Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание
Потекли томительные минуты. Старик кусал казанки руки. Чуткое ухо уловило неясный шум, ближе, ближе. Сомнений не оставалось — в Брянск торопился поезд. Протяжно загудел паровоз. Старик подумал: «На руку! Под шумок легче подойти. Пока будет грохотать, Щуко с напарником подбегут к дороге».
Щуко договорился с товарищем о деталях. Как только он прикончит часового, напарник должен вкатить в бункер «лимонку».
На фоне темно-синего неба отчетливо выделяется долговязая фигура часового. Он в каске, автомат на груди. Гармошку держит обеими руками. Что-то такое красивое играет. Хоть и пискливый голосишко у гармошки, а мелодию выводит душевную. Умеет, паразит, играть. В другое время послушал бы. И чего его потащило в чужую даль, сидел бы да пиликал возле своей Брунгильды.
Щуко выждал, когда часовой повернулся к нему спиной, пружинисто оттолкнулся от земли, будто на старте, и прыгнул на ничего не подозревающего немца. Остальное получилось четко и отработанно — не впервой. Левой рукой прикрыл фрицу рот, гармошка стукнула по зубам и выпала, а правой всадил финку под лопатку.
Часовой, напружинившийся было, обмяк и стал сползать на землю, поддерживаемый Щуко. Сняв автомат и приладив его на себя, сержант шепнул напарнику:
— Давай!
Напарник сапогом открыл дверь и, кинув в кромешную темноту гранату, отскочил. Взрыв прогремел глухо, но сильно. Из двери выплеснулся огненный язык пламени, раздались душераздирающие крики, и все смолкло.
Старик поднял партизан, и группа, грузно топая сапогами, побежала к переезду. Четверо партизан и с ним Лукин легли на полотно слева и справа от переезда. Юра оказался недалеко от Щуко. Старик остановился на переезде и поторапливал бойцов.
— Живее, живее!
Неожиданно началась стрельба справа, послышались крики — к переезду бежали немцы. Откуда взялись? Судя по стрельбе и по крикам, их было не менее взвода. Щуко нахлобучил шапку на голову покрепче, сказал:
— Будет драчка. Не робей, гвардеец!
— Я и не робею.
Они залегли возле бункера, чуть в стороне от тех двух, которых Старик выделил на охрану. К этому времени и слева затрещали автоматы — подоспели патрули. Лукин строчил из автомата с упоением, забыв обо всем. Кончил один диск, поставил другой.
Каша заварилась нешуточная. Удачно начатая операция начала катастрофически осложняться.
Старик стоял на том же месте, посредине колеи, широко расставив ноги, и покрикивал:
— Живее, живее!
— Уходи! — закричал ему Щуко. — Чего маячишь!
Нина несла питание от рации, согнувшись в три погибели.
— Эй, кавалер! — возмущенно позвал Старик партизана, бежавшего за ней следом. — Возьми у нее груз. Быстро!
Тот подхватил у Нины рацию, и она вздохнула свободно.
Но вот переезд миновал последний боец. Старик приказал Щуко:
— Отходи! — И сам побежал догонять группу, которая уже втягивалась в спасительную темноту леса. И в этот самый миг жгучая боль прожгла правый бок — даже не почувствовал, стоя на переезде, когда укусила его злая пуля. Схватился за бок, ощутил на ладони теплую мокроту, и как-то сразу навалилась слабость, а тошнота подступила к горлу. Но продолжал бежать.
Щуко заорал на Лукина:
— Отходи, кому говорю!
— А ты?
— Не твое дело!
Лукин пополз и кинулся догонять своих. Щуко отходить уже не мог. Напарник был ранен. Оставался цел и невредим только сам сержант. Да еще слева огрызался чей-то автомат. А немцы лезли. Они, наверное, думали, что партизаны хотят взорвать полотно, и торопились помешать во что бы то ни стало. Щуко подхватил раненого товарища, перекинул его руку через свое плечо и нацелился уже бежать, когда автоматная очередь пришлась ему по ногам. Щуко охнул и упал на землю. Его придавил раненый. Сержант осторожно освободился от него и зашептал:
— Глотов, слушай, Глотов! Уползай один, слышишь, уползай один, уползай, коханый мой.
Но Глотов не подавал признаков жизни. Та очередь зацепила и его.
— А-а! — заорал тогда сержант, — Щуко вам захотелось! Нате, паразиты, берите! — он, собрав последние силы, отстегнул лимонку и, зубами вытащив кольцо, кинул ее впереди себя. Мстительно хлестнул взрыв, разбрызгивая огненные осколки. Щуко схватил вторую гранату, но в последнюю минусу раздумал, и взялся за автомат. Строчил беспрерывно до тех пор, пока не кончились патроны. Тогда вспомнил про трофейный, но тот что-то заело. Схватил автомат Глотова, но в нем было очень мало патронов. А немцы упрямо лезли, и Щуко стал экономить выстрелы и бить только наверняка. А слева замолк последний автомат, значит, на переезде живым остался один Щуко.
