Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
Под конец тетушка Консейсан добавила:
— Жиличка нижнего этажа уберет мою комнату. Оттуда есть выход в сад. Располагайте ею по своему усмотрению. Она всецело к вашим услугам.
Легко сказать, «к вашим услугам»! Дом без всяких удобств, даже без электричества, да еще в километре от казармы. Деревянный выщербленный пол скрипит… Какие глупости, слов нет! Позже, когда эти речи пришли мне на память — казалось, я слышу их впервые, — я оценил всю смехотворность затеи. «Ага, дело в том, будет ли здесь Лия?» — сладко пел чей-то голос. «Успокойся: на субботу и воскресенье Лия приходит домой». «Что мне до того?» Сбегу я оттуда. Сбегу под любым предлогом! «Дорогие дамы, положа руку на сердце, что мне до ваших „особенных“ проблем?» И я направился на тактические занятия. А оттуда — на строевые.
— Кру-гом!
— На пле-чо!
Смотр продолжался все утро. «Нале-ву! Напра-ву!» Капитан, запрокинув голову, изрыгал почерневшими губами: «Болваны! Ну, погодите, я с вас спесь собью!» После полудня перешли в аудиторию. «Итак, господа, траектория — это…» Свежеиспеченные наставники, вылощенные, как положено в Военном училище, трудились, не зная устали, мечтая о погонах бригадного генерала. Да, да! К вечеру я очень устал. Должен признаться: теперь меня манил к себе — тишиной и покоем — тот запертый дом со скрипучими полами; обитель теней, где, наверно, бродит призрак покойного родственника моего отца. Мне приходили на ум шаткая кровать, выцветшие обои, плохо натертый, изъеденный жучком паркет, и сокрытая за всем этим тайна бередила мне душу — во мне заговорило сострадание к горестям Лии.
Бедная сирота взвалила на себя труд учительницы, как бы отбывая наказание — без вины, но неотвратимое, — чтобы заработать кусок хлеба себе и матери. «Мамочке», как она любовно звала ее. Зарабатывала меньше, чем служанка. Еще слава богу, что они сохранили это жилье в Мафре — покрывая расходы за счет квартирной платы от сданного внаем нижнего этажа. (Я описываю все так, как видел своими глазами, ничего не приукрашивая — вряд ли стоит золотить бедность.) Нужда сироты и вдовы была «позолочена» по-иному. Мебель, браслеты и серьги (дорогие как воспоминания), даже одежда — все постепенно уплывало в обмен на хлеб насущный. Не избежало этой участи и пианино. И парадная форма покойного майора. С частью этих денег Жужа сбежала в Лиссабон и, наверно, купила на перекрестке лотерейный билет да сласти. Билет, возможно, отдан любовнику…
Когда через два или три дня, в обеденный перерыв, я наведался в дом вдовы, жиличка нижнего этажа стелила мне постель. То была заскорузлая, испитая крестьянка. Она стала поспешно извиняться:
— Денщик принес этот ящичек для господина доктора. От барышни.
Я распечатал посылку. Объяснение было написано на листке из школьной тетради: «Посылаю вам к завтраку виноград. Но обессудьте за такую малость Лия». Меня разобрал смех. «Святая простота!» Но потом я сам себя выругал за высокомерно: «Какое доброе сердце! Бог знает, как дорого ей это обошлось». (Вот вам непоследовательность человеческих суждений!)
— Вот что, — внезапно спросил я жиличку, — что стало с Жужей? Вы знали ее? Расскажите мне, что случилось…
— Ночью нагрянул какой-то военный и увез ее в автомобиле… Так говорят. Прошу вас, сеньор, пусть это останется между нами. Я не хочу быть сплетницей, не хочу никого чернить. Но Жужу толкнула к бегству мать, ведь она сущий изверг. Дочка не смела ни с кем взглядом обменяться: стоило ей подойти к окну, как хозяйка устраивала нахлобучку; за каждый пустяк щипала, как теперь бьет Лию, эту бедняжку с такой доброй душой. Да хранит ее господь, если в чем и провинится… А Жужа небось ходит теперь по театрам да на танцы. Она и здесь была что твоя картинка… Я видела, как они смирялись перед этой ведьмой, две родовитые девушки… Все здесь напустились на мать — сама бездельничает, а дочерей гоняет, как прислугу. А уж когда напьется, ничем ей не угодишь… Бедные девочки! Она даже запирала их в темной кладовке. Да что там, хуже змеи…
— Не может быть!
— Ах, господин доктор, клянусь всем святым, это правда. Бродит всю ночь, жалуется на удушье, на боли в сердце, просит лекарство, а сама знай подливает себе водочки. И в Шелейрос всегда бутылку прихватывает… Господин доктор увидит здесь много чего… Долго ждать не придется, уверяю вас. Хозяйка сдала нам нижний этаж, а потом хотела прогнать на кухню.:Наглядитесь еще на ее выходки! Заставить бы пьяницу работать. Как работаю я. Только жир копит, чертовка! За дочкой хвостом ходит. Думает уберечь! Лучше бы себя берегла…
Тут балаболка заметила, что я рассержен я поглядываю на нее с отвращением.
