Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
Через растворенные двери и через окна домов виднелось скромное жилье с обеденными столами, прижатыми к железным кроватям, с застиранными занавесками, разделяющими комнаты. Зрелище, к которому привыкаешь и вскоре перестаешь замечать, особенно если проходишь здесь изо дня в день. Зрелище, на котором никто не останавливает взгляда, когда спешит мимо, занятый своими мыслями.
Человек в выцветшем пальто закашлялся и остановился. Кашель стал мучить его снова дня два тому назад. Упорный, приводящий в отчаяние. Ибо это был, наверно, тот самый кашель, а не кашель вообще, вызванный, скажем, неумеренным куреньем… Но не кашель сам по себе занимал его. Он думал о другом. Каждый раз, когда чувствовал эту щекотку в горле, что все росла, росла, пока не разрешалась кашлем, он останавливался в тревоге. Он ведь мог кашлять, как и все люди. Но, однако, он всегда нервничал, словно ждал чего-то неожиданного. И стоял как вкопанный, пока приступ не пройдет. Сейчас он нервничал все больше, думая о том, что ему нельзя кашлянуть ни разу во время предстоящего разговора или когда придется ждать в коридоре, темном, как, верно, все коридоры этого здания в тупике. В конце концов, все имеют право кашлять. Но он не имел этого права. Ибо они знают. Они все знают. И никто не примет его кашель за обычный бронхит, который быстро проходит. А надо было убедить их именно в этом. Надо было лгать. И идти вперед.
Он не испытывал ни малейших угрызений совести. Не переставая звучали у него в ушах знакомые слова: миллионы бацилл носятся вокруг нас, повсюду, и никто не в силах преградить им путь; на спичке, которую ты берешь в руки, чтоб зажечь сигарету, на билете, что тебе протягивает кондуктор в электричке, на безупречно чистой чашке, что тебе подают в кафе, на любой вещи в твоем собственном доме, на твоих собственных руках…
Когда директор спросит его о здоровье, он должен ответить: в порядке. Когда он спросит: совсем поправился? Он должен ответить: совсем. Со спокойной улыбкой. Твердо. Без колебаний. Малейший намек на кашель может испортить все.
Он сам злился на себя за эти мысли. Выдуманные трудности. Не надо поддаваться. И кто сказал, что он застанет директора? Он ведь только намеревался узнать у сторожа, нет ли для него письма. В письме все будет сказано… Или расписание занятий, или отказ.
Может, однако, случиться, что директор пожелает лично увидеться с ним, убедиться собственными глазами, что здоровье его улучшилось, поскольку люди так уж твердо верят в свою наблюдательность… А может, директора заботит внешний вид подчиненных? В таком случае вот что надо: отвечать как можно короче, произносить лишь самые необходимые слова. Не касаться ни политики, ни религии, ни даже образования. Да, в особенности образования.
Колокольчика у двери не оказалось. Это была огромная железная дверь, вся поцарапанная и поржавелая, и здесь, в самом темном углу переулка, она возвышалась неприступной стеною. На ней не было обычного объявления, что вход воспрещен. Значит, надо просто толкнуть ее и войти.
Человек в выцветшем пальто нажал на массивную, черную, холодную ручку двери, намереваясь войти в открывающийся перед ним темный мир темных коридоров.
Но отпрянул, пораженный. Как только тяжкая дверь чуть-чуть подалась, за нею неожиданно возникло целое море сиянья, полнящееся веселым шумом. Исчезли тени переулка. Резкий свет ударил ему в глаза.
Полуприкрыв веки, он несмело приоткрыл дверь. Затем растворил ее настежь и вошел. И остановился почти в испуге. Огромная железная дверь, оказалось, вела в зеленый, обсаженный деревьями парк, по дорожкам которого бегали дети. Парк был просторный, и его окружали не темные громады домов, как можно было ожидать, но высокая легкая сетка, по другую сторону которой, далекая и сине-голубая, виделась река. Он попробовал пересечь этот внутренний двор. Крошечная девочка с льняными волосами, удирая от других малышей, столкнулась с ним на бегу. Это длилось лишь краткое мгновенье… Он легко коснулся головы ребенка, чтобы защитить от удара, и это было словно приобщение к чему-то доброму и нежному, что, как он знал понаслышке, существует в жизни. Теплое чувство, о каком он совсем позабыл с тех пор, как стал избегать людей вообще и в особенности детей. Но это длилось лишь краткое мгновенье. Преследователи кричали: «Мануэла! Мануэла!» — и в конце концов, запыхавшись и отчаянно шумя, нагнали малышку у самой ограды.
Он глядел восхищенными глазами на эту толпу мальчиков и девочек. Так вот, значит, с кем ему предстоит встречаться, подумал он и улыбнулся широкой, полной светлой надежды улыбкой, которую здесь некому было заметить.
