Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание
Петро прикрыл глаза ладонью — ослаб. И встречей был взволнован. Анюта обеспокоилась. Она, не раздумывая, прогнала бы Андреева и всех, чтоб только они не мешали раненому, но боялась, что Старик обидится.
— Сядь, — требовательно сказала она, — Федя, помоги Петру Ивановичу сесть.
Петра опять уложили, он лишь виновато улыбался:
— Вот так, брат Гришуха, зацепил меня фриц, гад ползучий. Обидно. В такое-то время. Садись рядом, чего стоишь? Может, у тебя дела?
— Нет.
— Оставьте нас одних, — попросил Петро.
Девушка хотела было возразить, но он поторопил:
— Иди, иди, Анюта, я буду вести себя хорошо, паинькой буду, вот увидишь.
Когда они ушли, Игонин положил на плечо Андрееву руку и прошептал:
— Еще раз здорово! Возмужал, настоящий мужчина. А как мне тебя не хватало эти годы, как не хватало!
Петро закрыл глаза, некоторое время лежал молча. Потом попросил:
— Расскажи о себе.
— Что рассказывать?— улыбнулся Григорий. — Как видишь, полководец из меня не получился.
Борода смущала — зачем он ее отрастил? Без бороды был лучше.
— Полководец? — проговорил Петро и внимательно посмотрел в лицо: — А зачем тебе быть полководцем, Гришуха? Полководцы нашлись и без тебя. Не горюй, не твоя это специальность — война, не твоя стихия. Настоящая работа ждет тебя после войны.
— Если доживу.
— Обязан дожить, Гришуха! Ты будешь учить детей, вот где твоя стихия, там ты себя и покажешь, я знаю. Мне ведь майора дали.
— Поздравляю, — сказал Григорий и подумал: «Для Игонина, может, это и неплохо, а вот для Старика, о котором говорит весь лес, не так уж и много».
— Видал, какой я, а? — усмехнулся Петро. — Думаешь, бахвалюсь? Не бойся, у Петьки Игонина голова твердая, от славы не закружится. Но мне это нравится. Все читаешь? — показал глазами на полевую сумку, из которой высовывался краешек обтрепанного томика «Обломова».
Григорий плечами пожал: мол, что поделаешь — неисправим. Был у Григория закадычный друг Петро Игонин. А теперь есть прославленный Старик, партизанский командир, майор.
— Будь таким, каким был, — отозвался Игонин. — Так лучше. И честное слово, встретил бы я тебя другим, огрубевшим на войне, мне б, пожалуй, было больно. Ты не огрубел, никогда не огрубеешь, и потому ты золотой человек, Гришуха. А вот Федя огрубел, может, и не то слово, может, просто очерствел? Помнишь, каким он был? Маменькиным сынком, цветочком тепличным. Он хоть тебя-то признал?
— Неохотно.
— Неохотно, а мог и не признать. Навидался людской мерзости, крови нанюхался, ожесточился. На войне это часто бывает, но не чересчур. Я ведь тоже неисправим, Гришуха, меня нет-нет да на философию тянет. Заметил?
— Да.
— В партию вступил?
— Кандидат. Вернусь с задания, будут принимать в члены.
— Молодец, Гришуха. Меня в прошлом году приняли. Мы с тобой коммунисты! Здорово! И знаешь, мне всегда нравилось, как это звучит гордо и смело — коммунисты! Раньше до слез завидовал тем, кого звали коммунистами! Теперь я сам коммунист!
— У меня такое же чувство!
— А что я говорю? Я ж Гришуху знаю! А та заветная тетрадь при тебе? Помнишь, ты записывал, я тебя еще просил, а?
— Нету у меня тетради.
— Как нету? Бросил? — опечалился Игонин. — Эх, зря!
— Сожгли ее.
— Зачем же?
Григорий поведал Петру горестную историю с тетрадью. Игонин слушал внимательно, смежив веки, предупредив друга:
— Ты не думай, я не сплю. Просто мне с закрытыми глазами легче слушать.
Дослушав историю до конца, зло сказал, имея в виду старшину и каптенармуса:
— Убить обормотов мало. Такую тетрадь загубили! Новую не завел?
— Нет. Я твоей матери писал.
— Что ты говоришь! — встрепенулся Петро, открыл глаза и опять устало закрыл их.
— Она тебя потеряла.
— Потеряла, — прошептал Петро и после паузы продолжал: — Слез пролила... А я вот он. И ведь, понимаешь, Гришуха, мог написать, почту у нас на самолетах отправляли, у нас и адрес есть — полевая почта такая-то, а вот не написал. Босяк во мне еще живет. Что там босяк — сухарь! Ну и что она еще пишет?
— О тебе спрашивала, поподробней. Я ей и написал про наш поход, про Гомель, как нас разлучили.
