Хелла Хассе - Сидр для бедняков
— Вот и я тоже, клянусь. Я тогда понял, как жестоко поступаю с Софи. Она ведь была беременна, носила нашего ребенка.
— Да замолчи ты! — крикнула Марта так громко, что спугнула с дерева птиц.
Она вырвалась из рук Рейнира и бегом кинулась сквозь заросли кустарника. Бежала без оглядки. Бежала, пока не осознала всю бессмысленность своего бегства. Только тогда она заметила, что дрожит, как в ознобе.
Марта шла по уединенной аллее вдоль заборов и живой изгороди, охранявшей сады от любопытных взглядов посторонних. Дом Рейнира находился на углу. Она почему-то оробела. По этой гравиевой дорожке в эту дверь каждый день проходил Рейнир. Он жил среди этой красивой мебели, элегантных вещей, которые она смутно различала за окнами. У забора стоял детский велосипед. На балконе — их спальня? — сушились ползунки. От залитого ярким солнцем газона шел аромат свежескошенной травы. Кто-то в доме распахнул окно. Марта так и замерла. Она увидела женщину, перегнувшуюся через подоконник. На запястье пониже манжеты белой блузки блестел браслет. Женщина покрутила блок, и над окном с шуршаньем опустился тент. «Чтобы не выгорела обивка и цветы не сохли», — подумала Марта. Стараясь подавить нарастающее волнение, она прижала кулак к горлу. Рука Софи скользнула по подоконнику, пальцы что-то смахнули, потом расправили складки гардины. Повернувшись к зеркалу, висевшему за ее спиной, она слегка склонила голову набок, нахмурилась и пригладила волосы. Марта глядела на нее, как на существо из другого мира. «Хотела бы я быть такой, как она? Нет. Это не для меня. Никогда мне не быть хозяйкой в доме, где столько комнат и вещей. Жить, как под колпаком, в роскошной вилле, царствовать в клетке. Впрочем, будь у меня и муж, и дети, и особняк, я бы все равно не смогла свыкнуться с таким идиллическим существованием».
Толкнув калитку, она пошла по дорожке к входу, чувствуя, как из глубины затемненной комнаты за ней следят глаза Софи.
И только очутившись возле двери, возле этой невозмутимой женщины, стоявшей как статуя Будды в святилище, Марта спросила себя, где она набралась храбрости, чтобы сюда явиться? По-видимому, храбрость внушило ей отвращение ко всякого рода двузначности. По дороге она мысленно разговаривала с Софи: «Вы не должны меня бояться. Я не намерена отнимать его у вас, а он вовсе не помышляет покинуть вас и детей. Но вам необходимо его понять, не требовать от него невозможного. Пусть Рейнир будет таким, как он есть». Но сейчас, на пороге его дома, Марта поняла, сколь нелепа эта затея. Женщина, с которой ей предстояло сейчас встретиться, не нуждалась в ее увещеваниях и советах. Горничная открыла дверь и пошла доложить хозяйке. Через минуту в переднюю вышла Софи.
— Я Марта Вейк, — сказала Марта с мужеством отчаяния.
— Ах вот как! Прошу вас. — Некоторое колебание в голосе, смущенно-вопросительные нотки, впрочем, очень быстро подавленные.
Серые глаза стали холодными, неприветливыми. Отступив назад, Софи легким жестом пригласила ее следовать за собой.
Обезоруженная поведением Софи, Марта не решалась заговорить о Рейнире. Да теперь она этого и не хотела и вообще не знала, зачем пришла. Они сидели друг против друга, каждая на краешке стула, будто пассажиры, ожидающие отправления поездов. Как во сне, Марта слышала собственный голос: какие-то банальности о просторной гостиной, красивом саде, о чудесной летней погоде, о том, что случайно очутилась в этом пригороде. Софи сидела прямо, сложив руки на коленях, и отвечала вежливо, но односложно, не делала никаких попыток поддержать разговор, не задала ни одного вопроса, и Марта вскоре иссякла. Ее обескураживала холодность Софи, за которой скрывался беспощадный отказ от знакомства. Маневр ее нетрудно было разгадать: обороняясь, Софи утроила обычную сдержанность, как бы подчеркивая контраст с импульсивностью мужа. Ее гнезду грозила опасность, и она инстинктивно выбрала наиболее впечатляющий способ защиты: понимая, что это сражение один на один, Софи приняла спокойно-самоуверенный вид, подчеркивая этим свое превосходство над соперницей. А Марта в это время испытывала смешанное чувство жалости и уважения. Когда Софи протянула руку к серебряному портсигару и смахнула со стола упавшие из вазы лепестки роз, Марте вдруг захотелось взять ее руку в свою, молча пожать и уйти через балконную дверь в сад, а оттуда на улицу. Но она не решилась. Коль скоро отважилась сюда явиться, должна набраться храбрости пройти сквозь строй. Она встала, пробормотала слова прощания, столь же беспомощные, как и все сказанное раньше. Софи проводила ее до дверей. «Софи не расскажет Рейниру, что я приходила, и я тоже промолчу», — думала Марта, с пылающим от стыда лицом закрывая за собой калитку.
