Геннадий Прашкевич - Русский хор
Человек, подумал, существо неравномерно одушевленное.
Человек способен и на божественные озарения, и на долгое прозябание.
Шняву за время перехода из Пиллау изучил изрядно. Матрозам, как и везде, на «Раке» жилось трудно. Помещались в трюме среди бочек с водой. Бочки от качки давали течь, вода смешивалась с песчаным балластом. От гнилых рогожных кулей с провиантом распространялся запах, правда, ни сами матрозы, ни крысы этого запаха не замечали, привыкли к тому, что сухари вечно покрыты плесенью.
Шкипер Никишев молча взломал сургуч.
Он узнал Зубова-младшего, но виду не подал.
Прочитав приказ, поднес руку к голове: командуйте.
Но Зубов-младший сразу его остановил: нет уж, господин шкипер, это вы командуйте, снимайтесь с якоря, вам привычней, Нева все же, по ней идти нелегко, остальное обсудим по ходу. И прошел в каюту шкипера, решив сразу вести себя определенно, чтобы никаких толков не возникло. Закрывая дверь, услышал голоса и, пораженный, остановился, даже выглянул. Какие разные голоса. Матрозы бежали по баку с ганшпугами в руках, видимо, якорь уже вставал из воды, а с набережной по трапу поднимали сумы, походный сундук, шел с картами в руке горестный Ипатич, понимал прекрасно, что кригс-комиссар уже ничем не поможет. Впрочем, Зубов-младший на Ипатича и не смотрел, он вдруг увидел, узнал среди матрозов француза в совсем обносившемся платье. Бывший кавалер Анри Давид вместе с другими тянул тяжелый канат, давно, наверное, вылетела из головы девка Матрёша и счастливые дни в Томилине. Вот знак: никто не может уйти от установленного, опять подумал Зубов-младший. Опять странно соединились в этой жизни — он сам, Ипатич, француз. И не только воспоминанием о девке из деревни Томилино.
42.
Приняли пресную воду, людей.
Выйдя в залив, сразу почувствовали волну.
Шкипер гюйс-пеленгами определял пройденные места на карте.
Расположившись в низком кресле, обитом вылинявшим серым сукном, Зубов-младший внимательно прислушивался к громким незнакомым голосам на палубе. Молчал, думая этим польстить Никишеву, который, похоже, совсем не собирался идти на смерть, по крайней мере, в глазах ничего такого не читалось. Но когда, раскрыв судовой журнал, вписал как бы свое собственное богатое размышление: «Погода обещает быть бурной», шкипер журнал отобрал, заметив неласково: «Пишем что наблюдаем, а чего не наблюдаем — того не пишем».
Пусть так. Пусть море и волна.
Пусть голоса на палубе и фонаря свет.
Все это постепенно сливалось в некое звучание.
Нет, это еще не была музыка, какая музыка? Просто отовсюду доносилось что-то еще не совсем внятное, имеющее смысл не в отдельности, а как бы вместе. Задумался: это же странно, почему, зачем француз на шняве? Наверное, определен на исправление. Наверное, мечтает быть отпущенным на свободу. Наверное, обещали отпустить, если выживет. Но выживет — вряд ли.
Медленные мысли тянулись, как за кормой светящаяся полоса.
Шкипер Никишев… Дядька Ипатич… На палубе боцман с линьком… Бывший кавалер Анри Давид… Матрозы… Догадываются они, что впереди смерть? А если догадываются, приходит ли в их лихие головы то, что смерть не в шведах, не в море, не в протекающем судне, а в нем — в Зубове-младшем? Вот он всего лишь сидит в тесной каюте, молчит, глядя на шкипера в кожаной голландской куртке, а на самом деле ведет всех к смерти — и матрозов, и боцмана, и француза Анри, даже Ипатича. Когда вышел на шканцы, боцман внизу, подняв голову, произнес что-то. Узнал? Какой-то матроз окликнул француза, но тот оборачиваться не стал, с него хватит. В самом деле, приехал в Россию быть управляющим, а таскает канат по какой-то шняве.
Море тусклое. Ветер налетает порывами. На баке, привязанный к рыму, большой лапчатый якорь уснул. Матрозы, увидев Зубова-младшего, враз оживлялись. Что-то свое было им известно. Шкипер тоже смотрел необычно, только не заговаривал. Почему у него такой вид? Даже вблизи Петербурха шкипер готов был к большим неприятностям, а теперь совсем помрачнел. Осмыслил, наверное, приказ из пакета, по которому господин Зубов-младший получал всю власть на шняве; если понадобится, он теперь и самому шкиперу прикажет карабкаться по вантам. Вид у шкипера правда такой, будто поставил шняву на нечистый якорь, будто канат намотало на лапу якоря и он нисколько не держит судно. И что с того, что на самом деле «Рак» шел под ветрилами и тяжелый якорь благостно лежит на баке, даже обсох, — лицо шкипера казалось тусклым.
