Хелла Хассе - Сидр для бедняков
Девушки тоже занимали мое воображение. Особенно две: Аделхейд и Мари. В церкви я каждый раз сначала обходил все места, стараясь сесть неподалеку от них: сзади, напротив или наискосок, но так, чтобы хорошо их видеть. Аделхейд — высокая, крупная черноволосая девушка со взглядом, всегда устремленным вдаль. Мари — полная ей противоположность. Она вечно хихикала в ответ на любое замечание подруги, словно сама она, без подруги, ничего вокруг не видела. Но Мари меня не интересовала. Аделхейд — вот кто поглощал все мои помыслы. Аделхейд жила по соседству. Высунувшись из окна, я мог ее видеть и даже окликнуть. Но не делал ни того, ни другого, только думал о ней. Только предавался мечтам, видя ее в церкви, и лишь однажды осмелился заговорить с нею. После службы я пошел вслед за девушками и, улучив момент, стал задавать в пространство меж их голов вопросы:
— Почему, почему… Почему вы всегда ходите вдвоем?
И моя Аделхейд, устремив взгляд в бесконечность, ответила:
— Почему, почему… Почему ты такой идиот?
Рассмеявшись, они убежали. А я отправился домой, в свою комнату, совершенно потеряв голову от волнения.
Но это не означает, что все мои помыслы были заняты только девушками. Это я могу доказать всем дальнейшим ходом своего рассказа, и, кроме того, если бы мои интересы ограничивались только девушками, я мог бы отправиться в более подходящее место. У меня не было потребности только в девушках. Мне нужны были все люди.
В эти дни я снова свел знакомство с Баукампом. Можно не видеть человека годы, а потом нежданно-негаданно встретить и начать знакомство как с совершенно новым человеком. Баукамп стал тем временем студентом — действительно новым человеком. Мы пошли к нему домой, в его комнату, где он сразу выложил на стол свой новый мир. Он стал студентом, и я видел, что для него это огромное событие. Я студентом не был. Отнюдь, как выразился д-р Абел. И никогда им не стану. Незачем мне это. Так я прямо и заявил Баукампу. Рассказал ему о своей жизни. О прогулках по городу, о церквах. Но Баукамп только качал головой.
— Ну и житуха, — сказал он, — что в ней хорошего… Ты должен…
И он изложил, что я должен делать. Мои объяснения были неловки и путаны. От смущения я упомянул вещи, о которых следовало бы промолчать, например о девушках. Ведь для меня девушки значили мало. А для него много. Он объявил мои идеи смехотворными и т. д. и т. п., но, когда мы наконец простились, я вышел на улицу, как никогда ясно сознавая, что прав и что вопреки всем Баукампам доведу до конца начатое дело.
Собственно, основным моим занятием было ожидание. Посещения церкви, наблюдения за людьми, каждое услышанное слово — все это было только ожиданием, ожиданием Чуда, которое должно явиться внезапно, разорваться как бомба. Там, где люди собираются вместе, где их внимание сосредоточивается на одном предмете, человеке, слове, там достаточно одного-единственного слова, чтобы чудо свершилось. Я много думал об этом. На улицах и везде, где собирались люди, я жадно изучал толпу и понял, что ораторы редко произносят слово, необходимое толпе. Они говорят, как привыкли говорить, и это не только в церкви, но и в других общественных местах. У них все записано на бумаге, и они — увы! — предпочитают известное неизведанному и никогда не пытаются уловить, что в данный момент нужнее всего слушателям, пусть даже сами слушатели этого не сознают. Любое выступление разочаровывало меня.
Моя точка зрения: а) толпа едина, б) сердце толпы воодушевляется словом, в) мне нужна толпа. Высказавшись перед людьми, ты уходишь, а толпа продолжает обсуждать сказанное тобой. Так следует из пункта а)… Все видели одно и то же, получили пищу для разговоров на этот и последующие дни — вот что я всегда жаждал увидеть, присутствуя на людских собраниях: увидеть, как слово овладевает толпой, а не только сердцем одинокого слушателя — его сердце нас мало касается, ибо слово остается в нем, а все сердца разные. Нет, люди должны выйти на улицу.
(…) Я отлучился на несколько минут и, когда, вернувшись, перечитал написанное, подумал, что все это, собственно, никому не нужно и никого не может заинтересовать. Пусть это остается только опорой моей мысли, так нужно мне в данный момент, о yes. Сегодня первое ноября, воскресенье и какой-то католический праздник, больше я о сегодняшнем дне ничего не знаю. Во всяком случае, что бы ни было, что бы ни случилось, здесь, в самом сердце города, среди бесцельной будничной суеты, среди женщин с хозяйственными сумками, бок о бок с их прямолинейными независимыми мужьями, стою и я, стою на Большой рыночной площади в ожидании автобуса, — не будем слишком строго судить о моих намерениях, и я скажу сам себе: ты такой же, как другие, ты ждешь автобуса, и погода вовсе не плохая. Так что держи свои чувства при себе.
