Геннадий Прашкевич - Русский хор
Суд собрав, потребовал вершить дело царевича Алексея не флатируя и не похлебуя ему — государю. «Несмотря на лицо, сделайте правду, — сказал, — не погубите душ своих и моей души, чтоб совести наши остались чисты в день страшного испытания и отечество наше безбедно».
Духовенство дало приговор уклончивый.
Как всегда, ссылалось на выписки из Священного Писания.
Вот-де «сердце царево в руце Божией есть; да изберет тую часть, амо же рука Божия того преклоняет!»
Но светский суд рассудил проще. Могли напомнить государю, что дал свое царское обещание сыну через Петра Андреевича Толстого: не будет, зоон, тебе наказания, коли вернешься, но испугались, смолчали.
Государь смотрел на Зубова-младшего в смятении.
Зачем природа такое делает? Неужели вечно будет напоминать?
Нет, решил, истинно умертвлю, всажу в банку со спиртом. Зоон не вернется, умер после пыток. Второй раз зоона не убьешь, если и был виноват. А зря, зря, надо бы убить еще раз, это убеждает. Чем жестче, тем светлей. Должны наконец все эти попы, бояре, вельможи понять, догадаться, что они уже на полдороги к божественному, Парадиз строим. Помочь, помочь им. Резать бороды и тащить на пытку. Выламывать руки и толкать в рай. Кто устоит перед большими светлыми переменами? Румяный Феофан Прокопович — епископ Псковский и Нарвский не зря сочинил указ о доносительстве священников.
38.
Кто крепок, на Бога уповая,
Той недвижим смотрит на вся злая.
Ему ни в народе мятеж бедный,
Ни страшен мучитель зверовидный.
Не страшен из облак гром парящий,
Ниже ветр, от южных стран шумящий,
Когда он, смертного страха полный,
Финобалтицкие движет волны.
Аще мир сокрушен распадется,
Сей муж ниже тогда содрогнется.
В прах тело разбиет падеж лютый,
А духа не может и двигнути.
О боже, крепкая наша сило,
Твое единого сие дело.
Без тебе и туне мы ужасны,
При тебе и самый страх не страшный.
39.
Смотрел на Зубова-младшего.
Мало, совсем мало людей знающих.
Приглашать немцев дорого. Своих растить сложно.
Краем глаза увидел: офицер шепнул несколько слов дежурному.
Тот незаметно кивнул кригс-комиссару, а офицер у дверей ждал ответного кивка, может приказа, потому что подтвердилось наконец сообщение о шведских фрегатах. Скрытно крейсируют в заливе, вдруг осмелятся войти в Неву? Погромят Парадиз из всех пушек. Сейчас и выставить против них нечего, кроме пары старых галер да шнявы «Рак», пришедшей из Пиллау, бывшая «Кревет». Круглые глаза государя не мигая смотрели на Зубова-младшего. Так схож. Как брат единоутробный. Всяк должен пойти в дело. Пусть шведы увидят на шканцах будто бы воскресшего царевича Алексея. Неужто не изумятся? Что значит сие? Шкипер шнявы «Рак» осторожен, знаю его по Гангуту. Он, увидев чужие паруса, наверное, отвернет, как его учили. Он, наверное, пойдет под охрану береговых батарей, а шведы за ним в Парадиз — прямо по пенному следу, промерять фарватер не понадобится. А вот Зубов-младший не посмеет. Знает, знает: ослушание — грех. Ослушание — отказ от нового человека. Ослушание — отказ от великих побед, виватных кантов, сияния восковых свеч и всего прочего, и от каменных дворцов Парадиза, от Полтавы и Нарвы.
Смотрел на Зубова-младшего, явственно представляя, как, шипя, упадут первые гранаты на палубу шнявы «Рак». Победить нельзя. Шнява и три фрегата — ну никак победить нельзя. Но главное сейчас не в этом, главное — избегнуть поражения. Вот что должен понять Зубов-младший. Даже смерть человека с лицом царевича Алексея может утвердить нового человека. Не будет Санкт-Петербурха — не будет нового человека. Снова придут большие бороды, рассядутся по скамьям, зашуршат попы. Так больше нельзя, надоело равенство нищих духом. Мы режем гнилое мясо, боль и крик нам привычны, так должно быть. Есть на свете Зубов-младший или нет его — это ничего не меняет. А вот стоят над рекой дворцы Парадиза — это меняет саму гисторию. Зоон не устоял, слаб, слаб, пусть устоит Зубов-младший. Для чего он нужен, кроме нашего утверждения? Коли порода новых людей уже начала проявляться как глиняное подобие высшего, то далеко ли до истинных марморных статуй — живых, в сиянии?
«О главо, главо, разума лишившись, куда преклонишь?»