Не глядя на Никишева, Зубов-младший пощелкал пальцами:
«Этого высокого бомбардира…»
«Васильев», — подсказал шкипер.
«Этого бомбардира Васильева держать в безопасном месте».
«В каком же? — удивился шкипер. — Почему не рядом с орудиями?»
«Возле орудий убить могут».
«Убить везде могут».
«Но не везде сразу».
«Только Господь знает, кого, где и как».
«Иногда самому Господу помогать надо».
«Да зачем такое послабление бомбардиру?»
«У него бас».
«Ну и что?»
«У него бас профундо».
«Что значит сие?»
«Бас низкий».
«Что с того?»
«Как мне без баса хор составить?»
Шкипер Никишев изумился. Серое лицо сморщилось.
Явно не мог поверить сказанному. «Как сметь ослаблять струну, которая составляет гармонию всего тона?» Никак не мог осмыслить услышанное. Вглядывался в Зубова-младшего, видел выпуклый лоб, прямые волосы, узнавал, узнавал. А вот и узнал окончательно. Сразу поклонился, невзирая на то что матрозы внизу смотрят на них. И ветер крепчал. Пену срывало с гребней. Низко опускалось небо, полное грозного величия.
43.
Почти неделю нарезали углы в заливе.
Почти неделю Зубов-младший вылавливал, сортировал голоса.
Никаких приказов шкиперу не отдавал. Пока нет опасности, все само собой сделается. Поглядывал на люк «За процветание Пиллау», вел тайный розыск, слушал небо, море, мачты, хлопанье парусов, искал, все время искал, потому что не хватало ему теперь высокого мужского голоса. Прислушивался ко всем, к каждому, кто даже вскрикнет в страхе или в ярости. Мысленно выстраивал будущий хор, в котором нашлось бы место и бывшему кавалеру Анри Давиду, и басовитому бомбардиру Васильеву, и матрозам-тенорам Казакову и Сенину. Не замечал взглядов шкипера Никишева, так и не понявшего, зачем поднялся на борт его шнявы человек с длинным лицом, с несколько выступающими зубами, выпуклым лбом и с такой грозной бумагой. Похожесть Зубова-младшего на известную персону совсем сбивала шкипера с толку. Он изнемогал от непонимания, ведь спросишь что не так, снесут голову. Даже обрадовался, когда вахтенный заметил паруса в западной части залива.
Через три часа открылся под ветром треугольный флаг.
Как и ожидалось — чистого синего цвета с желтым крестом.
От клотика до ватерлинии отражался в плавной воде низкий пузатый шведский фрегат, в погоню за шнявой не двинулся, не торопился, может, опасался засады, а может, ждал остальных судов. Но сразу видно, что ход имеет более мощный, коли понадобится — враз догонит.
Обрасопив реи по ветру, медленно шли параллельным курсом.
Шкипер молчал, посматривал на Зубова-младшего, матрозы тоже примолкли, но без должного испуга. Думали, наверное, если уж такая важная персона на борту, то кто ж допустит отдать врагу? Что-то не умещалось в их простых головах.
А Ипатич в каюте, как когда-то в Венеции, пытался упасть в ноги.
«Прибью», — предупредил Зубов-младший.
«И этого достоин».
Были вдвоем. Шкипер Никишев расставлял людей по нужным местам, прикидывал расстановку у пушек и фальконетов.
«В чем виноват, Ипатич? Кайся».
«Не мог раньше сказать, господин кригс-комиссар требовал».
«Чего не мог сказать? И почему сейчас скажешь?»
«Потому и скажу, что не вернемся мы».
«Почему так думаешь?»
«Сердце чует. — И, помолчав, объяснил наконец, длинно, без передыха, как когда-то Марья Никитишна в Томилине говорила. — Был приказ изувечить тебя барин а мне нисколько не мешать мол кинутся сказали никому не мешай а кинуться везде могли сам знаешь потому не отсылал писем в Венеции а когда спустил человека со шпагой с моста этим не позволил допустить вреда тебе а в Пиллау сам помнишь не допускал к тебе в корчме ни единого человека с ножом или разбитой кружкой хотели испортить тебе лицо отправить в гошпиталь для уродов чтобы ликом своим не мешал жить другим более нужным людям которые выше как архангелы барин не знаю простишь ли?»
Зубов-младший удивился: «Убить хотели?»
«Нет, не убить. Такого не приказывали».
«Что же тогда?» — все еще не понимал.
«Испортить лицо. Ты неправильно лицом вышел».
И вдруг перешел Ипатич на простой, понятный язык.
«Не знаю всего, но скажу что знаю. Господин кригс-комиссар с самого начала был озабочен сильной схожестью твоей с известной персоной. Считал, так нельзя. Живого человека не спрячешь, слухи пойдут, спросят, зачем такого держишь, тайные помыслы лелеешь? Потому и отослал подальше по воле государя».
