Эфрен Абуэг - Современная филиппинская новелла (60-70 годы)
— Неважно, — ответил он угрюмо. — Такой страшный был приступ… Я не могу рисковать маминым здоровьем, заговорив на неприятную для нее тему еще раз.
Летти почудилось, что у нее глаза вылезают из орбит.
— И никаких шансов, что она может изменить свое мнение обо мне, о нашем браке?
— Ну как я могу сказать? Подождем, посмотрим…
— Я не могу ждать, Рене. Я взяла билет на самолет. В пятницу улетаю. И навсегда.
Невероятно!.. Он только пожал плечами.
— Если ты так решила, Летти…
— Тебе лучше проводить меня в пансионат, — только и смогла сказать Летти.
Она была ошеломлена. Почему он не говорит, что все изменилось? Или ему хочется просто подразнить ее, из лукавства до последнего дня держать ее в неизвестности?
Наверняка это так и есть. Он уже занимается приготовлениями к свадьбе, а потом неожиданно скажет ей. Это будет великолепный сюрприз! Ее сердце таяло от радости…
Он зашел к ней в воскресенье вечером. Объявил, что взял отпуск на страстную неделю. Она улыбнулась про себя: ее догадка подтверждалась. Они поболтали в гостиной, потом пошли в угловую лавку за мороженым. У обоих было хорошее настроение. Его прощальный поцелуй был, как всегда, страстным.
После того как он ушел, позвонила донья Ана.
— Ну, он уже сказал тебе?
— Нет еще! — рассмеялась Летти счастливо. — Я думаю, он что-то замышляет, этот мошенник. О, я люблю его, как я его люблю!
— И я люблю тебя, девочка! — засмеялась донья Ана. — Дай мне знать, как только он решится на великое откровение.
«Он скажет мне в понедельник», — убеждала себя Летти. Но понедельник не принес ничего нового, хотя они провели вместе почти весь день. Он пришел утром, они позавтракали в центре, сходили в кино на дневной сеанс, а вечером отправились в церковь.
— Никаких ночных клубов до субботы, — сказала она ему. — Давай соблюдать страстную неделю.
Он настоял, чтобы и следующий день они снова провели вместе.
— Да, ведь это наши последние деньки, — заметила она, притворно вздохнув.
«Уж сегодня-то он скажет!» — уверяла она себя во вторник. Но и вторник прошел, а Рене сказал только, что его не будет в городе на следующий день.
В среду утром позвонила донья Ана. В голосе ее звучало беспокойство.
— Зайди к нам, Летти. Я должна тебе кое-что сообщить.
Летти поспешила в дом своего любимого. Его в самом деле не было в городе — уехал на похороны родственника. Донья Ана казалась расстроенной — вот-вот расплачется.
— Я говорила с ним вчера вечером, — начала она через силу. — Спросила, сказал ли он тебе, что я согласна на ваш брак. Знаешь, что он ответил? Что говорил тебе об этом, но ты настаиваешь на том, чтобы расторгнуть помолвку, и что ты решила уехать обратно домой!
— Но он ничего мне не говорил! — вскричала Летти.
— Тогда оставайся тут и жди, когда он вернется. Устроим ему очную ставку!
— Нет-нет, я не могу, не могу так поступить с ним! Он должен все решать сам. Я не хочу насильно заставлять его жениться на мне!
— О, это я виновата, — зарыдала донья Ана. — Это я приучила его бояться самостоятельности, бояться любых перемен — бояться жизни!
— Не говорите ему ничего, — попросила Летти. — Пусть поступает как хочет.
Рене явился в страстной четверг, чтобы сопровождать ее к вечерней мессе. Он казался опечаленным; Летти делала вид, что целиком поглощена торжественностью дня.
После службы они побрели по аллеям-лабиринтам монастырского сада в сиянии пасхальной луны. Ей подумалось: «Должно быть, такой же светлой была ночь в Гефсиманском саду[47]».
Они присели на скамью под деревом, усыпанным цветами, и тут он сказал, что у него плохие новости.
— Сегодня я опять говорил с мамой. Она была спокойна, и это самое ужасное. Она спокойно сказала мне… Боюсь, что это ее последнее слово, окончательное… Она говорит, что никогда не даст мне согласия на брак с тобою. Говорит, если хочешь — женись после моей смерти. Ох, Летти, она заставила меня поклясться, что я не женюсь до тех пор, пока она не умрет…
Летти почти равнодушно наблюдала, как он опустил голову и закрыл лицо руками. Словно маленького мальчика, она погладила его по голове.
— Что ж делать, дорогой, — грустно сказала она. — Будем утешаться тем, что это красиво, как в романе, нет, даже в романах такого не бывает.
— Но ты так нужна мне, так нужна! — заговорил он плача, резко выпрямился и крепко прижался к ее щеке своей, мокрой от слез. — Я никогда не забуду тебя, Летти!
