Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
Словом — сама любезность. Но признаюсь, скучно было слушать этот рассказ, еще одну, последнюю главу приключений майора Ското. Мы всегда жили в достатке. Мой отец — нотариус в Порталегри, а мать унаследовала в Кастело-ди-Види недвижимость, которую мы выгодно продали. Нужды мы никогда не испытывали. Образованные люди выше держат голову, если не знают низменных забот и мелочей жизни. Я бы не стал на эту тему распространяться, но мне хочется, чтобы читатель понял, как услужливое родство, подогретое плохо скрываемой бедностью, вызвало в моей душе протест состоятельного человека. Улучив минуту, я обратился к Лии, желая растормошить ее и вывести из состояния ангельской невозмутимости:
— Я не вижу вашей сестры. Вероятно, она уже вышла замуж?
Лия нахмурилась, замялась и пролепетала:
— Нет, сеньор, моя сестра… Но почему вы о ней заговорили?
Этот встречный вопрос был таким горестным, что Лия даже подурнела, и я невольно отвел глаза, так как уже не мог ею любоваться.
Дона Консейсан услыхала наши реплики, перестала излагать события своей жизни (в дни, когда она блистала красотой… Далее следовал перечень городов, где она побывала, вплоть до Милана) и, вздохнув, сказала:
— Наша Жужа…
Я сразу понял, что коснулся одного из щекотливых семейных секретов, который тщательно прячут от посторонних, проклял свое бестактное, неуместное любопытство. И прикусил язык… Быть может, мое замешательство принудило дону Консейсан снова вздохнуть, снова показать, как не хватает ей воздуха, и сделать скорбное признание:
— Жужа… умерла.
А я-то, тупица…
— Как это умерла?
— Для нас…
— О нет, мама, не для нас! — поспешно воскликнула Лия, уже овладевшая собой и полная великодушия. — Я все так же люблю бедняжку, может, даже сильней!
На глаза у Лии навернулись слезы, и она устремила взор куда-то вдаль. А дона Консейсан излила душу в жестоких словах, от которых у нее задрожали губы:
— Жужа сбежала от нас в Лиссабон…
Слово «Лиссабон» было произнесено так, будто за ним крылся запретный, проклятый мир, синоним «чувственности и головоломной тайны». Передо мной как бы возник соблазнительный образ Жужи (автомобиль на площади, темно-синие глаза, трепетный свет, роскошь, шикарно обставленная спальня!), и я пожелал, чтобы искательница приключений не походила на свою сестру с ее холодной красотой святоши — осенней, замороженной красотой.
Лии было двадцать пять лет; она и впрямь ждала меня. После смерти отца дверь ее дома открывалась только в сад, где были видны лишь сосны, одичавший виноград, ветряные мельницы, лиловые холмы и безбрежное море — вот и все. А ведь со стороны фасада можно было видеть кювет гладкого шоссе, отливавшего чернотой: дорогу удовольствий, любви, роскоши, ибо она вела и в церковь, и на танцы, пикники, карнавал. Она бежала в сторону башен и куполов собора, в сторону вокзала, а стало быть, к Лиссабону и всему необъятному миру. И Лия раньше шла по этой широкой дороге, но вдруг жизнь ее «споткнулась». И не пустила дальше. Те, кто шел рядом или позади, теперь обогнали ее и покинули. В глубоком трауре заперлась она у себя и от всех отстранилась. Но сердце было настороже и днем и ночью: вдруг в дверь постучит прекрасный рыцарь с золотыми волосами и небесно-голубыми глазами и уйдет, сетуя, ибо она, робкая, ему не откроет.
Так я, едва переступив порог своей комнаты, позолотил мысленно черную судьбу Лии — с бессердечной ухмылкой и пыжась от удовольствия. На самом деле, в Мафре на каждую здоровую женщину приходится сотня здоровых мужчин; а я, только прибыв, уже рассчитывал на благосклонность Лии, на все услуги, нужные мужчине; она будет мне стирать, наводить блеск в комнате и даже причесывать меня, напевая вполголоса — это сулил ее покорный взгляд, готовый подчиниться, тоскующий по ответному взгляду. Лия не была страстной женщиной. Ни вертлявой кокеткой. Она выделялась из всех окружающих, была совсем особенной, так сказать, плоть, всецело подчиненная духу. А я был пропитан смрадом Лиссабона, замаран грязью его продажных «герлс». С жгучей кровью, похотливый. Здесь же траур запер на замок окна и двери. И Лия выросла подобно оранжерейному цветку, отгороженному от мира в своей теплице.
Капитан сразу же стал распекать нас. Чумазое его лицо было перекошено злобной гримасой. Этот зверский оскал придавал еще больше суровости словам: «Вы, господа, — солдаты!» То и дело он повторял: «Вы такие, же солдаты, как все прочие».