— Давай, подходи! — кричал Щуко, будто в горячечном бреду. — Подходи, паразит!
Слева патрули, получившие подмогу, бежали к Щуко, стреляя на ходу.
И Щуко понял, что наступил его последний час и прожить его надо красиво. Нет, он не боялся смерти, всю войну ходил рядом с нею: видел, как она уносит его друзей, но умирать было все-таки жалко. Не сделано в жизни и половины, многое надо было от нее взять и хорошо бы отлюбить свое.
Нет, Щуко не боялся смерти, но хотелось побывать в родном селе на Полтавщине, потрогать чистую росу на спелых яблоках, посмотреть на зеленые в синей дымке дали, на поля, на которых вырос и которые бороздил трактором, послушать, как поют-заливаются соловьи. А еще сильнее хотел Щуко положить свою голову на колени доброй матери и почувствовать ее пальцы в своих волосах. И невозможно сильно хотел он поцеловать Оксану, черноглазую дивчину, тоску о которой бережно хранил давным-давно. Он страстно хотел дожить до победы, увидеть ее торжество.
Но он должен был умереть на этом переезде, и он хотел умереть красиво. Он так решил сам — красиво. И взяв последнюю «лимонку», зубами вытянул кольцо, выплюнул его. Чуть приподнялся от земли, опираясь левой рукой, и ждал. Пуля попала ему в левое плечо, и Щуко ткнулся лицом в землю. И в угасающем сознании билась одна единая мысль: «Прощайте, други... Прощайте...» Он посылал последний мысленный привет Старику и всем своим боевым друзьям.
Когда торжествующие и озверелые враги подбежали к нему, Щуко разжал пальцы, и грохнул новый взрыв, грохнул, как салют бесстрашному партизану.
А между тем, группа углубилась в лес, и теперь можно было не опасаться погони.
Устроили привал. Старик отозвал в сторону Нину и спросил:
— Перевязочный пакет есть?
— Товарищ командир... — сразу догадалась Нина и прижала обе руки к груди.
— Только посмей заплакать! — гневно зашипел Старик. — Я тебе тогда покажу.
Но Нину уже никакая сила, никакие угрозы командира от слез удержать не могли. Всхлипывая, она перевязала бок. Петро морщился и укоризненно повторял:
— Дура ты дура, плакса несчастная. Правду сказала докторша — с младенцами тебе возиться, а ты воевать пошла, ну зачем ты пошла воевать, без тебя не обошлись бы?
— Не обходитесь вот... — всхлипнув, возразила Нина.
— Не бойся, обошлись бы, тут без тебя мокроты хватает.
— Я не знала, что я такая плакса, это я уже здесь.
— Как же не знала? У мамки конфетку просила и плакала, неуд в школе получала и тоже слезы.
— Неправда! — твердо сказала Нина.
— Правда, я же вижу!
— Неправда, товарищ командир. Я здесь стала плаксой и конфет я у матери не просила. Сама брала, мне не отказывали.
Нина неловко задела рану, Старик непроизвольно ойкнул. Нина испугалась:
— Что же это я? Извините, товарищ командир.
— Ничего, ничего. Вот ведь не плачешь. Можешь не плакать. Так и держи свои нервы в кулаке. Ясно?
— Понятно, товарищ командир.
Когда перевязка была закончена, Старик помахал указательным пальцем перед самым носом радистки:
— Если проговоришься... Смотри! Чтоб о ранении молчок!
— Товарищ командир...
— Никаких разговоров!
Старик повесил на грудь автомат и зашагал к бойцам. Щуко с хлопцами не было. Исчезло пять партизан, видно, убиты при переходе через переезд. У одного было легкое ранение, у четырех тяжелое.
Щуко прождали остаток ночи и день. Послать разведку на переезд Старик не решился. Там могла быть засада. Тревога за судьбу Щуко глодала Петра и утром. Допустим, ночью сержант мог как-то разминуться, а утром?
Старик на клочке бумаги написал радиограмму: «Дорогу форсировали с боем. Есть раненые. Вышлите навстречу людей». И дал координаты.
К вечеру прибыл с хлопцами Федя Сташевский.
Щуко не было. Старик понял, что сержант никогда не придет, и так больно сдавило грудь, и так муторно стало на душе, что Старик зажал ладонью глаза и скрипнул зубами.
— Что с тобой? — встревожился Федя, но Старик уже опустил, руку, подтянулся и вспомнил про Лукина. В суматохе про него забыл. Спросил Нину:
— А где же у нас гвардеец?