По парку прыгали мячики… И повсюду царила та невинная и радостная суматоха, какой он не видел уже столько времени, что и не знал наверное: видел ли вообще хоть раз в жизни.
Он не заметил сторожа или кого-нибудь еще, к кому можно было обратиться. Три женщины вязали под низеньким навесом. Матери учеников. И больше ничего, кроме солнца, невысоких деревьев, синего отрезка реки там, за оградой, и голосов — свежих, захлебывающихся смехом, выкрикивающих имена, в которых слух различал лишь ударный слог: Кар, Нел, То, Бел. Из беседы вязальщиц, достаточно громкой, чтоб можно было услышать каждое слово, следовало, что они ждут своих дочек, а потом пойдут в кино.
Он пересек двор по диагонали, осторожно обходя детей. В большом здании справа дверь была раскрыта настежь. Там тоже никого не оказалось. Передняя, высокая и светлая, стены сплошь увешаны объявлениями и плакатами… Через эту дверь он будет входить каждое утро, окруженный толпой мальчишек и девчонок, бурно устремляющихся вперед, весело толпящихся на лестнице, силясь пройти все сразу. Он дернул за цепочку колокольчика раз, другой, третий.
Опять никого. Надерно, большая перемена. Ждать придется долго. Он подождет. Он будет ждать сколько нужно. Он подождет без труда, любуясь детьми, резвящимися на солнце. Группа у изгороди все еще толклась ярким цветным пятном вокруг Мануэлы. Девчушка была крохотная, беленькая, со светлыми глазами и распущенными волосами цвета маиса. Быть может, будущая ученица. Смышленая или нет? А другие? Кто знает, а вдруг все они станут его учениками. Это хорошо. Ему бы хотелось получить первый класс. Быть может, там еще возможно встретить учеников, не успевших окончательно возненавидеть книги. Быть может, там еще возможно встретить детей, которые захотят и постараются вырасти людьми. Людьми, а не палачами, подумал он с гадливостью. Или шпионами палачей, подумал он с гневом. Он хотел бы получить первый класс и суметь сохранить на занятиях тот веселый дух, ту непосредственность, ту человечность, какие видел сейчас перед собою. Забавно! А вдруг в нем и впрямь проснется призвание педагога? Нет, сразу же подумал он, мрачно нахмурясь. Он не педагог, и совершенно не к чему быть хорошим педагогом. И все же он чувствовал сейчас, помимо своей воли, как снова властно тянет его к этому миру, которого он лишил себя так давно. (Миллионы бацилл носятся вокруг нас повсюду, и никто не в силах преградить им путь. На спичке, которую ты берешь в руки, чтоб зажечь сигарету, на билете, что тебе протягивает кондуктор в электричке, на безупречно чистой чашке, что тебе подают в кафе, на любой вещи в твоем собственном доме, на твоих собственных руках.)
Внезапно он снова почувствовал, что давит в горле. Он закурил, вот в чем дело. Дым раздражает горло. Он быстро выдохнул дым и стал ждать. Неужто опять приступ кашля? Он нервно бросил сигарету, и оглянулся испуганно: не заметил ли кто-нибудь. Никого.
Приступа, однако, не последовало. Потому, наверно, что это не обычный кашель, вызванный курением, а тот кашель… Размеренная жизнь, которую он теперь станет вести, вылечит его, окончательно вылечит. Не будет больше беготни по бесконечным школам. Не будет уже спозаранку отчаянных поисков объявлений в газетах. Не будет той жизни без отдыха, за которую врачи называли его безумцем.
Иногда обстоятельства меняются, подумал человек в выцветшем пальто, зажигая вторую сигарету. Происходят малые перемены, дающие нам силу для больших перемен. Быть может, удастся добиться не очень уплотненного расписания и действительно выкроить, в первый раз за всю жизнь, часы для отдыха. Все здесь казалось приветным и таким отличным от враждебной суеты переулка и соседних улиц. Словно он остановился перевести дух.
Девочка-подросток прошла мимо него и замерла посреди двора, прислонившись к дереву, чтоб почитать книгу. Сколько ей? Пятнадцать, шестнадцать? Она казалась живописной деталью пейзажи. Девочка в голубом платье с золотистыми волосами. Бурый ствол дерева в алых солнечных бликах и с короткими ветками, словно нанесенными шпателем на бледно-зеленый фон безоблачного неба.
Человек в выцветшем пальто подумал печально: пятнадцать лет. Хоть сам был молод, он уже завидовал этому возрасту. Свежести, присущей этому возрасту. Ощущению здоровья, исходившему от этих голых ног в прохладе зимнего дня, клонящегося к вечеру. Алой яркости губ. Интересу, с каким девочка читала.
