Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ
Крутой склон под углом в сорок пять градусов уходил вниз от широкого плато в северном конце обширных угодий мистера Бэррона. Опасный спуск даже пешком — деревья, валуны, колючие кусты, спрятанные глубокие трещины в земле. Он видел десятки несчастных случаев с санками, и после одного из них Моуз Берхенен навсегда остался с телом, которого больше не чувствовал, скованным неподвижностью ниже подбородка.
Никто толком не знал, почему холм получил свое зловещее название. Дикон Хольм говорил, что много лет назад на плоской вершине Поросячьей Беды забивали свиней — когда у семьи Бэрронов был собственный склад-холодильник. В мясной лавке, когда мистер Джайп открыл дверь в холодильник, Эви успела увидеть безголовые свиные туши, окостеневшие, кровавые, подвешенные за задние ноги. Она слишком поздно зажмурилась и увидела свиней, визжащих, истекающих кровью, беспомощных.
Теперь, после короткой стычки с Бином, Эви отошла, насколько было возможно, — ей требовалось побольше места для разбега с прижатыми к телу санками, чтобы упасть на них у самого края и устремиться вниз по неровному опасному склону Поросячьей Беды.
В водянистом предвечернем свете Эви почти не различала черные силуэты, возникавшие впереди, пока она летела по крепкому насту. Она давно все тут знала, терпеливо изучив этот спуск за долгие месяцы в ярком свете дня, когда ясно различались валуны, узловатые древесные корни, неожиданные обрывчики. Она проложила маршрут от вершины до конца склона, срезанного длинной подъездной дорогой, которая изгибалась дугой от широкой каменной арки ворот до дома мистера Бэррона.
Эви пошла назад через дорогу и начала взбираться на вершину Поросячьей Беды, вдыхая запах свежевыпавшего снега, висящий в воздухе. К тому времени, когда она вскарабкалась на плато, небо совсем потемнело. Бин и Джо Бой следили за ней с почтительного расстояния, полные настороженности и нетерпения, хлопая руками по бедрам и подпрыгивая, чтобы согреться. Бин крикнул ей:
— Лучше поторопись, Эви!
И Джо Бой повторил:
— Ага, лучше поторопись!
Эви замкнула уши от их голосов и вцепилась в санки. Она вся горела ожиданием, ее тело устремлялось вперед ко второму полету вниз — бежало, падало с санками, неслось сквозь ранние зимние сумерки, еле касаясь наста, — и через дорогу к частоколу деревьев по ту сторону.
Второй спуск был даже лучше первого — холоднее, свободнее. А потом она медленно взобралась на Поросячью Беду и молча отдала санки Бину. Он выхватил их у нее и побежал с братом зигзагами по снегу, вопя:
— Ты свихнутая, Эви Тумс!
Эви вздрогнула.
— Нет! — Она смотрела вслед мальчишкам сквозь сгущающийся сумрак, пока они не свернули к Ряду. И снова крикнула: — Нет!
Горло у нее саднило. Внезапно подступила вялая сонливость. Стряхнув снег с варежек, она засунула руки в рукава, точно в муфту, и стояла, наблюдая за огнями, которые мало-помалу вспыхивали в окнах домов, составлявших Ряд. С Поросячьей Беды она видела всю улицу, включая ее собственный дом и соседний, залитые жутким светом от часов на башне ратуши. Она жила в Старом Ряду, в одном из двухкомнатных домишек, которым Ряд и был обязан своим названием, — шесть деревянных, построенных вплотную жилищ. Некрашеные, не дома, а узкие коридоры: внизу кухня, наверху — спальня, все под единой жестяной крышей, с параллельным рядом нужников по краю общего заднего двора.
Старый Ряд выглядел особенно тесным и убогим потому, что соседствовал с ратушей, задний фасад которой из-за какого-то просчета в планировке почти вторгался в узкий задний двор Ряда. С декоративной башенки на крыше ратуши в задние окна всех домов Старого Ряда бил холодный свет. Почти все жильцы занавешивались от него темно-зелеными шторами. Только не отец Эви. По ночам он открывал штору, так что часовой циферблат светил прямо в спальню жестким прожекторным светом, выжигавшим тени в самых дальних углах. Для Эви циферблат был пустым, лишенным век глазом, который видел все и следил за всем.
Пошел мелкий снег. Эви подумала о своих санках. Теперь они снова стояли на полке Большой лавки Шакла в Дорси. Когда два месяца назад она в первый раз увидела эти санки, то отвела глаза. Испуганно. Это был подарок на день рождения — ей исполнилось одиннадцать. Санки! То, чего она хотела больше всего, даже больше поездки на ярмарку в Дорси, где по воздуху ходила девушка с крылышками из сплошных блесток.