— Вот-вот, разлучили.
— Потом еще письмо прислала — поблагодарила. Тяжело ей.
— Тяжело, — как эхо, повторил Петро. — А твои живы-здоровы?
Анюта давно уже ходила вокруг них, наблюдая. Не выдержала, наконец, подошла.
— Товарищ сержант, — обратилась она к Андрееву, — очень прошу вас — Петру Ивановичу плохо, ему нужно отдохнуть. И встреча его взволновала.
— Видишь, Гришуха, сто лет не виделись и поговорить досыта не дают. Сколько же мы с тобой не виделись, в самом деле? Каждый год войны засчитывается за три, шесть лет разлуки! Так?
— Так, — улыбнулся Андреев.
— Слышь, Анютка, шесть лет! А ты лишних пять минут не даешь поговорить.
— У тебя потеря крови...
— И что? А повидали мы с тобой, Гришуха, за три года — в нормальной жизни хватило бы на десять лет. Так?
— Так, — подтвердил Григорий.
— Анютка, почему гонишь моего друга?
— Я сам уйду... И мне пора.
— Тогда другое дело.
Григорий попрощался с Игониным за руку. Она у него была слабой и горячей. Старик старался держаться с ним по-свойски, по-прежнему, но чужое, незнакомое властно заслоняло прежнее. И эта Анюта рядом с ним, стережет Старика от лишних волнений. Раньше Петька был сам по себе, никто его не стерег. Идет Андреев к себе, повесив голову, и печально улыбается.
Игонин глядел вслед Григорию, любовался его по-юношески стройной фигурой, туго перетянутой в талии ремнем, и думал о том, что воевать вместе с Гришухой ему уже не придется. Между ними встало все, чем они жили порознь, у каждого свои пути-дороги и, видимо, никогда они больше не сольются и не побегут вместе. И так стало прескверно на душе — из-за неутоленной, несмотря на встречу, тоски по другу, из-за того, что паршивая пуля зацепила его, из-за того, что Анюта властно приняла на себя заботы о нем, и он догадался почему. Чувствовал — это такая женщина, которая будет возле него, несмотря ни на что и не требуя никакой взаимности. Она будет терпеливо ждать, когда он обратит на нее внимание, а терпеливые всегда добиваются своего.
КОМБРИГ
1
Давыдову не спится. Он сидит на пеньке возле своей палатки. В шалаше стонет во сне Старик. Как бы трудно не было, надо отправлять его на Большую землю. Придется просить, чтобы послали «У-2». Невнятно бормочет Лешка. У него всегда так — переживает во сне то, что было с ним днем.
Накинул на плечи телогрейку. Небо звездное и холодное. Скоро осень.
Если внимательнее прислушаться, можно уловить далекий-далекий гул: к лесам неумолимо движется фронт. Днем его почти не слышно, а ночью можно различить, если имеешь хороший слух.
В скором времени Красная Армия придет в леса. Это видно по фронтовым сводкам. В планшете у Давыдова карта, каждый день он делает в ней пометки — стали попадаться названия населенных пунктов, которые расположены в непосредственной близости от лесов. Штаб фронта настойчиво повторяет — диверсии, диверсии, диверсии. Парализовать железные дороги, мешать движению на шоссейках. Не давать противнику подтягивать к фронту подкрепления, вывозить из Брянска оборудование заводов, угонять на запад жителей. А то, что оккупанты демонтируют сохранившееся оборудование и грузят его на платформы, разведчики Старика донесли давно. Эшелоны пошли по Гомельской железной дороге. Отряды покрупнее получили приказ при приближении линии фронта ударить немцам с тыла. С отряда Давыдова до последней минуты не снималась задача вести диверсии.
Фронт грозно гремел уже близко. Почти два года партизанской войны за плечами, трудной, изнурительной, но в конечном счете победной. А что впереди? Теперь он не просто товарищ командир или товарищ комбриг. Теперь он подполковник. Приказ командующего фронтом об этом объявлен перед строем. Приказ о Старике тоже. Но никто Давыдова подполковником пока не зовет. Действует инерция, привычка, и Давыдов ей не противится — пусть зовут по-старому. Это ему ближе и милей сердцу.
Когда придет Красная Армия, отряд, конечно, расформируют. И разойдутся в разные стороны партизаны, спаянные сейчас в единую семью — кто на фронт, кто лечиться, а кто восстанавливать разоренный родной край. Но до соединения еще немало придется повоевать вместе.
И этот Мошков свалился на голову. Старшина томился под стражей, с мрачной покорностью ожидая своей участи. Дался же ему этот Мошков, будто у него нет других забот и желаний. Но не выкинешь, занозой засел. Погорячился тогда. Пообещал расстрелять мерзавца, нашумел из-за него на Климова.
