Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
Жасмина осенило. Жасмина ли? Или Фаусто? Неважно. Мы выбили фрамугу над дверью, которая вела в комнату, смежную с той, где лежал покойник (странно, как это они не слышали? Впрочем, они были поглощены беседой о добродетелях и пороках усопшего), влезли на шкаф и очутились в соседней комнате. Да, из этой операции мы вышли потрепанные: платье было изорвано, руки и ноги порезаны и исцарапаны. Это было началом нашей зловещей славы: теперь мы не принадлежали этому дому, этой касте, этому миру, которому принадлежали все, кто остался там, за стеной.
Они в комнате, которая была комнатой матери. Здесь висит ее портрет, самый обычный портрет, с которого мать смотрит на них своими сумасшедшими глазами. Иногда такие глаза бывают у Жасмина. Он берет книгу в кожаном переплете (она оказывается Библией), стучит по ней, как по барабану, щеткой, найденной на туалетном столике, и кружится, кружится под все ускоряющуюся дробь на одном месте до полного изнеможения, потом падает на колени перед старой выцветшей фотографией, задыхаясь от рыданий. Распухшая рука Жасмина испачкана кровью, он выдавливает несколько капель и смешивает — священный союз — с каплями крови на слабых запястьях Фаусто. Он очень осторожно вытаскивает осколки стекла, впившиеся в кожу.
— Мамочка, — говорит он тихо и проникновенно, встав перед портретом, как перед алтарем, на колени.
Фаусто трясет его за плечо, перепуганный отрешенным видом Жасмина, застывшего как изваяние.
Да, в тот самый момент мы посадили на трон богиню безграничного безумия и поклонялись безрассудству, которое то захватывало нас целиком, то отступало. А может, это игра моего воображения и все это я выдумал? Может, мы в призрачном ускользающем лунном свете рассматривали блеклый, но выразительный портрет матери?
Жасмин уже в коридоре, он не может бездействовать. Фаусто хватает его за локоть, и они осторожно, на цыпочках направляются в столовую. Они возбуждены, одержимы желанием чего-то (чего именно, они сами не знают). Их фантазия не истощается. Теперь они бьют посуду в столовой, ту посуду, что предназначалась для особо торжественных приемов, в том числе китайский фарфор, предварительно, чтобы не было слышно, заворачивая каждую вещь в салфетку или скатерть. Вдруг блуждающий взгляд Фаусто задерживается на букете роз, стоящих на столе. Он хватает его, сжимает в руках, мнет, рвет, потом опрометью бросается к уборной. Там он заталкивает их в унитаз и мочится. Громко скрежеща зубами, он вскидывает вверх в виде буквы «V» свои худые руки, как чемпион на стадионе.
— Жаль, что не могу…
— Я сейчас это сделаю. Отвернись.
Потом они открывают все краны в ванной комнате. Пусть хлещет! Вода! Вода! Все в ее власти. Прозрачный язык ее просто, бесхитростно смывает, уносит все, как бегущее время, охлаждая пыл, притупляя боль. Но дона Лаурентина пришла вовремя. Следом за ней сбегаются все. Град пощечин сыплется на осквернителей. Даже самая смиренная из служанок, войдя в раж, тоже дает под зад коленкой Фаусто. Но сеньор каноник останавливает карающую руку: они, эти дети, хоть слепы и глухи к добру и не ведают, что творят, — все же хозяева, наследники.
Прикрывая лицо рукой, Жасмин повредил себе локоть. Фаусто трет ногу и распухший нос. Но все это пустяки. Главное — они отомстили, отомстили, как могли, в эту знаменательную ночь, и теперь, усталые, но довольные собой, опьяненные реальностью и монстрами фантазии, отправляются спать.
— Мальчики должны присутствовать на похоронах, — извещают нас на следующее утро. — На панихиде можете не быть, но на похоронах — обязательно.
Да, когда мы смотрели на бренные останки нашего мучителя, у нас даже мысли не возникало, что перед нами высшее существо. (Тот вечер, стук молотка, благословения, гробовщики, бывшие министры, начальники разных отделений, вереницей проходящие у гроба, перевитые вздувшимися венами руки усопшего, скрываемый страх святош, елейные объятия и рыдания сблизили Фаусто и Жасмина, держащихся за руки, толкнули их, таких непохожих, друг к другу.)
Лежащий в гробу покойник кажется отгороженным от всех присутствующих. Как страшно выглядит дона Лаурентина! Горькие складки легли на покорную кожу лица. Все восторгаются венками и речами. Когда крышка гроба опускается, удовлетворенная смерть отступает. Похоронная процессия движется по направлению к мраморному склепу. Мальчишки слышат замусоленный поцелуями шепот. Среди крепких, рослых фигур они кажутся себе маленькими и боязливо почесывают смазанные зеленкой укусы крапивы. Они не плачут, не разговаривают, не жалуются, не двигаются. Под заступническим крылом каноника они смотрят, как гроб вносят в склеп. Размягченные ведьмы с крючковатыми носами соболезнуют им: «О, как несчастны должны быть эти бедные ангелы».