Воскресный полдень я провел на канале. Бродил по берегу и смотрел на тихую воду; в пять часов из города сквозь туман донесся колокольный перезвон. Нефтехранилища, коротко подстриженная трава и красная черепица. Я шел по дорожке, которая летом служит приютом для влюбленных парочек. Но сейчас зима, и листва не скрывает сиротливой хрупкости веток. Я остановился. С земли на меня смотрела какая-то птица. Она была одна. И, как я, тихо занималась чем-то ненужным и бесцельным… На следующий день я пошел в библиотеку, ничего интересного для себя не нашел и направился было домой, но на выходе столкнулся с Баукампом: поставив велосипед, он весело поднимался по лестнице.
— Что ты здесь делаешь?
Я вернулся с ним в читальный зал и смотрел, как он роется в книгах: список рекомендованной литературы, заказы, новые поступления. Нагруженные книгами, мы опять пошли к нему. Он смеялся, смотрел на меня и смеялся. Я видел, что он счастлив.
— Ты любишь музыку? — спросил он.
В комнате стояло пианино, и он начал играть. Из «Трехгрошовой оперы» и веселые французские песенки. Баукамп подпевал себе и одновременно болтал о прелестях студенческой жизни. Были у него и пластинки: та же «Трехгрошовая опера», которую я, кстати сказать, слышал впервые, и студенческий гимн «Гаудеамус игитур», торжественный и мощный. Я слушал. Баукамп смотрел на меня с таким гордым видом, будто сам сочинил этот гимн, и музыка рождала во мне какую-то тоску, страстное желание самому стать студентом. Гейдельберг.
Я просидел у него до четырех часов ночи, потягивая пиво и слушая музыку; когда я наконец отправился домой, Баукамп вручил мне университетский справочник и анкеты для поступающих. Я поблагодарил со слезами на глазах и был совершенно счастлив.
Я в самом деле решил, что стою на пороге новой жизни, и с этим чувством улегся спать: завтра предо мной откроются заветные врата. Но когда наступило «завтра» — я проснулся и сел на край кровати, — от того чувства не осталось и следа. Гейдельберг, «Трехгрошовая опера»… Я видел окно, туман и ничего больше: все исчезло. К тому же пора было на работу, в «Громако». Анкеты остались незаполненными.
На пасху состоится конфирмация, прием в общину новых членов. Я был заинтригован. Кто это будет? Те, кого незримо окружало одиночество, люди со страдальческим и светлым взглядом, безмятежно стояли у решетчатой двери; парни болтали, молоденькие девушки пересмеивались и бродили между скамьями, разыскивая друг друга, — этих я презирал. Мне казалось, что они, наделенные неустойчивым характером, не в состоянии обрести настоящую личную веру. Сверкающее воскресное утро наполнили первые звуки органа, и через всю церковь гуськом потянулись молодые мужчины и женщины. Наконец процессия замерла, и я увидел Аделхейд и Мари. Они были, как всегда, рядом, обе в строгих темных костюмах. Я ничего не понял и чуть не рассмеялся — при виде столь откровенного легкомыслия. Мне захотелось предостеречь присутствующих от их молодости и незрелости, я имею в виду незрелости их духа, но было поздно: началось представление конфирмандов, и они, гордо откинув причесанные и завитые головы, отвечали громким и энергичным «да». Аделхейд и Мари тоже. Я почувствовал, что они больше не принадлежат мне, что в этот момент я потерял их.
Запели псалмы. Все встали. «Благословен будь, первенец времен» — волнующий псалом, стекла дрожали от его звуков. Прихожане сели, склонив голову и погрузившись в молитву «от сердца к сердцу». Да, и мне тоже было что им сказать. После окончания службы все устремились на улицу, и я тоже, остановившись, однако, у выхода, чтобы увидеть кого-то. Кого? Мне следовало бы знать: никого,
Я сразу же отправился за город, в Патерсволде. Пообедал в «Двух провинциях». Потом взял напрокат лодку и стал грести к озеру. Было тихо. Я сложил весла и лег на спину, предоставив лодку волнам. Издалека доносился шум города, ближе, на дамбе, трещали мотоциклы, но я не обращал на них внимания. Под днищем зашуршала земля. Лодка уткнулась носом в небольшой островок. Я вышел на берег. Вперед, подумал я и решительно, как следопыт, двинулся сквозь кусты. Через несколько шагов я наткнулся на солдата, который лежал в траве со своей девушкой. Девушку я знал. Это была Али Баккер. Она жила по соседству. Али лежала на спине и испуганно смотрела на меня. Я поздоровался с ней, повернулся и пошел назад к лодке. На обратном пути я смотрел, как островок становится все меньше и меньше, и думал об Али, которая все еще лежала там и, вероятно, нуждалась в помощи.
