Лилия Фонсека - Современная африканская новелла
Она снова взглянула на мужа. Он по-прежнему задумчиво молчал, только пальцы раздраженно барабанили по щеке.
— Как будто он не твой сын. Иначе как же ты…
Он не дал ей договорить.
— Сестра… — В его голосе слышалась мольба. Она искала ссоры, но он не был расположен ссориться. В самом деле, женщины никогда не смогут понять. Женщины всегда женщины, спасены они или нет. Нужно было защитить сына, ее и его сына от влияния дьявола. Сын должен расти под дланью господа. Он взглянул на нее, слегка нахмурил брови. Это она заставила его согрешить, но то было так давно. Теперь-то он спасен. А Джон не пойдет по такому пути.
— Ты должен был сказать нам, чтобы мы уехали. Ты же знаешь, я могла бы и сейчас уехать. Вернуться в Форт Хол. И тогда все люди…
— Послушай, сестра, — торопливо прервал он ее. Он всегда называл ее сестрой, сестрой во Христе. Но иногда он сомневался, спасена ли она на самом деле. И в сердце все время молился: «Господи, будь с нашей сестрой Сюзанной». Вслух он продолжал: — Ты ведь знаешь, я хочу, чтобы наш сын вырос в вере.
— Но зачем его так терзать! Ты приучил его бояться тебя!
— Почему? У него нет причин меня бояться. Я ему зла не желаю.
— Желаешь! Ты! Ты… всегда был жесток с ним. — Она неожиданно поднялась с места. Кожура скатилась с подола в груду очистков на полу. — Стэнли!..
— Сестра! — Его напугала сила в ее голосе. Она никогда не была такой. Господи, спаси ее от лукавого. Спаси ее в эту минуту. Она не ведает, что говорит. Стэнли отвел глаза. Удивительно, но он, кажется, боится жены. Если сказать это людям в деревне, они не поверят. Он взял Библию и принялся читать — в воскресенье он должен будет говорить проповедь братьям и сестрам во Христе.
Сюзанна, высокая, худощавая женщина, некогда красивая, снова села и продолжала свою работу. Она не знала, почему ее сын не находит себе места. Может, его страшит предстоящая дорога?.. Она боялась за него.
Тем временем Джон бесцельно брел по тропинке, которая вела от дома. Отойдя недалеко, он остановился у большой акации, откуда была видна вся деревня, крыша за крышей. Тесно жались друг к другу слепленные из травы и глины хижины, а там, где они кончались, вздымали свои руки к небу резко очерченные силуэты ветвей. Из хижин поднимался дым — значит, многие женщины уже приехали из Шамбаса. Скоро наступит ночь. Солнце день-деньской путешествует на запад, спешит к себе домой, за туманные холмы. Джон снова взглянул на толпою хижин, что образовывали Макено Виллидж, одну из тех новых, созданных совсем недавно резерваций, что возникли по всей стране во время «мау-мау»[6]. Это было уродливо. В сердце поднялась боль, и он почувствовал, что сейчас закричит: «Я вас ненавижу, ненавижу! Вы заманили меня в ловушку. Прочь от вас, этого никогда больше не случится!» Но он не закричал. Он продолжал смотреть.
К акации, где он стоял, приближалась женщина. Женщина согнулась, как древко лука, под тяжестью вязанки хвороста.
— Как поживаешь, Н’Джони? — поздоровалась она.
— Все в порядке, мать. — В его голосе не слышалось горечи. Джон был вежлив от природы. Это знали все. Он был совсем непохож на высокомерных и образованных сыновей племени, которые вернулись из заморской страны с белыми и черными женами, говорившими по-английски. Они и вели себя совсем как европейцы! Джон был воплощением скромности и нравственных достоинств. Все знали, что, хоть Джон и сын священника, он никогда не изменит своему племени. А о судьбах племени говорили сейчас беспрерывно.
— Когда ты едешь в это…
— В Макерере?
— Макелеле. — Женщина сама засмеялась своему неумению произнести это название. И смеялась она забавно, от души. Но Джону это показалось обидным. Значит, все уже знают.
— На следующей неделе.
— Желаю тебе удачи.
— Спасибо, мать.
Она попыталась снова произнести негромко это чудное название, но только рассмеялась над этой несуразностью и махнула рукой… Она устала. Ноша была тяжелой.
— Счастливо, сын.
— Иди с миром, мать.
И женщина, которая не присела все это время, пошла, тяжело и часто дыша, как заезженный осел. Вежливость Джона была ей приятна.
Джон долго смотрел женщине вслед. Что заставляет ее жить в этой беспросветной каждодневной нужде и быть счастливой? Откуда у нее такая вера в жизнь? Или эта вера в свое племя? Она и ей подобные, которые остались в стороне от путей белого человека, выглядели так, будто у них есть что-то, благодаря чему они удерживаются в жизни. Когда она скрылась из глаз, он почувствовал гордость, что люди хорошо думают о нем. Он почувствовал гордость, что занимает какое-то место в их вере и в их жизни. И сразу же вернулись угрызения совести. Отец узнает. Все они узнают. Он не знал, чего он боялся больше: гневных обвинений отца, когда он узнает, или потери той, пока еще небольшой веры в него, Джона, которую несли в своем сердце простые люди его племени. Он боялся и того и другого.
