Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ
— Нет, — сказала она.
Их взгляды скрестились, у него дрожали губы, и Эви было решила, что он уступит. Но он стоял на своем. Ей стало страшно, что она так и не получит санки.
— Ты свихнутая, так мама сказала.
— Нет.
— Скажи!
— Нет.
— Ну, ладно же, Эви…
— Нет.
В кружащую снегом тишину врывались крики и смех тех, кто катался с дальнего пологого склона по ту сторону Поросячьей Беды. Бин упрямо смотрел на нее.
— Нет. Пока не скажешь, что ты свихнутая.
Эви сжала кулаки и посмотрела на Ряд, на свой дом. Голос Бина доносился словно бы откуда-то издалека:
— Ни разочка ты не прокатишься, Эви. Ни единого, пока не скажешь, что ты…
Она поглядела мимо него. Еле слышным голосом, хрипло, точно едва очнувшись от тяжелого сна, точно заговорив после многодневного молчания, прошептала:
— Я свихнутая.
Бин нерешительно заморгал. Потом схватил деньги и попятился с издевательским смешком.
— Да смотри, не позабудь того, что ты мне еще должна!
Он скользил, спотыкался и чуть не падал в снег, торопясь убраться от нее подальше.
Эви крикнула в ответ сквозь обжигающие горло слезы:
— А ты не приводи своего дурака брата!
Бин спустился уже до середины склона и завопил пронзительным, дрожащим голосом:
— Скатишься только один раз, Эви Тумс!
Эви выжидала, поставив санки вертикально, уперев в снег концы красных полозьев. Она стояла на вершине Поросячьей Беды, следила за клубами дыма, лениво выползающими из некоторых труб над Рядом — над трубой ее дома дым не вился, — следила и выжидала. Предвечернее небо над головой, далекое и белое, одевалось холодным сиянием. Мелко сыплющийся снег стал похож на пепел. Она перевела взгляд на южную часть городка.
Вдали по Мейн-стрит и через площадь медленно полз «паккард» мистера Бэррона. Других машин видно не было. Лимузин остановился перед знаком «стоп» у почты, и Эви, не глядя на часы, знала, что сейчас пять без трех минут. Автомобиль двинулся дальше, мимо ратуши, мимо методистской церкви и вверх по склону, где начиналась дорога к Академии Мередита. Еще остановка у знака «стоп» на углу возле белого кладбища. Автомобиль слегка занесло к ограде кладбища, но он тут же покатил прямо. Длинная вереница обледенелых деревьев. Наконец с величавой медлительностью автомобиль свернул на бэрроновскую подъездную дорогу.
Эви на вершине Поросячьей Беды, совсем готовая, прижимала санки к телу. Городские часы начали гулко бить. Пять часов. Ее пробрала дрожь. Быстро замелькали непрошенные образы, дергаясь, вспыхивая, точно конец не остановленной вовремя киноленты.
Пять часов. Едва молоток ударил по колоколу, она бросается вперед, как подхлестываемый ветром огонь, опрокидывая «Гибкого летуна» на снежную землю, и та словно прыгает навстречу с мощью гранита.
Звон курантов теряется в вое ветра, деревья и валуны Поросячьей Беды неясными пятнами проносятся мимо, а она направляет санки на светящиеся фары «паккарда». И проносится среди снежного сверкания с такой точностью, что сама удивляется, когда перед ней вдруг вздымается «паккард» — черная стена стали с пятнами хрома.
Она появляется прямо перед автомобилем, его фары вдруг стремительно описывают желтоватую световую дугу, словно прожектора, сорвавшиеся с креплений.
Ее тело содрогается и ломается, темная вода заливает горло, врывается в ноздри, струится из глаз. «Гибкий летун» под ней разлетается веером сверкающих обломков, но она продолжает скользить, борясь с ветром, борясь с земным притяжением, и наконец взмывает вверх и парит над городом на своих изломанных крыльях.
Alice Schell, «Slamming On Pig’s Misery»
Copyright © 1990 by Alice Schell
Опубликовано в «Стори», 1990
© И.Гурова, перевод
Терри Биссон
Медведи, узнавшие огонь
Я вез своего брата-проповедника и племянника — сына проповедника — по Шестьдесят Пятому шоссе, и аккурат к северу от Боулинг-Грин шина и лопнула. Дело было в воскресенье вечером, мы ездили навещать мамашу. Машина была моя. Когда шина лопнула, братец понимающе застонал, потому что в семье я один такой старомодный (так они говорят), что сам чиню шины, и брат постоянно талдычит, чтоб я завел бескамерные и перестал покупать старые шины.
Зато если ты сам умеешь латать и монтировать шины, ты можешь их добывать, считай, задаром.
Лопнула левая задняя шина, так что я съехал на разделительную полосу, на траву. По тому, как мой «кадиллак» наклонился, когда встал, было видать, что шине совсем конец.