— Да спасет меня господь, сеньор…
— Нет, — резко оборвал я. — Не валите все на дону Консейсан. Сразу видно: девушки не находили себе здесь подходящего занятия. Ученье прервалось. Ни сбережений, ни покровительства… Одни невзгоды. Как тут не плакать! Будущее сулит лишь голод. Три беззащитные женщины… Вы же судите вкривь и вкось. Жужа уехала искать работу. Теперь я все понимаю. Девушка искала спасения. Здесь, конечно, был сущий ад. Как не бежать из него? Крушение всех надежд… Беспросветная нищета… Все это надо учесть. Дона Консейсан пьет с горя, чтобы забыться. Это в глаза бросается! Но люди жестоки и ничего не прощают. Работать! Легко сказать! Чем же ей заняться? Да, бежать отсюда, больше ничего не остается.
— Простите, господин доктор, с вашего позволения…
Она вытащила из тумбочки ночной горшок, брызнув мочой («извините, господин доктор»), поспешно отвернулась и гулко затопала худыми ногами по коридору…
— Да, надо понять. В Мафре дона Консейсан была именитой особой. Ваше превосходительство…
Вонь пролитой мочи раздражала меня. Да к кому я, собственно, обращаюсь?
Бедственное положение сирот майора Ското привело меня в ужас. Я никогда не помышлял о женитьбе. С тех пор как помню себя, я всегда был человеком свободным и беззаботным; как говорится, звезд с неба не хватал и был порядочным эгоистом. Чем больше живу на свете и познаю жизнь, тем дальше отодвигается в пространстве и времени пресловутая брачная ночь. Да и многое другое. Зачем мне, к примеру, думать о приближении войны? Сейчас осень, внеочередные занятия на военных курсах, срочная подготовка кадров. Молодежь предчувствует войну. Притворяется, что ничего не знает, а на самом деле — отлично обо всем осведомлена. И не боится. По крайней мере виду не подает. А в глубине души таится страх. В такой обстановке разве могу я брать на себя серьезные обязательства? Размышляю, прогуливаясь на опушке леса, об эволюции мира. Деревья, заодно с моралью, роняют с высоты большую часть увядших листьев.
Лия — честная и беззащитная девушка. Надо уберечь ее от неизбежных огорчений любви, уважать ее стремление к законному браку. Решения самые беспокойные и противоречивые раздирали меня на части. «Может быть, это окажется благодеянием?» — вкрадчиво шептала плоть. «А может, преступным посягательством», — вмешивалось сердце. «Разве это не будет великодушным поступком?» — скромно добавлял рассудок. «Напротив, преступлением!» — негодующе восклицала совесть. «Ограничимся пока романтическим флиртом на истинно португальский лад!» — беззастенчиво обрывала ирония.
Под конец я все это счел бессмыслицей, цинизмом, подлостью. Однако моему встревоженному воображению то и дело рисовались глаза сиротки. Я вновь ощущал в них какую-то тайну, нечто томящее и трагическое, нечто отличное от простого обета — легкомысленного, суетного. Я как бы слышал скорбный зов беспросветного одиночества; мольбу измученного существа, обращенную ко всему миру… Искал честный выход, избавление от мытарств. И не знал, что придумать. День скорбно гас в багровых отблесках заката над просторами моря, а я, по горло сытый строевой подготовкой и садизмом капитана, утомленный даже обществом товарищей, терпел пытку этих бесконечных разногласий, направляясь к бедному уединенному дому.
В последующие дождливые дни я чувствовал себя одиноким, угнетенным, придавленным прозой жизни. И решил в воскресенье поехать в Лиссабон. Может, мне повезет и я разыщу Жужу. Мафра была монастырем, а всякий монастырь — это тюрьма. Четыре с половиной тысячи дверей и окон. Восемьсот восемьдесят помещений. Мундиры, мундиры… Назойливые, бесцветные службисты. Да и инструкторы мало чем отличаются от добровольных рабов судьбы. Утратили всякую мужественность, неспособны на чувство. О прекрасные времена монарха! О томные поцелуи в полумраке коридоров, в бархатной тьме подземных ходов, о кощунства в укромности келий! Тяжеловесное могущество крепости, казалось, было воздвигнуто мужской силой самого короля. Для подавления малейшего протеста. Дабы сломить самое упорное сопротивление, будь то грозный мятеж или нерушимая присяга делу церкви. Тогда из Бразилии текли реки золота и алмазов. Что за величественная эпоха! Века спустя в устрашающих закоулках изможденная прачка грязно выругается перед храбрыми, но нищими солдатами. И пойдет изливать душу перед целой ротой. Срочное судебное расследование — «…а о нравах и говорить нечего».
