку, закричала, что в этом доме нет ни минуты покоя, что оставаться здесь невыносимо, что она надрывается день и ночь, что нечего срывать на ней с матерью свои неудачи.
— Если хочешь отомстить, так отомсти тому, кто виноват! И не смей мучить нас и бедное животное.
Я терпеливо пристраивал портреты на прежнее место — рядом с гипсовой цыганкой и ловцом жемчуга с шелковой сетью. Тут же висела литография в позеленевшей железной рамке, изображавшая президента доктора Теофило Брагу. Американский календарь, который прислал нам мой дядя из Фолл-Ривер, штат Массачусетс. Фотографии, запечатлевшие отца во время первой мировой войны, торжественный обед железнодорожников в Оутра Банда и прочие древности.
— Готово, — сказал я и направился к выходу. — Мне надо встретиться с одним парнем, выяснить насчет конкурса.
— Опять конкурс? — спросила мать. Она присела на стул. — Мало извели гербовой бумаги?! На деньги, которые дерут за эти конкурсы, можно прокормить полдюжины семей. Опять небось книжки понадобятся?
— Не понадобятся. Тут самое главное — уметь печатать на машинке…
Мать не дала мне закончить:
— Машинка, проклятая машинка! — Она умолкла, удрученно покачивая головой. — Опять эта машинка, будь она неладна. Сколько денег истратили на твой лицей, а печатать тебя там так и не выучили.
— Я пошел, мама.
Но ее вдруг осенило. Она зажмурилась, как всегда, когда воодушевлялась какой-нибудь идеей.
— Послушай-ка, — сказала она лукаво и таинственно. — А что, если отцу поговорить с Гедешем? Ведь у него в конторе, в Камполиде, когда-то была пишущая машинка! Или я путаю?
— Не всякая машинка подходит, мама. Все зависит от клавиатуры.
— Но у него была прекрасная машинка. Фирма покупала все только самое лучшее. Пусть отец попросит разрешения, чтобы ты там попечатал. Вот и поупражняешься. Господи, да куда же он запропастился, твой отец?!
— Я за ним не пойду, не надейтесь, — сказала Одете. — Шико нужно, пусть он и идет.
Все это были одни разговоры. И мать, и сестра, и я прекрасно знали, что мужчин вообще не вытянуть из таверны, мужчин, а уж отца-то тем более. Я видел, как мать и сестра поздно ночью ходили из кабака в кабак (там обычно висит на стене объявление «О политике не говорят»), пока не отыскивали отца где-нибудь у стойки, за тягучим, бесконечным разговором. Я видел, как они караулят у дверей — внутрь, в царство вина и мужчин, они войти не решались — и знаками пытаются выманить его на улицу.
— Он послушается, Дете. Сегодня он послушается. Я хочу, чтобы он поговорил с твоим братом относительно машинки.
— Поговори с ним сама, мама…
— Нет, Шико, сынок, ты ведь в курсе дела.
— А платить кто будет? — спросила, словно невзначай, сестра, подпарывая кончиками ножниц нитки.
— Ах да, верно: за машинку надо платить. Скажи ему, Дете. Если он придет не очень злой, выбери момент и скажи.
