Хелла Хассе - Сидр для бедняков
Блекер подошел к подъезду, стараясь не глядеть на окна парикмахерской с ненавистными бирюзовыми занавесками. Его пальцы нервно перебирали в кармане хлебные крошки. Он нерешительно поставил ногу на первую ступеньку и начал подниматься по лестнице в своей обычной манере, передвигая ногу, пока носок ботинка не упрется в следующую ступеньку.
«В. А. БЛЕКЕР» — табличка на двери, оконце пузырчатого стекла с красной занавеской, веревочка, продетая в дырку, которую он просверлил, когда Петер подрос и мог уже один играть на улице. Пригладив волосы и потерев жесткие солоноватые щеки, он стиснул пальцами узел веревки и потянул. Дверь, не запертая на ключ, отворилась.
В прихожей никого не было. На вешалке лежал его портфель. Наверное, Крёйер привез на багажнике своего мотоцикла. Дверь в спальню слегка приоткрыта. Вытянув руку, он толкнул дверь — первое, что он увидел, был бельевой шкаф, солидный, громоздкий, залитый потоком света. Адри полусидела на кровати, прижав к себе Петера. Мальчик выпустил из рук деревянную дрезину, стоявшую на коленях у матери, и смущенно сунул в рот палец.
Адри не сказала ни слова, только посмотрела на него, плотно сжав губы, будто сдерживая смех. Когда Петер крикнул «папа?!», она легла на бок.
— Иди поиграй, — сказала она и оттолкнула дрезину на край кровати. — Ну, беги!
— Это папа? — переспросил Петер, слезая с кровати.
— Конечно, папа, — ответила она, отодвигаясь и приглашая Блекера присесть на то место, где только что лежала.
Он снял ботинки и сел рядом, чувствуя приятное тепло.
— У тебя совершенно ледяные пальцы, — сказала она.
— Да, — еле слышно проговорил он. — Я продрог.
Блекер почувствовал, что она осмотрела его с ног до головы.
— Из конторы прислали письмо. Тебя оставят, если извинишься.
Блекер промолчал, разглядывая сбившийся носок. Адри взяла его руку и потерла пальцы.
— Я сказала Тегелару, что ты вернешься через неделю.
— Марион плачет, — предупредил Блекер.
— Простудилась немножко. Придется подержать ее в постели. Господи, какой ты холодный. — Она уткнулась ему в плечо, но тут же опять подняла голову. — Петер, иди поиграй на кухне. Мама сейчас придет.
— А папа? — спросил он.
— И папа тоже, — ответила она.
Мальчик послушно вышел, волоча за собой тарахтящую дрезину.
Адри снова ласково прильнула к мужу.
— Дорогой мой, почему ты все-таки ушел?
Блекер пожал плечами и вздохнул. Он так отчетливо представил себе Герри, что даже запах парикмахерской растворился в сигарном дыму, щекотавшем нос.
— Виллем, где ты пропадал все эти дни? — громче повторила Адри и принялась отчитывать его, то ласково, то сердито. Потом вдруг сказала: — Марион что-то притихла. Пойду взгляну. — Она надела шлепанцы. — Мы собираемся к маме. Она ничего не знает. Поедешь?
— Мне очень хочется спать, — сказал Блекер.
Адри подошла к шкафу, достала его синий костюм и повесила на спинку стула, а на сиденье положила чистую рубашку.
— Сними с себя эту одежду, от нее воняет, — сказала она, фыркнув. — У тебя жуткий вид. Побрейся.
Блекер слышал, как она вышла, закрыла дверь и повернула ключ. Повернула ключ? Не может быть! Он мысленно воспроизвел звук поворачиваемого ключа. Да, примерно так. Нет, ему просто показалось. А если это правда, подумал он, то я удостоверюсь в этом, лишь взявшись за дверную ручку. Значит, пока я лежу в кровати, комната не заперта. Его начало трясти. Нет, ни за что не встану, решил он. Буду лежать. Он судорожно вцепился в одеяло. Стиснув зубы, старался успокоиться, но дрожь не прекращалась. Голова разламывалась. Кончиками дрожащих пальцев он ощупал лицо. Я же прекрасно слышу, что они стоят за дверью и смеются. Перестаньте! Ради бога, перестаньте!
Геррит Крол
Сын города (Перевод Ю. Сидорина)
Идет дождь, ночь. Люди спят. Они устали за день, завтра снова на работу, а пока они спят. И я словно оберегаю их сон.
Я сижу у окна и смотрю вниз на улицу, блестящую от дождя и безмолвную. Где-то далеко прогрохотал одинокий мотоцикл; поздний прохожий свернул за угол, он тоже спешит домой; только я бесцельно сижу у окна и высматриваю неизвестно кого. Мне хочется распахнуть окно пошире, встать на карнизе во весь рост и крикнуть: «Сограждане!» Так наш бургомистр обращается с высокого крыльца ратуши к горожанам, подразумевая под этим «сограждане» всех без исключения. С высоты своего окна я тоже хотел бы обратиться ко всем без исключения, чтобы до каждого дошли мои слова: «Послушайте! Я обыкновенный человек, такой же, как и вы». А потом расскажу всю историю.
