Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
— Если бы вы знали, каких трудов ей стоило выдать замуж одну девушку в Шелейросе…
«Помилуйте, дона Консейсан, что мне за дело до этих побасенок?» Я был взбешен. Пошла бы лучше в сад подышать воздухом и оставила нас на минутку вдвоем!
Увы, к вящему моему огорчению, Лия внимательно слушала все эти бредни, сложив руки на коленях, потупив глаза. Воплощенная скромность и послушание! Время от времени она вставляла словцо — внушительным тоном опытной учительницы.
— Нет, — добавила Лия, уточняя подробности. — Эта девушка, с интересной внешностью и добрейшей душой, как-то вечером зашла ко мне в школу, где я чертила карты, и призналась, рыдая, что некий господин Рожериу ее обесчестил.
Лия умолкла, чтобы поглядеть, как подействовал на меня рассказ. Смех, да и только! «Довольно!» — вопил во мне голос досады. Этого только не хватало! Эти бабы хотели, чтоб я судил о своих и чужих поступках. «Знаете, что я вам скажу, Лия? Вы дура. Тупица. Не от мира сего. Спокойной ночи». Ох, и разбирало же меня крикнуть это без утайки, а заодно послать ко всем чертям мамашу! Не стесняясь. От их болтовни можно было рехнуться. Но мое колено наткнулось под столом на девичье. И я проговорил:
— Итак, Лия, вы прямо святая!
Я произнес это назидательно, в поучение. Но промахнулся. Мои слова привели женщин в восторг. Какой ужас! Рожериу в конце концов женился на своей любовнице, но к этому месту рассказа я уже безудержно зевал. Лия была посаженой матерью.
— А поладили ли жених с невестой? — язвительно ввернул я.
— Разумеется… — ответила, задетая за живое, Лия.
И дона Консейсан:
— Он уже дважды покушался на ее жизнь…
— Ах, мама, не повторяйте слухов, ведь никто этого не видел!
— Вероятно, так оно и было, — подзадорил я рассказчицу. — Разве совесть ее не мучила?
И принял покровительственный вид. Лия отодвинула колено, оперлась рукой о бедро.
— Угрызений не было. Просто бедняжка страдала… Но пятно с ее чести было смыто, а это главное…
Ишь ты! Приберегла немудреную историю, чтобы напомнить мне о священных узах брака. Набивает цену своей увядшей девственности! Теперь мое желание вырвалось наружу, мной овладела ярость. Я встал и холодно откланялся:
— Прошу прощения — мне надо отдохнуть. Завтра еду в Лиссабон. Если у вас есть поручения…
Лия побледнела. Я пожелал дамам доброй ночи и направился к двери. Лия поспешила следом, чтобы закрыть ее на замок. И протянула мне записку, добавив:
— Мне нужно с вами поговорить. Когда мама уснет…
Когда мама уснет…
На обратном пути из Шелейроса эта любовная записка была, вероятно, спрятана на груди. Перед отбоем Красуля выхватил ее у меня из рук и под общий галдеж стал громко читать, перебегая от койки к койке (меня крепко держали за плечи).
Поэт Стиляга отозвался, воздев руки:
— Старый дух романтики то ли гибнет, то ли возрождается!
Начали швыряться подушками, по-всякому обзывать друг друга. Ну и хамье! Я едва ноги унес, как только овладел смятой запиской. «Я любила вас прежде, чем мы познакомились. И теперь я на вершине блаженства…» Да, моя дорогая. Я выбежал под дождь и, борясь с порывами ветра, полетел в объятия Лии, будь то Добро или Зло.
Обернулось Злом, да простит меня читатель. Я колебался. Только решительность, пусть даже побег, могла спасти Лию. Но они не была к этому готова, а я и не подозревал, что мы на краю бездны. В эту ночь произошли столь непредвиденные события, что я был совершенно сбит с толку. Никакого предчувствия, никакого замирания сердца, ни голоса, который шепнул бы: «В эту ночь в твоих руках будет судьба Лии». Лишь фонарь на фасаде дома зловеще подмигнул мне. Но разве поддается объяснению ночной танец света и теней?
В доме царила мертвая тишина. «Как непохоже это на другие ночи!» — подумал я. На цыпочках я прокрался в свою комнату; сердце бешено колотилось. Сегодня не было ни мышиной возни, ни скрипа половиц, ни шагов призрака в темном коридоре, ни нападения грабителей. Девушка смело принесет себя в жертву, не опасаясь пляски таинственных теней. Ложусь спать в пижаме. Читаю газету, а сам беспокойно жду… Хоть бы скорей прижать Лию к себе, услышать биение ее сердца, внять призыву! На газетном снимке две лондонские девицы пародируют дуэль. Лия, по-видимому, отчаянно борется с гнетом матери. Да, она слышала мои приглушенные шаги. Верно, думает: «Наконец-то пришел мой ненаглядный возлюбленный!» Меня стала бить дрожь. Нет, нет. Неспособна она ослушаться. Зачем самого себя дурачить? Нас разделяла лишь маленькая гостиная с ветхой мебелью. Так легко прийти ко мне! Проще простого. «Мамочка, почему ты не засыпаешь? Уже поздно, ночной сторож ушел. Закрой глаза. Твое дитя выросло и хочет убежать из колыбели, как вылетают из гнезда оперившиеся птенцы».
