Геннадий Прашкевич - Русский хор
Зубов-младший удивился: «Убить хотели?»
«Нет, не убить. Такого не приказывали».
«Что же тогда?» — все еще не понимал.
«Испортить лицо. Ты неправильно лицом вышел».
И вдруг перешел Ипатич на простой, понятный язык.
«Не знаю всего, но скажу что знаю. Господин кригс-комиссар с самого начала был озабочен сильной схожестью твоей с известной персоной. Считал, так нельзя. Живого человека не спрячешь, слухи пойдут, спросят, зачем такого держишь, тайные помыслы лелеешь? Потому и отослал подальше по воле государя».
Не выдержал, опять заговорил как Марья Никитишна.
«Куда б ни пришли найдутся такие кому пара монет стоит больше твоего лика махнул ножом крови немного нос рассечен брови может глаз выткнут так станешь сам собою барин никакого сходства ходи где хочешь одним оком можно видеть не меньше чем двумя не убить нет не убить что ты что ты государю люди нужны а ты в рассеянности своей про лик свой думать не хотел вот и хотели уши ссечь или там глаз вынуть ведь люди и без рук-ног живут».
«И ты знал?»
«В колени паду».
«Не смей. Все под Богом».
Не стал объяснять своих слов.
«Молись, чтобы теперь всем лиц не попортило».
И приказал: «Строй команду на палубе». Как отпустил грехи.
Сам дивился своему спокойствию. Это, наверное, потому, что снова звенела в голове чудная музыка. Как в далекой Зубовке, как в Томилине, как в Венеции и Пиллау. Кроме вахтенных, на палубе всех построили. Шкипер Никишев стоял в стороне с кортиком на поясе, всегда готовый вмешаться. Лицо злое, голландская куртка затянута. Зубов-младший шел вдоль строя, будто часто так делал. В голове неясно проносились слова некоего возможного виватного канта. Правда, сначала следует одержать победу, говорил Антонио. Шел, негромко спрашивал: «Кто?» Прислушивался к ответу. Если голос звучал невнятно, мог повторить: «Кто?» Перед бывшим кавалером Анри Давидом подумал: не узнает. Но француз узнал, не мог не узнать, многому научился на русской службе, особенно молчанию. Вот рос в деревне за Нижними Пердунами некий мальчик Алёша, вырос царевичем. Такое и у французов случалось.
Глядя на матрозов, приказал: «Поменять строй».
Боцман взмахнул линьком: «Быстро!»
«Нет, не так. По-другому станьте».
«По чину? — не понял боцман. — По рангу?»
«Ну, если по чину, то скорее по ангельскому».
«Это как?» — Боцман непонимающе обернулся к шкиперу.
Никишев промолчал, и боцман опять начал орать на матрозов.
А вот Ипатич понимал. Он все понимал, потому и пользовался особенной доверенностью кригс-комиссара. Понимал, потому и смотрел неодобрительно. Помнил по возвращении Зубова-младшего гнев господина Благова, узнавшего о главном его увлечении за границей. «Как говоришь? Церковные хоры? Кабаки? На верфь ни ногой, от свежего дерева тошнило?» Не мог поверить такому. «Значит, ты шел на верфь с топором, а он в кабаки да церкви?» Стучал в непосильном гневе деревянной ногой по деревянному полу. «Разве совершенен трубадур, поющий любовь греховную? Музыка влияет на нравы людей, и потому не всякая музыка должна допускаться».
44.
А шведский парус исчез.
Ушел фрегат или отнесло течением.
Зато шнява «Рак» больше не рыскала, так и шла на вест.
И не ошиблись, нисколько не ошиблись, — к вечеру насчитали вдали сразу три синих флага с желтыми крестами. «Погода обещает быть бурной», — опять записал в журнале Зубов-младший, и шкипер Никишев опять отобрал журнал. «Пишем что наблюдаем, а чего не наблюдаем — того не пишем». Хотя погода правда менялась. Волны укоротились, шли одна за другой косые, смазанные. Над ними облака плыли, похожие на те, что Алёша Зубов когда-то рисовал в заветной тетрадке. За прикрытой дверью шкипер Никишев и Зубов-младший при Ипатиче (таков был строжайший наказ кригс-комиссара: все совершать и решать только в присутствии Ипатича) обсудили план действий.
Шкипер сказал: «Выиграть нельзя, мы на такое неспособны».
Зубов-младший ответил: «Меня интересует не то, на что мы неспособны, а то, на что мы способны».
Ипатич кивнул: «Скоро о себе все узнаем».
И пояснил свои слова: «Вот подойдут сразу три фрегата».
Шкипер ревниво возразил: «Я бы на шняву сразу три фрегата не повел. Мало для славы».
И оказался, конечно, прав.
Крикнул с мачты впередсмотрящий:
«Одиночный флаг с норд-норд-веста!»
Через некоторое время в подзорное стекло разглядели название фрегата — «Santa Profetia». Совсем правильно перевели как «Святое пророчество». Шкипер Никишев по этому поводу мрачно заметил: «Что нам сие судно пророчит, уже догадаться можно». А Ипатич посмотрел на Зубова-младшего. Он ведь на верфи в Пиллау как плотник немало поработал на «Святом пророчестве». Напомнил Зубову-младшему: «Крен у фрегата на правый борт. Они его, похоже, балластом выровняли». И, почувствовав острое недоверие шкипера Никишева, добавил: «Я сам работал на постройке этого фрегата, можно сказать, собственными руками строил».