— Да, — сказал Уоллес, — думаю, нет смысла спрашивать, есть ли у тебя в багажнике клей «Флэт-фикс».
— Подержи-ка фонарик, сынок, — сказал я Уоллесу-младшему.
Он достаточно большой, чтобы помочь, и не такой большой (пока еще), чтобы думать, будто он сам все умеет. Если бы я женился и завел детей, такого сорта парнишка был бы по мне.
У моего старого «кадиллака» большой багажник, его можно набить, как сарай. Это «кадди» 1956 года. Уоллес был в воскресной рубашке и помощь свою предлагать не стал, и я тащил из багажника журналы, рыболовные снасти, деревянную коробку с инструментами, старую одежду, автомобильные причиндалы в плетеном мешке, садовый опрыскиватель — искал домкрат. Запаска была вроде мягковата.
Фонарик погас.
— Потряси его, сынок, — сказал я.
Фонарик зажегся. Ручной домкрат у меня давно пропал, но я вожу с собой маленький гидравлический на четверть тонны. В конце концов он нашелся под связкой мамашиных журналов «Южная жизнь» за 1978–1986. Давно собирался отвезти их на свалку. Если бы Уоллес не торчал рядом, я бы разрешил Уоллесу-младшему поддомкратить ось, но тут встал на колени и сделал это сам. Не будет ничего плохого, если мальчишка научится менять шины. Даже если вы не собираетесь их клеить и монтировать, вам придется сменить пару-другую шин в этой жизни. Свет погас опять прежде, чем колесо оторвалось от земли. Я удивился, увидев, что уже совсем стемнело. Был конец октября, начинались холода.
— Тряхни-ка его опять, сынок, — сказал я.
Свет зажегся, но тусклый. Мигающий.
— При бескамерных у тебя не будет проколов, — изрек Уоллес таким голосом, каким он говорит, обращаясь сразу к нескольким людям; на этот раз — ко мне и к Уоллесу-младшему. — А даже когда они бывают, достаточно попрыскать этой штукой, именуемой «Флэт-фикс», и езжай дальше. Три доллара девяносто пять центов за упаковку.
— Дядя Бобби сам могет чинить шины, — заявил Уоллес-младший, из чувства лояльности, надо полагать.
— Может, — сказал я из-под машины.
Если оставить это дело на Уоллеса, мальчик будет разговаривать как те, кого мамаша называет «мужланами из предгорий». Но ездить будет на бескамерных шинах.
— Встряхни-ка его еще, — сказал я, потому что свет опять почти потух.
Я открутил гайки, складывая их в колесный колпак, и снял колесо. Шина лопнула по всему боку. Да, ее уже не починишь. Не то чтобы меня это заботило. Дома за сараем лежит штабель этих шин, высотой с человека.
Свет опять погас, а затем разгорелся лучше, чем прежде, и светил, пока я насаживал запаску. Гораздо лучше разгорелся. Просто-таки море тусклого, мерцающего оранжевого цвета. Тут я повернулся, чтобы взять гайки, и открыл рот, потому что фонарь, который держал мальчишка, вовсе и не горел. Светили нам два медведя, они стояли с факелами у края деревьев. Большие, фунтов по триста, и футов по пять в высоту. Уоллес-младший и его отец уже увидели их и стояли совсем тихо. Медведей лучше не тревожить.
Я выудил гайки из колпака и навинтил на место. Обычно-то я их малость смазываю, но тут махнул на это рукой. Сунулся под машину, опустил и вытащил домкрат. Вздохнул с облегчением, увидев, что запаска достаточно тугая и можно сразу ехать. Положил домкрат, ключ и спустившее колесо в багажник. Сунул туда же колпак, вместо того чтобы ставить его на место. За это время медведи не шевельнулись. Они просто стояли и высоко держали свои факелы, то ли из любопытства, то ли из добропомощности, кто тут разберет? Похоже, за ними, среди деревьев, были и другие медведи.
Мы разом открыли три дверцы, убрались в машину и рванули прочь. Первым заговорил Уоллес.
— Похоже, медведи узнали огонь, — сказал он.
Когда мы отвезли мамашу в Дом, а было это почти четыре года (сорок семь месяцев) назад, она сказала Уоллесу и мне, что готова к смерти. «Не тревожьтесь обо мне, мальчики, — прошептала она, притянув нас к себе, чтобы сестра не могла расслышать. — Я проехала миллион миль и готова перебраться на другой берег. Я не протяну долго». Тридцать девять лет она водила школьный автобус по окрестным деревням. После, когда Уоллес ушел, мамаша рассказала мне свой сон. Орава докторов сидела вокруг нее и спорила о ее болезни. Один сказал: «Ребята, мы сделали для нее все, что могли, давайте ее отпустим». И они подняли руки и заулыбались. Однако той осенью она не умерла и вроде была обескуражена, но с приходом весны забыла об этом, как часто бывает со стариками.