Прошел час. Может, Лия сама уснула? Все мои планы рухнули. Я встал. Сильный порыв ветра со свистом бьет в дверь. Снова ложусь, напуганный. Опять безмолвие. И я опять поднимаюсь. «Самое время! Свист ветра приглушит звуки наших шагов и наших поцелуев». Меня бьет озноб. Снова ныряю в постель. Вечно мне не везет, за что бы я ни взялся!
Глаза доны Консейсан прикрыты, но тяжелое колыханье груди выдает ее: она грозно и неусыпно следит за дочерью. Девушка чуть слышно шевелится. Кротость борется с нетерпением. Бедняжка тихонько ворочается с боку на бок. Одна рука свесилась вниз. Лучи света играют на простынях, чертят узоры на стенах, освещают распущенные волосы Лии, ее белое лицо и жаркие уста. И вот я сам пересек гостиную, бесшумно, словно крадущийся вор, и остановился у двери с фрамугой — единственной преграды для мучительной жажды близости. Лия едва смеет приоткрыть глаза, чтобы исподтишка взглянуть на мать. Она трепещет перед семейным деспотом. Но вот она решилась. Ее больше не удержат ни страх, ни добродетель, ни память об отце. Лия придет. Вот она присела на краю постели. Ее желания устремляются навстречу моим. Да, но почему же она не пришла раньше? «Что за вздор!» — с возмущением сказал я про себя. Разве не было безрассудно подложить, как всегда, ладонь под щеку доны Консейсан? «Настоящая тигрица…» Я был так ослеплен страстью, что согласился бы на свидание с девушкой, даже если бы она лишилась этой проклятой руки! Вот уже десять лет, как вдова привыкла класть голову на руку дочери — не столько из нежности, по-моему, сколько из самодурства. Тем временем борьба возобновилась. Лия то закрывала глаза в безграничной покорности, то тихонько старалась выдернуть руку. Кто бы сказал, глядя на ее ангельское личико, что она способна так действовать! Но что за невезение! Дона Консейсан поднимает свою руку, боязливо шарит вокруг и нащупывает затылок дочери. Даже во сне осьминог не упускает добычу.
Лия снова застыла неподвижно, и я вконец отчаялся. Бесполезно! Все складывалось против нас.
Но потом… Потом произошло нечто неожиданное, почти неправдоподобное. Ужасные щупальца спрута разжались. Надвигалась гроза, и шквал задул ночник. Я бесшумно отворил дверь. Лия вздрогнула, узнав меня, неловко вскочила, подошла ко мне — смертельно бледная, не в силах вымолвить ни слова. Мы пережили блаженные минуты чистой, еще не запятнанной любви. Я нежно обнял Лию за талию, и мы осторожно удалились на два-три шага от спальни. Вдруг губы девушки прильнули к моим. Она страстно поцеловала меня. Нам неудобно было целоваться стоя. Я прислонил Лию к стене, рассчитывая опьянить ее ласками и унести к себе в комнату. Гладил по спине, расстегнул халатик, сжал грудь. Ее темперамент мгновенно отозвался. Лия прижималась ко мне изо всех сил, то открывая, то закрывая глаза, торопя завершение ласк. Но даже в разгар лихорадочных объятий она потребовала от меня клятвы:
— Ты никогда меня не разлюбишь, правда?
Такое чистосердечие умилило меня. Кукольная хрупкость Лии уколола мою совесть. Я опасался, как бы дыхание девушки — пылкое, жадное, прерывистое — не разбудило мать, это чудовище… Но вдруг в коридоре раздался скрип. Мы застыли на месте. Не смея шевельнуться. Явственно послышались чьи-то шаги. Лия чуть не закричала от волнения. Я встряхнул ее за плечи и, указав на дверь спальни, шепнул: «Иди к себе!» В глазах Лии вспыхнул мрачный огонь, она шла точно по острому лезвию, как лунатик. Куда девалось проворство! Я услышал скрип кровати (сам я еще боялся дух перевести) и глухой голос доны Консейсан:
— Что с тобой, дочка?
— Ничего, мама.
И снова все погрузилось в благопристойное молчание. Я не мог оправиться от испуга. В растерянности наткнулся на какой-то стул. Не знаю, сколько времени прошло, пока я рассудил: «Дона Консейсан с постели не подымется. Как Лия меня обнимала! Да, это призрак отца. Он самый. Всегда мне мерещилось, что он где-то здесь бродит… Поспешил спасти дочь!» И в душе у меня словно разлился бальзам — от мысли, что я избежал падения в пропасть. Замысел мой был действительно преступным.