Дабы мы осознали сию нехитрую истину, он продержал нас в строю полдня (знойное воскресенье!) у дверей канцелярии. Мы не роптали. Человек, в сущности, добрый, капитан хотел выражаться конкретней, но мысли у него путались, а нужные слова не приходили на ум. Грубыми руками он отчаянно рубил воздух. С какой охотой я подсказал бы вам, капитан, более уместные слова! Я мысленно твердил их: «Вы явились, важничая от самомнения и предрассудков: либо потому, что богаты, либо потому, что образованны. Так вот, я сейчас выбью из ваших голов всю эту дурь! Война уже идет — более свирепая и кровавая, чем когда-либо; идет и ширится со дня на день. Как же должны мы дать ей отпор? Железной дисциплиной! После войны, среди трупов и развалин, исчезнут устаревшие привилегии нашего несправедливого мира. Нас ждет новый порядок вещей… если нам удастся возвыситься до героизма, хотя бы пришлось скрежетать зубами от бешенства!»
Если бы вы произнесли такую речь, капитан! Если бы упомянули тех, кто должен был явиться, но дезертировал и не встал бок о бок с нами… А ведь как раз под предлогом «нового порядка вещей» многие сумели избавиться от грубости и косноязычия капитана. То были как-никак слова Вергилия, сказанные две тысячи лет назад…
Но где там! Кичливый и грозный вояка продолжал свою словесную пальбу: «Вы солдаты, как и все прочие!»
Монастырь также встретил нас негостеприимно. Четыре квадратных километра сплошной каменной кладки произвели на всех гнетущее впечатление. Правда, ночной бар «Эспланада» манил к себе весельем, взрывами хохота. Но капитан не разрешил нам бродить по улицам. Тогда мы отвели душу, сочиняя язвительные куплеты. Вскоре я отправился домой. Стояла осень, и в свое оправдание я сказал, что меня знобит. На самом же деле я намеревался — признаюсь теперь — совратить две невинные души, прикрывшись личиной сочувствия.
Я застал моих родственниц за пасьянсом в комнатке, которая выходила в сад и служила кухней, бельевой, а также, в чем я мог теперь убедиться, местом ужина и вечерних развлечений. Меня пригласили за стол. Я развернул страницы «Секулу» — эту газету я обычно читаю перед сном. «Ах, нельзя ли взять на минутку и просмотреть роман с продолжением?» — заискивающе спросила дона Консейсан.
Лия поспешно схватила протянутые мною страницы. И шурша, принялась листать их с лихорадочным нетерпением, словно хваталась за раскаленные уголья своими нежными руками благородной девицы. Я не мог удержаться от улыбки и посмотрел на Лию с недоумением. Трудно определить, какие чувства я испытывал, но скорее я был снисходителен. И окончательно понял это, лишь когда мать, тоже взбудораженная, стала горячо оправдывать дочь: «Это ей? Да ведь это манна небесная! Большего удовольствия для нее в целом свете нет…» Лия и впрямь пожирала — с наслаждением почти чувственным — кошмарные приключения «Подводной лодки-призрака» (кажется, так называлось это чтиво). Кругозор милой, непосредственной девушки был столь узок, что понять ее было проще простого. Пусть нас сочтут банальными, но вкус каждого человека — вещь относительная и много говорит о его душевном складе. Дона Консейсан запросто, по-семейному, нагибалась под абажуром и, утратив грозный облик цербера, умоляюще спрашивала:
— Скажи мне только одно, Лия: им удалось спастись? — И, намекая в моем присутствии лишний раз на свою болезнь: — Ведь у них кончался кислород…
Карты дрожали в толстых пальцах матроны; слащавым голосом она все нетерпеливей повторяла свой вопрос. Погрузившись в чтение, Лия закрывала то одной, то другой рукой (от взоров матери) заманчивый вырез платья. Спустя некоторое время она глубоко вздохнула и подтвердила: «Да, да, все спаслись!»
Какое облегчение, какая радость! Дона Консейсан не могла читать по вечерам. Все становится таким хмурым… Просто отчаяние берет… Я предложил свои услуги. Но Лия, в восторге от того, что пираты спаслись, не хотела больше играть. Она вскочила — не подозревая, что этим порывом ускорит беду, — и завела ветхий граммофон, треснувший с одного боку. Как он вообще здесь уцелел? Музыка полилась такая же допотопная да еще хриплая и унылая.
Но Лия была в отличном настроении. Напевая, она покрутилась раз-другой по маленькому квадрату пола и украдкой поглядывала на меня. Казалось, она хотела перехватить мой взгляд. Ей, вероятно, не терпелось узнать, чем я в ней восхищаюсь. Грудью? (Такой высокой!) Талией? Точеным личиком? Чистотой души? Губы не шевелились, но я слышал зов ее сердца. «Ах, душка, вы мне так нравитесь! Оставьте маменьку и придите в мои объятья!» И так как я медлил: «Идем, не теряя времени!»