Да, всю свою историю, но как бы со стороны. Со стороны общая картина видится яснее. И я заговорю, обращаясь к горизонту, то есть к самому себе. Ведь только обращаясь к самому себе, я обращаюсь ко всем людям.
Все началось декабрьским утром, когда я получил в банке деньги. Я заполнил необходимые бумаги, сунул деньги в карман и вышел на улицу. Стал вольным человеком.
Я был волен распоряжаться своим временем. Сняв комнату на Эббингестраат, я мог теперь устремиться навстречу приключениям, мог принимать у себя девушек и всех, кого хочу. Если теперь ко мне придут гости, хоть в двенадцать ночи, я смогу гостеприимно встретить их и разговаривать, сколько заблагорассудится. Люди. С сумками или портфелями в одной руке, придерживая другой рукой велосипед, они шли по тротуарам, поглядывая на рассыпанные по брусчатке зеленые хвоинки. Перед ратушей вздымалась огромная новогодняя елка. Я остановился на ступенях кинотеатра «Синема», и картины городской жизни поплыли передо мной, как кадры кинофильма. Я стоял, придавленный грузом своей новой воли, совершенно беспомощный, сознавая всю неопределенность своих намерений… Чего я, собственно, хотел? Неделю назад я бросил школу. Счел, что учеба в школе стала тормозом моему духовному развитию, и решил заняться собой сам. О своем намерении я сообщил д-ру Абелу. Он поправил на столе бумаги, наши контрольные работы, и взглянул на меня.
— Вы считаете себя уже студентом, — сказал он. — Напрасно.
Я ничего не ответил, простился не без некоторого высокомерия и с гордо поднятой головой вышел на улицу. Меня останавливали одноклассники, с любопытством расспрашивали о моих планах. Но у меня не было планов.
Просто хотелось очутиться среди людей, почувствовать общность. Конечно, школа тоже представляет собой известную общность людей, но это ложная общность. Я ненавижу ту общность, которая не является общностью всех людей.
Я спустился вниз и снова окунулся в толпу. Кафе «Таламини» было закрыто. Во «Фригге» шла уборка, на столах стояли стулья. Я все-таки попытался пристроиться там, чтобы сделать несколько записей — обычно я записываю все, что приходит в голову, — но очень скоро меня выпроводили. Я опять пошел бродить по улицам и неожиданно встретил Гарри Разенберга. Он позвал меня с собой. Как всегда, он был полон оптимизма.
— Я слышал, ты поступил в университет?
Он смеялся, я отнекивался. Мы зашли в кафе и сели у окна, посматривая на девчонок с посиневшими от холода носами. Гарри рассказал, что теперь занимается торговлей. Печи и нагревательные приборы.
— Приходится встречаться со многими людьми, — сказал он. — Чертовски интересное дело.
Я в свою очередь рассказал, как однажды через весь город вез печку на грузовом велосипеде.
— Это было год назад. Я с трудом удерживал руль, потому что эти печки неимоверно тяжелые.
Гарри смеялся, смотрел на меня и трепался дальше.
Я сказал, что взял в банке деньги и теперь не знаю, чем заняться.
— Открой торговлю, — посоветовал Гарри.
Заняться торговлей? Эта идея еще не приходила мне в голову. Я попросил Гарри просветить меня. Он дал мне переписать адреса из своей записной книжки. Мы поговорили о роли денег вообще, о бирже. Словом, состоялся деловой разговор. Я все записал.
С утра я был настроен серьезно, после обеда и вечером тоже. Люди расходились по домам. На улицах пусто и сыро. Я стоял у окна, дожидаясь, когда зазвонят колокола. Наступала рождественская ночь.
Я отодвинул штору и выглянул на улицу: внизу, как всегда, безостановочно сновали троллейбусы, встречались на мосту у светофора, потом спешили своей дорогой, бесшумные и пустые, рассыпая зимой и по утрам ледяные искры. Но сейчас, вечером, искр не было. Горели огни реклам, четыре сразу друг подле друга; прошел Волтхёйс, мой сосед, который нес к ближайшему почтовому ящику очередной разгаданный кроссворд. Этим он занимается каждую неделю, уже годы. У каждого человека свои надежды.
Мне всегда казалось, что я стану художником. Еще совсем недавно. Вот доказательства: 16 ноября. Городской пейзаж. 17 ноября. Картина готова. Оставить или продать? За двести гульденов. Писать дальше и с этими деньгами в Россию или Америку. А может, в Бразилию? Что за оптимизм, что за взгляд на мир! Но все это правда, я хотел стать художником, со всей страстью своей души хотел воссоздать улицы. Несмотря ни на что. Я так долго к этому готовился. Записывал названия улиц, номера домов, которые увлекали мое воображение своим стилем, колоритом или простотой форм, а может быть, и своим трагизмом. Потом я возвращался домой под впечатлением увиденного и, по логике вещей, должен был бы сесть за работу — писать, рисовать, воссоздавать, но ничего подобного я не делал. Я вообще ни разу не притронулся ни к кисти, ни к карандашу, не сделал ни одного эскиза — для меня важнее духовность, замысел. Я больше человек мысли, чем дела, и не только когда сижу в своей комнате. Даже во время скитаний по городу — солнечным утром или в дождь, — когда я вбираю в себя цвет домов, кирпича, чувствую их запах и мое сердце переполняется печалью, — даже тогда я остаюсь человеком мысли.