— Думаю, я тоже запомню тебя навсегда, — проговорила Летти с едва заметной улыбкой, — и эту ночь в особенности — нашу последнюю ночь.
— Моя любимая, — прошептал он и нежно-нежно поцеловал ее в губы.
Она приняла поцелуй и вернула его, но сердце ее стыло в холоде одиночества, как огромная луна в высоком пустынном небе.
Вечером в страстную пятницу окончилась очередная глава из жизни Летти Понс. Юность осталась позади. Она летела домой в Котабато. Рене был на аэродроме — приехал проводить. Когда он поцеловал ее на прощанье, Летти печально подумала, что этот чопорный человек, который предал ее, все-таки достоин сожаления — он ведь сам больше всех теряет из-за собственной нерешительности. Ей хотелось умереть — на некоторое время, — чтобы отдохнуло исстрадавшееся сердце. Остатки ее веры в божественную справедливость исчезали, таяли. Ей было очень горько.
Но в самолете, который летел в залитой лунным светом ночи, она постаралась забыть и о Маниле, и о Рене. Мысленно она уже была в Котабато. Нужно возобновить знакомства со старыми друзьями, найти новых. Впереди веселое лето с пикниками, танцами, серенадами.
Она летела сквозь ночь навстречу светлому, праздничному утру.
Хильда Кордеро-Фернандо
ЛЮДИ НА ВОЙНЕ
Перевод И. Смирнова
Дверь открывалась прямо на тротуар — улица сбегала к реке, покрытой блюдцами водяных лилий, — там, в нашем городском доме. По ту сторону реки постоянно разыгрывались своего рода спектакли: в некрашеном домишке рядом с лесопилкой жил человек с двумя женами. Едва заходило солнце, женщины начинали ссориться, лупили друг друга деревянными башмаками, а охапки стираного белья так и летели из окон прямиком в речной ил. Мы следили, как они гоняют одна другую по лестницам, срывают одежду, выкатываются на берег, где их тотчас с лаем и рыком окружают соседские собаки, покуда с лесопилки не появлялся муж — обнаженный по пояс, с пилой в руках.
Раз в месяц они устраивали поминки на берегу реки. Покойника брали напрокат, развешивали цветные фонарики и дулись до рассвета в карты. Иногда ими начинал интересоваться полицейский — до него кое-какие слухи доходили, и он принимался кружить поблизости, пытаясь что-нибудь разнюхать. Но тело было на месте, мертвое тело, как полагается; и в карты играли, однако ничего подозрительного в смысле наживы (фишки вместе с корзиной, полной денег, всегда успевали припрятать), и он убирался восвояси, утерев слезы, оставляя бедных родственников наедине с их горем и с их картами.
Нам бы поискать другого соседства, каждый день повторял мой отец. Мы высадили деревья, чтобы сберечь наши взоры, мы высадили деревья, чтобы охранить нашу добропорядочность. Грузовик привез два кустика акации к нашему крыльцу, ростом они были с меня, не больше. Мальчишка-слуга соорудил вокруг них бамбуковую загородку, а прислуга каждый вечер выливала на них бадейку воды.
Вскоре деревца сделались высокими и раскидистыми, с желтовато-зелеными листьями и сверчками, певшими в кронах. Тогда уличные мальчишки повадились стряхивать с них жучков и сверчков, срезать перочинными ножичками кору или качаться на ветвях, пока они не сломаются. Отец без устали вел с мальчишками войну: зачем, мол, они портят красоту?! Он был отменный стрелок из рогатки и иногда пускал свое оружие в ход: правда, вместо камней стрелял глиняными катышками, которые оставляли на теле болезненные красные отметины. Спустя некоторое время стоило отцу просто высунуться в окно, как мальчишки ссыпались с деревьев, а понемногу они и вовсе оставили их в покое.
Густая древесная сень привлекала многих. Под кронами акаций находили приют ребятишки из детского сада — их площадка для игр была во время оккупации превращена в плац, на котором маршировали солдаты. Вечерами под деревьями появлялась японка Сато-сан с племянником и племянницей и угощала их рисовыми пирожками. Она работала массажисткой в японской парикмахерской на углу, всегда сверкавшей неоновой вывеской и благоухавшей духами «Бай Рам». Иногда здесь же устраивала представление семья бродячих фокусников. Они расстилали на земле грязную брезентовую подстилку и кувыркались на ней, жонглируя шарами и булавами. А когда глава семьи влезал на бочку и, балансируя, ставил себе на плечи двух дочерей — это был самый блестящий из когда-либо виденных мною, поражающий меня своей удалью финал представления. Они раскланивались, а безразличная толпа награждала их одной-двумя монетками; однажды я заметила, как кто-то положил в шляпу для сбора денег гнилой плод манго.