Но когда папа прислонил санки к стене в кухне, в горле у нее поднялся комок. Подарка от папы она не хотела. Когда он что-то дарил, у нее было только одно желание — убежать. Летом он принес домой для нее набор камешков. Она оставила камешки на кухонном столе, и убежала в нужник, и сидела там на неровном шершавом полу, привалившись спиной к хлипкой двери на задвижке. И все еще сидела там, когда стемнело.
Папа высадил дверь, Эви приподнялась, попятилась и наткнулась на закрытое крышкой сиденье, а он посветил ей в лицо фонарем. И словно пригвоздил ее взглядом. Он молчал и только смотрел на нее — долгим, прищуренным, неподвижным взглядом, словно видел ее в прицеле своего охотничьего ружья. В ушах у нее отдавался стук сердца.
Если не считать этих редких долгих взглядов, папа почти никогда не смотрел на нее. И мама тоже. Они редко смотрели на нее или друг на друга и почти не говорили — только осколочки, обрывочки, которые падали на дно колодца густого молчания: «Принеси бидон с керосином». «Сходи еще за початками». И мама: «Принеси мне мою Библию, Эва-Лина».
Когда Эви была еще в третьем классе, она часто просыпалась по ночам от скрипа и полязгивания пружин кровати в спальне у нее над головой, глухого толчения, отдававшегося в стенах, в полу, и голос матери, как натянутая проволока: «Иисусе… смилосердствуйся!» Звук этот был повсюду, Эви не затыкала ушей, а изо всех сил прижимала одеяло к глазам, пытаясь отогнать образы, которые, как враги, вырывались откуда-то изнутри нее. И дышала она так часто, что грудь тряслась и подпрыгивала.
Отец часто разрубал молчание в доме, говоря: «Иди наверх, девочка». Иногда он выжидал, пока мама не уходила из дома, но чаще она стояла прямо тут, в кухне, или сидела у плиты со своей Библией, старалась унять дрожь в руках, а глаза ее пряталась за стеклами очков для чтения. И Эви шла наверх. Она никогда не плакала. Она научилась подавлять слезы, загонять их назад. И возникали они словно бы не в глазах, а в горле. Оттуда она загоняла их ниже, в грудь, в полный до краев резервуар, всегда полный, давящий, и она боялась утонуть внутри себя.
В тот день, когда папа принес домой новые санки, она отвела от них глаза, а потом опять посмотрела. Они были прислонены к стене у задней двери, и зимнее солнце играло на их лакированной поверхности, сверкающей, как зеркало. Она зажмурилась. Но за веками горел запечатлевшийся образ, слова «СНЕЖНАЯ ПТИЦА», слагавшиеся из красных, зеленых, золотых пятен.
Папа стоял у окна и смотрел на улицу, только слегка повернувшись к ней. Тело у него было расслаблено, руки он сунул в задние карманы, вдоль челюсти подергивалась мышца, когда он проталкивал табачную жвачку от одной щеки к другой. Эви потрогала Снежную Птицу, отдернула руку, опять потрогала. После долгой тяжелой минуты она схватила санки, прижала к себе, точно щит.
Санки она спрягала под старой кушеткой, на которой спала, — придвинутой к стене кухни напротив лестницы, в стороне от заднего незанавешенного окна. Ее отчасти загораживала плита, так что глаз часов на нее прямо не светил.
Когда ночью папа и мама лежали в кровати наверху, Эви замирала в этом странном полусвете, иногда обнимая себя, словно чтобы согреться. А потом свешивалась с кушетки, удостоверяясь, что санки там, под ней, на своем месте. К голове приливала кровь, щеки горели, и ей становилось совсем дурно от неуемного желания — она ждала, когда выпадет снег.
В середине декабря в городок вторглась суровая зима, но снег не выпал. Ветер, ледяные бури срывали рубероид с крыш, ломали деревья. Одна такая буря выворотила тутовник за методистской церковью. Вода замерзала в трубах. У жителей Ряда кончалось топливо, и поговаривали, что семья Руфуса Бийла изрубила и сожгла в кухонной плите свою старинную фисгармонию.
Слушки шелестели по Ряду, как коварные ветры, — каких-то цветных изловили, когда они воровали уголь на товарной станции. Но никто толком не знал, кого изловили, да и воровал ли кто-нибудь. Эви услышала, как люди тихонько переговаривались об этом, когда ходила к Хейзеру за керосином. «Так на станции же не Питера поймали, верно?» — «Не-а». — «Так Болтса?» — «Не-а». — «Ну так кто же крал-то?»
Бесснежные морозы тянулись и тянулись. Городок мало-помалу окостеневал. А снег все не выпадал. В конце месяца санки Эви исчезли со своего места под кушеткой. Она пришла из школы и хотела посмотреть на санки; папа и мама молчали. Мама у плиты растапливала сало в сковородке, держа наготове тарелку со свиными обрезками и кукурузой. Отец забивал ножом для колки льда смятые газеты в щели задней двери.