«Ты? — не поверил шкипер. — Строил шведский фрегат?»
«Истинно так. С топором в руках побывал во всех трюмах».
И подробно описал все, что помнил. В судовом журнале на отдельном листе отобразил чертежик «Святого пророчества». Переходы и трапы, снасть, крюйт-камеру, упрятанную почти в трюм. Пояснил пораженному шкиперу: тридцать восемь пушек — сей фрегат не только для разведки построен. Малая осадка, значит, рассчитан для действий на мелководье. Борта выпуклые, низкие. На такой борт, глянул Ипатич на шкипера, забросил крючья — и беги на палубу. Если притвориться робкими, слабыми — они, может, сами впустят. Шведы жадные. Им, чем жечь чужое, лучше забрать себе. Для случая вспомнил свенские слова «смутсига грис», «авскум», «слампа фликка», но Зубов-младший указал: «При нас не ругайся». А серые глаза шкипера Никишева зажигались все большим и большим предубеждением — не столько к чужому фрегату, неторопливо с небольшим креном на правый борт продвигающемуся к жертве, сколько к человеку с лицом царевича Алексея. Мелькнула в голове безумная мысль арестовать обоих, как за измену. Но ведь от судьбы не уйдешь, судьба сейчас — это фрегат под флагом с желтым крестом. Через пару часов нагонит, разгромит одним залпом с борта.
Да как разгромит? Царевич же на борту.
Совсем запутался, не понимал, кто эти люди в его каюте?
Зачем они сами строили фрегат, если теперь приказано с ним сражаться?
В июне семьсот четырнадцатого шкипер Никишев уже видел такие вот синие с желтыми крестами флаги. Намертво отрезанные от моря шведами, русские галеры у мыса Гангут терпеливо ждали, когда прибудет сам государь. Он и прибыл. И сразу всех напугал приказом. С той же растерянностью, как у мыса Гангут, шкипер сейчас смотрел на Зубова-младшего. Если безумие царской крови не является обыкновенным безумием, то оно, верно, впрямь высокое. Как иначе? Перешеек в Тверминне на мысе Гангут составлял тысячу с лишним саженей, только государь мог решиться на приказ — перетащить галеры от воды до воды посуху. В отчаянье приступили к постройке помоста, к счастью, некоторые корабли шведов отошли, и государь приказал готовиться к прямому выходу из бухты. Шкипер Никишев хорошо запомнил тот день. Штиль упал. Заметив гребные русские галеры, шведский адмирал Ватранг приказал кораблям сниматься с якоря, но ветра не было. Не оказалось в парусах ветра.
«Расположение всех палуб на „Святом пророчестве“ мне хорошо известно, — негромко указал Ипатич. — Знаю каждый переход, каждый люк. Фрегат этот нашими пушками не утопить, и оторваться на шняве никак не можем. Взорваться тоже нельзя, не подпустят нас к борту. — Помолчав, добавил: — А вот шлюпки допустят. Если выкинем белый флаг».
Шкипер на такие изменнические слова пораженно промолчал.
«Конечно, все умрем, наверное, — смиренно признал Ипатич, поглядев на Зубова-младшего. — Но у нас смерть везде. И в Петербурхе и в заливе. Правда, в Петербурхе самая позорная. Я знаю этот фрегат, сам расскажу о нем матрозам. Главное, подойти к борту. Уверовав в нашу сдачу, шведы сбросят лестницы и канаты, увидев, что шнява тонет. Откроем течь, даже для верности подставим себя под первый удар, а когда собьют флаг, бросимся в шлюпки и полезем на борт „Пророчества“. Они посчитают — мы оробели, мы сдаемся, а мы убьем всех, кого сможем убить».
45.
чяпь-чяпь
46.
Ипатич еще объяснял, кому и куда бежать на чужом фрегате, куда спускаться, какие люки первыми захватывать и запирать, а с фрегата уже метали бомбы. Они падали в серое море, отчего тысячи рыб будто сами выпрыгивали из воды.
«Помолись, Ипатич, — сказал Зубов-младший. — Твоя молитва доступнее к Нему».
А шкипер в полный голос скомандовал: «Шапки долой! Призывай Бога на помощь».
Ветер стих. Небо пылало в закатном огне, как та картина в Томилине, на которой в повозке, влекомой огненными конями, истинный герой в шлеме взмахивал коротким мечом. Ударили пушки с бака шнявы. Бомбардир Васильев кричал что-то знатное, басовый голос вписывался в закатное небо, пугал Зубова-младшего: вдруг все сорвется, увлекутся, начнут стрелять, убьют Васильева, упустят момент «сдачи», никто ведь не говорил, что все получится по желанию Ипатича. Но загрохотала перебитая цепь — это сам собой пошел на дно якорь. Шнява медленно, как неживая, ползла по воде среди фонтанов от бомб и ядер. Паруса болтались рваными тряпками, сверху сыпались обломки рангоута, некоторые дымили.