Он спустился к деревенской чайной. Он встретил по пути много людей, и они желали ему удачи в колледже. Да, было уже известно, что сын священника закончил все школы белых в Кении и теперь едет учиться в Уганду. Об этом они прочли в «Базаре», еженедельной газете на суахили. Но Джон не стал задерживаться у чайной. Солнце уже ушло на покой и спустились сумерки.
Ужин стоял на столе. Его суровый отец все еще читал Библию. Он взглянул на Джона, когда тот вошел. Странная тишина висела в доме.
— Ты что-то невесел, Н’Джони. — Мать первая нарушила тишину.
Джон рассмеялся коротким, нервным смешком.
— Что ты, мама, — поспешно ответил он, с беспокойством взглянув на отца. Он втайне надеялся, что Вамуху ничем еще не выдала себя.
— Я рада, если это не так.
Она не знала. Он съел свой ужин и пошел к другой, мужской хижине. Каждый молодой мужчина имел свою хижину. Джону раз и навсегда запретили приводить в гости девушек. Отец не желал иметь неприятностей. Даже постоять с девушкой считалось преступлением. Отец мог бы и побить его. Джон боялся отца, хотя сам удивлялся этому. Ему бы надо было восстать против отца, как это сделали другие, кто кончил школу. Он зажег лампу в своей хижине. Взял ее в руки. Желтый огонек испуганно дернулся и потух в его дрожавших руках. Он снова зажег лампу и поспешно схватил с постели плащ, валявшийся там. Он оставил лампу гореть, чтобы отец ничего не заподозрил. Он прикусил от злости нижнюю губу, так он ненавидел себя за трусость. В его возрасте это было стыдно.
Бесшумной тенью пересек он двор и вышел на деревенскую улицу. В тени деревьев смеялись, болтали, шептались парни и девушки. Им было хорошо друг с другом. «Они свободнее, чем я», — подумал он. Он завидовал их непринужденности. Они были или в стороне, или выше той суровой морали, которая стала судьей для образованных. Хотел бы он поменяться с ними местами сейчас? Он сам желал это знать… Наконец он подошел к той хижине. Она стояла в самом центре деревни. Как хорошо он знал ее на горе себе. Ну, и что дальше? Ждать у дверей? А если вместо Вамуху выйдет мать? Он решил войти.
— Можно?
— Входи, мы здесь.
Джон снял шляпу. Да, они все были тут — все, кроме той, к которой он пришел. Огонь в очаге замирал. Только маленькое пламя светильника слабо освещало хижину. Пламя отбрасывало гигантскую тень на стену и, казалось, дразнило его. Теперь он молил бога, чтобы родители Вамуху не узнали его. Он старался сжаться и изменить голос, произнося приветствие. Но они узнали его и все к нему повернулись. Ведь это редкий случай, что к ним зашел такой образованный юноша, который знал все о мире белого человека и который скоро поедет в другую страну. Кто знает, а может, ему нравится их дочь? Всякие вещи случаются на свете. В конце концов, не на одном учении свет клином сошелся. Хотя Вамуху не училась, но девочка хороша собой и своими взглядами и улыбками может, пожалуй, покорить сердце любого парня.
— Садись. Возьми стул.
— Нет.
Женщина с горечью отметила, что он не сказал ей «мать».
— Где Вамуху?
Мать торжествующе посмотрела на мужа. Они обменялись понимающими взглядами. Джон снова прикусил губу, ему захотелось удрать. Он с трудом удержал себя.
— Она вышла за чайным листом. Пожалуйста, садись. Она приготовит тебе чай, когда придет.
— Да нет, пожалуй, я… — Он произнес что-то невразумительное и вышел. И сразу же столкнулся с Вамуху.
А в хижине начался оживленный разговор.
— Ну, что я тебе говорила? Женский глаз не проведешь.
— Ты не знаешь нынешнюю молодежь.
— Но ты же видишь, Джон совсем не такой. Все хорошо говорят о нем, и он сын священника.
— То-то! Сын священника.
Старик вспомнил свою молодость. Себе он нашел тогда хорошую добродетельную жену, посвященную во все тайны племени. Она не знала других мужчин. Он женился на ней. Они были счастливы. Так же поступили и другие мужчины племени рика. Все их жены до замужества были девственницами. В племени считалось табу дотрагиваться до девушки, даже если ты спишь с ней в одной постели, как нередко случалось. Потом пришли белые и принесли свою странную религию и странные обряды, которым стали следовать люди племени. Прежний образ жизни был нарушен. Новая вера не помогла сплотить племя. Да и как она могла это сделать? Отцы семейств, которые следовали новой вере, не разрешали своим дочерям делать инициацию. И они не разрешали своим сыновьям жениться на девушках, которые совершили этот обряд. Ну и дела! Что ж в результате из этого получилось? Молодые парни стали ездить в страну белых людей и привозить оттуда белых женщин. И черных женщин, которые говорили по-английски. Да, да, вот именно. Да и оставшиеся молодые мужчины не терялись. Они сделали незамужних девушек своими женами, а потом оставили их с детьми, не знавшими отцов.