Усталый Фаусто борется с собой, старается сбросить охватившую его меланхолию, избавиться от головокружения, которое вызывает представшая теперь его глазам мрачная мистерия похорон. Жасмин тяжело дышит, тошнота все время подступает к горлу, бесконечно долгий день вымотал его, опустошил, оставив в сознании вопросы, которые детский мозг еще не способен сформулировать. Сильно пахнет потом. В развороченной земле кишат черви. Жасмина тошнит. Он что-то говорит канонику, тот отводит его в сторону, тем самым спасая от объятий, последних приторных поцелуев и прощаний.
На обратном пути лицо одной из женщин, одетых в траур, сияет улыбкой. Это сестра дяди, которая приехала с Севера. Нет. Не совсем так: теперь она тетя, да, их тетя, глава семьи.
— В завещании — теперь уже можно это сказать детям, — говорит каноник, — дядя назначил вашей опекуншей свою сестру. Вы должны уважать ее, она этого заслуживает, но помните, рука у нее твердая, когда в том есть необходимость. Ведите себя как следует. Я не хочу думать, что вчера…
— Не стоит говорить о том, что было вчера. Забудем прошлое, — говорит тетя.
Она вырастает в их глазах. Даже бородавка, висящая на ее шее (отмечают они), кажется им чем-то значительным. У нее голубоватый профиль, откинутые назад по старой моде волосы, подбородок, выдающий дворянское происхождение, и ничего не выражающие бесцветные глаза.
— Будем стремиться к взаимному пониманию. Я готова, можете мне верить, выслушать все ваши претензии.
— Ох!
— Что вас пугает, мальчики?.. — На ее лице появляется подобие улыбки, улыбки хозяйки ключей, мебели, слуг, бедных. — Будем ужинать, не так ли? И спать, — заключает она, — нам всем необходим отдых.
Фаусто и Жасмин склоняют головы. Тетя закрывает окна, и яркие, лихорадочные краски заката чахнут на западе и в их душах. Все становится на свои места. Голоса стихают. Великая сила свободы — или иллюзия свободы, — которая ими владела, притаилась в деревьях сада, окутанного ночным покоем, в тайниках колодца, в укромных уголках, где дети хранят свои реликвии, в душах, исполненных бунта.
ЖОЗЕ КАРДОЗО ПИРЕС
Может быть, завтра…
Перевод А. Богдановского
По субботам моя сестра не ходила больше на вечерние занятия в институт. Хотя врач строго-настрого запретил ей работать вечерами, потому что после каждой бессонной ночи зрение ее ухудшалось, она все ниже нагибалась над шитьем, роняя слезы, и все так же сидела за швейной машиной.
«Если мне когда-нибудь придется делать тонкую работу, я пропала», — говорила она. Она боялась испортить дорогую ткань слезами и, вздыхая, вытирала их тыльной стороной ладони; лицо ее от этого начинало пылать. Целую неделю она сражалась с километрами материи — выкройки присылали от Казау — и к субботе совсем слепла от напряжения. Постепенно голова ее почти ложилась на машину, но она продолжала упорно нажимать педаль и шить до утра. Казалось, она молча и внимательно слушает длинные, невеселые истории, которые шепчет ей на ухо челнок. А шершавый тик солдатских мундиров струился между ними, между женщиной и машиной, и весь был мокрый от слез.
Комнату освещала лампочка в пятнадцать свечей, но нам и это было не по карману, и в конце месяца мы зажигали керосиновую лампу. Когда же мы могли заплатить за электричество, к лампочке прилаживался картонный козырек, чтобы свет падал в сторону сестры. Вся остальная комната была погружена в темноту: еле угадывались очертания стен, мебели, оконных стекол, по требованию легионеров Гражданской обороны заклеенных полосками бумаги крест-накрест. В углу, в островке света, сидела за машиной сестра.
— Ну? — спросила меня мать, едва я вошел. Она тоже что-то шила, сидя на низеньком стульчике, и сейчас перекусывала нитку. Она пристально посмотрела на меня, не вынимая нитки изо рта.
— Ужинать, мама.
Едва я произнес эти слова, педаль машины остановилась. Я сел за стол, понимая, чем вызвана это внезапная тишина, затылком ощущая устремленный на меня взгляд сестры. Я чувствовал, что и мать не тронулась с места, и перекушенная нитка, наверное, еще свисала у нее с губ.