Прошелся взглядом по собравшимся в зале. Кто поверит, что без государя будет рожь созревать, яблони цвести, рыбы и раки плодиться? Никто. Вон замерли. Чего каждый из них отдельно стоит? Чем проверен? Матроз, не прослуживший хотя бы пять-шесть лет на море, — не матроз, и шкипер, ни разу не управлявший кораблем в бою, — не шкипер.
Зоон, зоон. Мотнул головой как лошадь.
С таким ужасным сходством, как Зубов-младший, нельзя жить на свете, тем более в Парадизе. Увидят на набережных, слухи пойдут. Вон, заговорят, идет наследник трона, опора государя, жив! Не сводил глаз с Зубова-младшего. Не родовит. Опасно похож. Но чему-то научился в Венеции и Пиллау, пусть докажет. Не на куртаге в дыму при свечах, а на горящей шняве перед вражескими фрегатами.
«Волей моей выйдешь в море, Зубов».
Дергалась щека. Близко наклонился к Алексею.
В коллегии стояла мертвая тишина, потому слышали каждое слово.
«Выйдешь на шняве „Рак“ в самых сумерках, чтобы у шведа страху родилось поболее. — Страшно откинул назад голову. — Уставом нас не пронять, пройми отвагой. — Прошелся взглядом по замершим ученикам, снова уставился на Зубова-младшего. — Шнявою „Рак“ заткнешь горло Невы».
А про себя думал, все думал, лихорадочно собирал мысли, щека дергалась, голова клонилась налево. «Смертью казнить». Думал, какой смерти заслуживает Зубов-младший за столь нелепое, столь опасное сходство.
Так решил: исключительно величественной.
А вслух добавил: «Возьмешь шняву „Рак“. Не буду хвалить, не лучшая. Но мы под Азовом и на худших учились. Матрозы на местах, шкипер пойдет под твое начало, Зубов. Чему учился, все теперь покажи».
И спросил: «Сколько сможешь задержать шведа?»
Зубов-младший ответил: «Сколько могу».
Злобно дрогнул усами:
«Надо дольше».
40.
пыщь
41.
Карету на набережной догнал верховой от кригс-комиссара.
Передал пакет под сургучом для шкипера шнявы и смотрел так, что видно было — прощается. Еще точнее, прощается навсегда. Смотрел со скрытым страхом. Чувствовалось, что не раз видел царевича Алексея, теперь смущен, неужто все-таки впал царевич в отцовскую веру, неужто основы прошлого вновь потрясены?
Смеркалось. Горели фонари. На Неве шнява раскачивалась у причальной бочки.
Высокое рангоутное дерево в паутине снастей, в облупленной позолоте клотики. На фоне серой реки шнява показалась Зубову-младшему незнакомой, торжественной, будто с неких пор населена не матрозами и крысами, а дивного свету полна.
И длинный росчерк мачты на низком небе пронзил.
И нежная темно-позеленелая дева на бушприте.
И девиз: «За процветание Пиллау».
В переходе из Пиллау в Петербурх ни Зубов-младший, ни Ипатич нисколько не страдали морской болезнью, так природа расстаралась. Зато Зубов-младший вспомнил про сильную течь, это надо проверить. Еще вспомнил, что шкипера звали Никитский или даже Никишев — грубый, хриплый, в голландской кожаной куртке. С Зубовым-младшим он нисколько не сблизился («кантонист»), но Ипатича терпел, тот не гнушался помогать судовому плотнику. Хоть весь Устав отрепетируй, такой вот опытный шкипер Никишев по первым движениям, по первым взглядам определит ничтожество присланного ему человека или напротив — достоинство. За весь переход до Парадиза ни о чем не спросил Зубова-младшего, к столу не приглашал, это тоже о многом говорило. «Кантонист». Считал шняву достаточным судном, другого все равно нет. Две мачты с прямыми парусами, на носу морская дева без одежд, только с золотой сеткой на голове, совсем позеленела от волн, и голова и груди — все зеленое. Грот-мачта и фок, а третья — ложная, называют трисель, шняв-мачта. Водоизмещение под сто пятьдесят тонн, экипаж — пять десятков матрозов людей, да еще десяток присланы на борт «Рака» за разные происшествия. Судя по лицам, все одинаково достойны смерти.
Рядом на воде раскачивалась на волне галера с обсушенными веслами.
По тридцать восемь весел с каждого борта и две съемные мачты с косым латинским парусом. Зубов-младший беспомощно покачал головой. Небогата оказалась защита Петербурха, такой страшный выпал час, кто-то головой поплатится. Со смирением подумал: наверное, я поплачусь. Увидел на носу галеры три медные пушки, на куршее стояла еще одна — двадцатичетырехфунтовая, главная. Флотская прислуга на галерах прикрывается в бою оградой из тюфяков и старых снастей, а посреди — дощатый помост, та самая куршея; по обоим бортам банки для гребцов. Под банками ступени, к которым приковывают ногу гребца. Так что, может, еще не самое худшее выпало.