Марта сидела на опушке леса и чертила палочкой на земле дом, забор, какие-то геометрические фигуры. «Он сказал, что я ее ненавижу. Это ложь, и все же я несу ответственность за то, что ворвалась в чужую семью. Кроту простительно, он слепой, живет под землей, повинуется только своему инстинкту, но я-то, я-то знала, что делаю. Мне хотелось, чтобы Рейнир принадлежал мне одной, мне нужны были его ласки, его внимание или то, что я считала нежностью и вниманием. Ради этого я обманывала Пауля — вот мое второе предательство, единственное, в котором я еще смею признаться. Почему в отношении маминых друзей я сохраняла лояльность и даже больше чем лояльность? Вероятно, я всегда подозревала то, что сгоряча выпалил Рейнир: они не считают меня своей. Я мучилась сомнениями и не могла смириться с этим. Расстаться с ними? Нет. Ведь это значило бы утратить чувство принадлежности к их кругу, перестать жить их мечтами о будущем. Наверное, в глубине души я всегда знала, что далека от них, и, может быть, потому они особо не приближали меня к себе, даже во время войны держали на расстоянии. Подозревая друзей, я сама как-то незаметно пришла к предательству, изменила нашим идеалам, которые стали казаться мне нереальными, иллюзорными. Во имя чего? Не знаю. И Рейнир тут ни при чем. Я предала, мне и отвечать».
Марта нарисовала на земле звезду и обвела ее концы ободком. Звезда стала походить на кристалл. Марта вздрогнула и стерла все. Неужели, если хочешь жить в этом мире, надо жертвовать своей цельностью, своей нравственной чистотой? Вокруг стена леса, точно блеклый старинный гобелен, отгородивший Марту от ярких живых красок действительности. Раздвинуть, разорвать эту преграду, слиться с вечной природой, неподвластной ни человеческим страстям, ни времени, стряхнуть с себя все нечистое и познать настоящую радость жизни!
Рейнир издали увидел юбку Марты — светлое пятно на фоне темного леса, но не сделал ни шагу в ее сторону. Не пожелал пойти ей навстречу. Пока еще нет. Марта стала для него козлом отпущения, на ней он выместил чувство бессилия перед Софи. В его глазах Марта воплощала те идеалы, которые раньше были его собственными, — вот почему он так безжалостно на нее ополчился. В сущности, он ополчился на самого себя, каким был в годы войны и оккупации, когда вместе с товарищами участвовал в Сопротивлении, и позже — в сорок пятом, в сорок шестом. Именно поэтому беседа с Фоллером побудила его, вопреки собственному желанию, все же искать контактов с Мартой, еще раз встретиться с прошлым. Он ополчился на то самое, что было основой его уважения к самому себе, и в то же время втайне надеялся получить от Марты доказательство, что его былые идеалы и поныне неколебимы в своей жизненной правдивости и силе.
Марта, как выяснилось, ничуть не походила на стяжательницу и карьеристку, и это наблюдение привело Рейнира в замешательство — следить за таким человеком просто непорядочно. При всем желании найти в ней сколько-нибудь серьезные недостатки он не мог отрицать, что Марта — человек искренний, чистосердечный и что в ней нет ничего наигранного. И все же он не целиком ей верил. «Такая сложная натура, — думал он, — не может быть одновременно столь наивной!» Ему казалось, что она недостаточно хорошо знает самое себя, втайне побаивается и людей, и всего мира. Она всегда хотела считаться полноценной, всеми силами стремилась завоевать авторитет и одобрение и в то же время при первом сигнале тревоги была готова броситься в наступление или перейти к отчаянной обороне. И всякий раз, когда Рейнир видел, с какой прямотой и доверием Марта относится к людям, которых он сам считал неблагонадежными, его коробило, и эту, с его точки зрения, нелепость он объяснял ее внутренней раздвоенностью — неосознанной или, быть может, подавляемой. Потом он снова начинал сомневаться. Временами ему казалось, что правда на стороне Марты и что именно благодаря своей прямоте и уму Марта была не просто хорошим человеком, более того, к ней никогда не прилипали ни фанатизм, ни лицемерная кротость, с которыми она соприкасалась. Желание видеть ее в таком свете всегда появлялось у Рейнира в критические моменты, когда он терзался сознанием собственной непоследовательности. И тем ожесточеннее было его внутреннее сопротивление Марте в других ситуациях, он не мог простить ей, что она не считается с чужими мнениями и все же не в силах заставить его примириться с тем, что требовательно заявляло о себе в глубине его существа. Он был вынужден постоянно задумываться о вещах, которых вовсе не искал в этой связи: о чувстве солидарности, дружбе, доверии, уважении. Сотни раз собирался он предупредить ее, думая, что она чего-то недопонимает. Проще всего было бы сообщить Фоллеру и другим руководителям Фонда, что у них, собственно, нет оснований для беспокойства, что, приглашая по своему выбору лекторов, Марта Вейк искренне верила, что это пойдет на пользу Учебному центру. Но в том-то и дело, что он не мог дать такой отзыв именно потому, что Марта была его любовницей. Раз уж здесь примешиваются личные чувства, он обязан быть максимально объективным. Любовь — это одно, а дело — совсем другое. Пожалеть Марту, все тихо-мирно уладить — значило самому стать соучастником того, что он называл дурачествами и со всей категоричностью отвергал. Оставаясь в этом смысле противником Марты, Рейнир «уступил» ей в другом: стал ее возлюбленным, чуть не разрушил ради нее свою семейную жизнь. Но эта двойственная роль была ему более чем неприятна. «Надо кончать, — думалось ему по временам, — так дальше продолжаться не может». Однако жить без Марты он тоже не мог. Он привык разговаривать с ней обо всем, ему не хватало ее общества, когда они не виделись. Непринужденность и чистосердечие Марты делали и Рейнира свободным, раскованным, как никогда. К тому же связь с Мартой бросала вызов и Софи, и его отцу, и тому окружению, в котором он вырос. Все это было запоздалой реакцией на смехотворные, но бесившие его сословные предрассудки, которые ему всю жизнь навязывали — раньше родители, а теперь Софи: кто этот молодой человек, эта девушка, из какой они семьи, чем занимается отец, не родственники ли они такого-то и такого-то, фамилия еще ничего не говорит, это неподходящее для нас знакомство, ни для тебя, ни для детей…
